Туанетт. Том 2

Ёргольская заметила, что для Лёвы Сергей продолжал оставаться кумиром. Он так же, как Сергей, перед тем как войти в дом, одёрнул сюртук и пытался поправить причёску. Хотя на голове торчал жёсткий ёжик, пригладить его было нечем.

Лев остановился около зеркала и стал рассматривать себя, хмурясь всё больше и больше.

– Какой же я страшила, – прошептал он.

– Лёвушка, что тебя тревожит? – переспросила шедшая за ним Ёргольская.

– Вы видите, тётенька, какая у меня невыразительная физиономия: грубые и дурные черты, глаза серые, скорее глупые, чем умные, да и мужественного в ней ничего нет!

– Не наводите на себя напраслину, мон шер, – потрепав по голове и улыбнувшись, она успокоила Лёву.

– Посмотрите, Туанетт, какой Сергей красавец. Настоящий комильфо!

– Ты ещё мальчик, – улыбнувшись, успокоила она Льва. – Пройдёт ещё год, от силы два, и ты станешь настоящим мужчиной!

Митя внимательно смотрел на тётушек, которые встретились после долгого перерыва, и стал невольно их сравнивать: Татьяна Александровна – благородная, несмотря на преклонный возраст, всё ещё красивая. Он вспомнил, как дядюшка Юшков, спрашивая старшего брата Николеньку о Ёргольской, заметил: «О, в молодости Татьяна была очень привлекательна, с чёрной курчавой огромной косой и агатово-чёрными глазами, оживлённым энергическим выражением! Да она и сейчас прекрасна». «Вы правы, дядюшка. Она не только добрая, но и умная», – произнёс Митя тогда.

Пелагея Ильинична, полная пустого пафоса, сама же чопорная, не в меру восторженная и лживая, а в глазах, даже когда улыбается, скрывается что-то змеиное. С возрастом на лице её большей частью читалось: «Не тревожьте меня!» А ещё, как остроумно заметила Маша, перед выездом на раут Юшкова появлялась в длинном платье, и казалось, что она плавно шествует в ореоле собственного сияния. Но Юшков, как они поняли, этого терпеть не мог и почти не ездил с ней вместе, предпочитая появляться там раньше или позднее.

«И чего они все к Ёргольской липнут, как мухи к мёду? – проснувшись, снова с закипающей злобой и горькой обидой думала Юшкова. – Даже Фёдор Иванович, этот древний старикашка, бывший их учитель, намного им дороже, чем я! Именно я забочусь: обучаю их, стараюсь сберечь их усадьбы, а кто позаботится обо мне? – И опять слёзы горечи залили её лицо. – Даже при отъезде в Ясную муженёк не обнял и не пожелал доброго пути. Что за жизнь у меня?»

Уже давно рассвело, за окном слышались трели птиц. Нежный запах трав и цветов наполнял комнату чудным ароматом. Вдруг дверь распахнулась, и в её комнату с улыбкой впорхнула Маша.

– Дорогая тётенька Полина, пойдёмте гулять!

– Как – гулять? – опешив, спросила она. – А завтрак?

– Завтрак через полчаса, а я вас зову пройти в наш замечательный сад. Хочу вам показать, как он прекрасен!

– Иду, иду, – стараясь скрыть растерянность и уразумев, что Маша относится к ней как к родной, ответила Пелагея. Не ожидая от себя такой прыти, быстро поднялась, накинув на голову модную вуальку, и направилась вслед за племянницей.

Сестра Маша

Самой младшей в семье графов Толстых была Маша. Братья постоянно играли и учились вместе, а сестра хотя и общалась с ними, но большую часть времени проводила с гувернанткой и любимой тётенькой Татьяной, которую ласково звала Тюнечкой. Маше было одиннадцать лет, когда её вместе с братьями увезли в Казань, разлучив с Ёргольской, которая, по сути, заменяла для неё родную маменьку, умершую сразу же после её рождения. Казанская тётенька Юшкова не сумела завоевать сердце Маши, и девочка с первой минуты ощутила сиротство и одиночество. И только братья всеми силами души и лаской старались поддерживать её. Тётенька Полина определила Машу в Родионовский институт, по окончании которого она в 1846 году возвратилась к любимой тётеньке Ёргольской. Та жила вместе с родной сестрой Елизаветой в Покровском. Вместе с ними проживал и сын старшей сестры, тридцатитрёхлетний Валерьян, которому приглянулась шестнадцатилетняя Маша. Мать со слезами просила сына не смущать юную девицу, зная, что Валерьян живёт с крестьянкой и та имеет от него детей. Но сын не унимался и продолжал обхаживать графиню.

– Мама, но что произойдёт, если я женюсь на ней?!

– Воля, да она ещё и жизни не видала, и ты ей не пара, – урезонивала его мать.

– Маменька, она же не в тайге жила, а в Казани, окончила институт. А вы утверждаете, что она жизни не видала. Право, смешно!

– Воля, ты прекрасно понимаешь, почему я против.

– Одно другому не мешает!

– Молчи, негодник, не рви моё больное сердце.

В гостиную зашла её сестра, и Валерьян, смотря на тётеньку невинным взглядом, спросил:

– Как вы думаете, Татьяна Александровна, могу я сделать предложение руки и сердца вашей племяннице Машеньке?

Опешив от такого вопроса, та просто не знала, что и сказать, и тут же, словно очнувшись, произнесла:

– Это, Валерьян, серьёзный вопрос, и он сиюминутно не решается.

Сын тут же уехал, а Татьяна обратилась к сестре:

– Как ты, Элиз, думаешь, может быть, и неплохо, если Маша выйдет замуж за твоего сына и мы будем продолжать жить все вместе?

– А ты, сестра, у Маши спрашивала?

– Пока нет, но, думаю, она не станет возражать.

– Татьяна, ты знаешь, сколько Воле лет и сколько – Маше, она ему почти в дочки годится!

– Ну, это не преграда!

– Я, Татьяна, категорически против этого брака.

– Ну, Элиз, Маша по натуре своей очень добрый человек и будет верной женой твоему Волиньке.

– В этом, сестра, у меня сомнений нет, но я не желаю отдавать её в лапы своему сынку. – А про себя подумала: «Кобелю ненасытному!»

Она хотела было рассказать Татьяне о любовных похождениях Валерьяна, но язык не поворачивался открыть истину. А в глубине души закралась мысль: «А что, если и правда женить его на Маше? Может, и угомонится, хотя вряд ли».

Татьяна, захваченная этой идеей, спросила у племянницы:

– Машенька, как ты думаешь, если Валерьян предложит тебе выйти за него замуж, согласишься или нет?

– Мне, Тюнечка, так хорошо и уютно с вами, век бы не расставалась, поэтому мне всё равно.

– Я не поняла тебя.

– Замуж выходить рано или поздно надо.

– Но тебе нравится Валерьян?

– Я, Тюнечка, пока этого не ведаю, может быть, и да, но больше всего я люблю вас и тётю Элизу. Этого мне достаточно.

Ёргольская была тронута этим ответом, при этом снова подумала, что Машенька даже замужем останется при ней.

«И у меня будет свой угол, куда я без страха смогу приткнуть голову!»

А тем временем Валерьян не оставлял мысль жениться на Маше и всё настойчивее атаковал маменьку, требуя её согласия, так как чувствовал, что юная графиня примет его предложение.

В 1847 году маменька наконец согласилась. Осенью состоялась свадьба, и Маша стала женой Валерьяна.

Отчёт управляющего

На следующее утро в дом пришёл управляющий Воробьёв. Прежде чем войти в дом, он раскурил трубку, присев на одну из скамеек. Хотя он и пытался держаться уверенно, его волнение было заметно. Временами судорога пробегала по лицу. Накануне он немало выпил и сейчас пытался залить тот жар, который обжигал его грудь. Наконец, поднявшись и перекрестившись, он вошёл в сени, поприветствовал камердинера Фоку Демидовича и попросил доложить о себе госпоже Юшковой. Полина сидела в кабинете с Ёргольской и знакомилась с последними поступившими бумагами и документами.

– Доброго здоровья, ваше сиятельство!

– Как наши дела, Пьер? – поинтересовалась Пелагея Ильинична.

– Как будто всё порядком, ваше сиятельство! – скороговоркой ответил он.

– Я этого не заметила, – сухо произнесла она, сурово глядя на него, и, не дожидаясь ответа, продолжила: – Большинство окон в доме не помыты, даже мебели в некоторых комнатах нет. Как вы посмели всё разбазарить?

– Ваше сиятельство, Пелагея Ильинична, вы же сами приказали большинство мебелей переправить в Казань. Я так всё по вашему распоряжению и выполнил.

– Скажите, Пьер, я недовольна тем, что некоторые крестьяне сидят в кутузке, и за каждого из них требуют выплатить семьсот пятьдесят руб лей потому, что они торговали вином.

– Я с этим вопросом, графиня, ваше сиятельство, уже разобрался. Большинство денег внесено, другие вот-вот заплатят.

– Хорошо, скажи, пожалуйста, все ли свидетельства получены под залог наших деревень? И учти, очень скоро надо будет составлять раздельные акты между братьями и сестрой, и тут должно быть всё в порядке.

– Да-да, я это помню, и всё будет выполнено, – подобострастно смотря на графиню, произнёс он.

– Я сегодня рано утром прошла по территории усадьбы и увидела следы разрушения и запущенности: беседка подгнила и покривилась, во многих местах заметны вырубки в лесу. Как это объяснить?

– Мои люди в лесу только производили чистку сухостоя, также мы убрали старые и больные деревья.

– О чём вы, Пётр Евстратович?! – не выдержав его наглой лжи, воскликнула Ёргольская. – Полчепыжа[2] вырублено, а вы пытаетесь доказать нам, что это просто чистка. Если вам говорят о недостатках и хищениях, то имейте мужество признать свою вину и больше не допускать таких безобразий. Вместо того чтобы стоять на страже и оберегать имение молодых графов, вы беззастенчиво расхищаете и разоряете его.

– Если, Пьер, я замечу ещё раз что-либо подобное, то немедленно сниму вас. Вы поняли меня? – твёрдо произнесла Пелагея Ильинична.

– Так точно, ваше сиятельство.

В родном краю

Оказавшись в стихии родной усадьбы, Лёва никак не мог надышаться яснополянским воздухом. Митя после завтрака уходил заниматься к себе. Сергей, узнав, что в Туле выступает цыганский хор, отпросился у тётушек и сразу же уехал. Маша большую часть времени проводила с любимой Тюнечкой, не забывая при этом о тётушке Пелагее и стремясь её чем-нибудь позабавить. Лёву в эти дни можно было найти в нижнем парке, где он, устроившись с книгой, не столько читал, сколько размышлял или наблюдал за трактом, по которому ехали телеги, экипажи или шли богомольцы. Но больше всего любовался живописно раскиданными купами лип и берёз, а также смотрел на спокойную гладь пруда, над которым стремительно носились стрекозы и по которому чинно плавали утки. Он то бродил по дорожкам парка, то вдруг, сорвавшись, чуть ли не бегом направлялся в оранжерею около среднего пруда. Между оранжереей и прудом находилась просторная ухоженная лужайка, где он предавался мечтам и чтению. Как-то после завтрака Ёргольская подала Толстому очередной журнал «Библиотека для чтения».

– Что это, Туанетт, за талмуд? – поинтересовался Лёва.

– Здесь немало безделок, которые, может быть, тебя захватят. Но я желаю, чтобы ты познакомился с сочинениями лорда Брума. Он рассказывает о жизни таких великих людей, как Вольтер, Руссо, Юм, Робертсон, и других.

– Если я не ошибаюсь, это философы?

– Абсолютно верно.

– Я предпочитаю, милая тётушка, читать самих философов. В произведениях они рассказывают и о своей жизни, но за подсказку спасибо. А безделки интересны, но здесь они печатаются частями, я же стараюсь поглотить сразу всю книгу от начала до конца. А главное, все события для меня так живы, как действительность. Мне нравятся в этих романах хитрые мысли, пылкие чувства и цельные характеры.

Лев обратил внимание, что Туанетт его внимательно слушает, а поэтому не стеснялся, что Сергей или кто-нибудь из его знакомых скажут: «Всё это вздор и ваши фантазии» – и, посмеявшись, займутся своими делами.

– Вы не поверите, тётушка, – с воодушевлением продолжал Толстой, – однажды мне захотелось быть похожим на одного из героев с густыми бровями.

– Да-да, Тюнечка, – со смехом произнесла Маша, – Лёва решил постричь себе брови и до того их подровнял, что все выстриг. Потом они у него выросли большие-большие, чуть ли глаза не закрывали.

– Но я этого не заметила, – констатировала Туанетт. – Брови как брови!

Ёргольская из рассказов Маши и Пелагеи Ильиничны узнала, что Лёва весной не сдал некоторые экзамены в университет, на отделение востоковедения, причём экзамены по языкам он сдал хорошо. Не знал он вопросов по истории и географии, а также не изучал латинский язык, а потому не смог перевести оду горация. Переэкзаменовка назначена на осень.

Ёргольская заметила, что Толстые не привыкли ничего делать вполсилы. Если чем-то увлеклись, то, говоря простым языком, могут загнать себя в угол, но не остановятся и не скажут: «Хватит!» Таким был Митя, который вёл аскетический образ жизни, а теперь Сергей, увлёкшийся цыганским хором. Юшкова неслучайно писала о нём в письме, что он «полон цыганского тумана» и даже хотел, вместо того чтобы ехать в Казань, уехать в Нижний, но денег у него не было. Слава Всевышнему, его сумел уговорить его приятель Зыбин ехать в университет на занятия. Николай – умница! Окончил университет и поступил в армию, сейчас служит на Кавказе. Леон пока больше занят своей внешностью, а не занятиями. Словом, проблема на проблеме, и сейчас молодых людей необходимо держать под контролем! Получится ли это? Одному Богу известно.

Раздел имений

Братья продолжили обучение в Казани. Леон тоже поступил в университет, но что-то они с тётушкой Полиной не ужились и разъехались. Лев поселился в отдельной квартире. Маша, окончив Родионовский институт, возвратилась к Ёргольской. Теперь они жили то в Ясной Поляне, то у её сестры, Елизаветы, в имении Покровском, в восьмидесяти вёрстах от Ясной.

В 1847 году молодые графы Толстые собрались в Ясной Поляне, составили раздельный акт, и 11 июля братья с сестрой подписали его. По нему всё наследство делилось на равные части следующим образом: Николай получал село Никольское и деревню Платицино (в Чернском уезде). Для уравнения выгод он обязывался уплатить Льву две с половиной тысячи руб лей серебром. Сергею достались село Пирогово с конным заводом (в Крапивенском уезде), и он должен был уплатить Дмитрию семьсот руб лей и Льву – полторы тысячи руб лей серебром. Маше перешли село Пирогово со 150 душами крестьян, 904 десятины земли, мукомольная мельница и около трёх пудов столового серебра. Дмитрий получил деревню Щербачёвку с мукомольной мельницей и 115 душами из спорного имения Поляны (в Белёвском уезде).

Лев по просьбе братьев наследовал деревни Ясная Поляна, Ясенки, Ягодная и Мостовая Пустошь (в Крапивенском уезде), Малая Воротынка (в Богородицком уезде).

Из-за того что некоторые имения были заложены, окончательное утверждение раздела затянулось на несколько лет. Раздельный акт Тульская гражданская палата утвердила только 12 февраля 1851 года, после уплаты значительной части долга.

Братья и сестра, вступив в права наследства, решили уплатить оставшиеся долги таким образом: Сергей – три части (за себя и братьев Дмитрия и Льва), Николай – остальное, что было ими подтверждено в прошении от 1 февраля 1851 года, поданном в Тульскую гражданскую палату.

Кому я нужна?

Ёргольская волновалась. Она знала, что Сергей и Митя оканчивали Казанский университет, да и Лёва уже учился там же, только на юридическом отделении. И если у старших братьев с учёбой никаких проблем не было, то Льву учёба почему-то не давалась. Проучившись один год на философском отделении и не сдав экзамены, он решил перейти на юридический. «И как он там, в Казани, останется один?» – переживала она.

Как графиня Пелагея ни старалась приблизить к себе детей покойного брата Николая, но потерпела фиаско, и сейчас, когда они уже стали самостоятельными, стремились поскорее вернуться в Ясную и жить своим домом.

А Туанетт размышляла про себя: «Сумею ли я найти с ними общий язык? Будут ли они прислушиваться к моим советам и пожеланиям?» Она понимала, что Николай уже давно взрослый и служит в армии. Сергей и Митя в её опеке не нуждаются, да и советов её слушать не хотят, а вот Лёва – юноша увлекающийся и доверчивый, к нему у неё душа не просто лежит, а болит за него: как же он будет вступать во взрослую жизнь? Маша уже почти год после окончания Родионовского института жила с ней. А может быть, все братья ласково ей намекнут, что они прекрасно обойдутся и без её вмешательства в их судьбы! Покойная мачеха всю жизнь смотрела на неё косо, стремилась от неё отделаться и выдать поскорее замуж. Но она не могла оставить её сына Николя, которого безмерно любила, как любит до сих пор его детей, хотя они почти взрослые, а кузина Пелагея намеренно её разлучила с ними. Зла на неё она не держит. А самое печальное то, что до сих пор у неё практически нет своего постоянного угла, правда, старшая сестра, Елизавета, всегда рада её приезду, и у неё даже есть в Покровском своя комната. Тем не менее уютнее всего она чувствовала себя в Ясной! Хорошо бы здесь жить постоянно, но неизвестно, сбудется ли её желание. В большинстве случаев, о чём бы она ни мечтала, это не сбывалось. Сейчас, на краю собственной жизни, она просто существовала и с нетерпением ждала приезда детей, а более всего – её дорогого Лёвочки.

Апрельское солнце призывно светило в окно, и Ёргольская решила приоткрыть окно, но рама не поддавалась. Оставив её в покое, она спустилась и направилась в сени.

– Пришёл Федул – тепляк подул, – заметил камердинер Фока. – Считайте, барыня Татьяна Александровна, весна пришла, да снег исчезает с такой скоростью, что скоро трава кругом зацветёт. Одним словом, апрель полновластно вступает в свои права!

– Вы правы, Фока Демидыч, уже так и хочется прогуляться по «прешпекту».

– Приятной прогулки!

– Благодарю вас.

Настроение с утра было хорошее. С той минуты, как она появилась в Ясной, дворник тщательно очищал парадную дорогу, и поэтому идти было легко. Весенний тёплый ветерок обвевал её теплом, и она, незнамо почему, ощутила такую радость, словно чувствовала: сейчас произойдёт что-то необыкновенное. Вдруг она увидела знакомый тарантас. «Кто же едет в нём?» – подумала она. Занятия в университете ещё не закончились, но додумать она не успела, увидев, как молодой человек чуть ли не на ходу выскочил из экипажа, и она оказалась в объятиях дорогого племянника.

– Лёвочка, душа моя, что произошло? Или тебя раньше времени отпустили?

– Нет, братья Сергей и Митя оканчивают учёбу в университете, а мне учёба надоела. Я принял решение совсем оставить это учебное заведение, заняться хозяйством в своей любимой Ясной Поляне. А главное – больше никуда не уезжать. Казань так надоела мне, что я не захотел оставаться в ней ни одной лишней минуты. И я безмерно рад, что тут же встречаю свою дорогую и любимую маленькую Туанетт.

Он обнял её, чуть ли не взял на руки и целовал, целовал, а Ёргольская от несказанного счастья зарделась, и они пошагали к дому. Она заметила, что Леон осунулся и похудел.

– Ты не болен, мой мальчик? – заботливо спросила она.

– Чуть-чуть приболел, но уверен, что скоро всё будет хорошо!

– У тебя, случаем, не чахотка? – снова с тревогой поинтересовалась она.

– Пустяки, тётенька. – Лёва явно не желал рассказывать ей о болезни, но, заметив с её стороны серьёзную озабоченность и, видимо, поняв, что она не успокоится, пока не узнает, вручил ей тоненькую тетрадь и попросил прочитать первую страницу его дневника.

17 марта 1847 года Леон записал: «Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, и вот шесть дней, как я почти доволен собою. Я получил гаонарею оттого, отчего она обыкновенно получается; и это пустое обстоятельство дало мне толчок, от которого я стал на ту ступень, на которой уже давно поставил ногу; но никак не мог перевалить туловище (оттого, должно быть, что, не обдумав, поставил левую вместо правой). Здесь я совершенно один, мне никто не мешает, у меня нет прислуги, мне никто не помогает – следовательно, на рассудок и память ничто постороннее не имеет влияния, и деятельность моя необходимо должна развиваться. Главная же польза состоит в том, что я ясно усмотрел: беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души…»

Ёргольская была в шоке. Она толком не знала, что это за болезнь. Ходили слухи, что винят в ней распутных дам. «Ладно Пелагея, но почему господин Юшков не захотел поговорить с Лео ном и не предостерёг его от этого дурмана? Теперь поздно локти кусать, надо ему как-то помочь, а как?» Этого она не знала. Она решила в ближайшее время обратиться к знакомому штаб-лекарю Франциску Карловичу Бееру. Может быть, он что-то посоветует! Сам же Леон, видимо, по молодости лет серьёзного значения этой болезни не придавал, выполняя курс лечения, назначенный университетским эскулапом. В Казань, вероятнее всего, по этой же причине он не хочет возвращаться. «Ах, господа Юшковы, сколько в вас надменности и фарисейства», – подумала с горечью Ёргольская.

– Ты, Леон, наверно, проголодался? – спросила Татьяна, не выдав волнения. – Вернулся в Ясную наш повар Миша. Стал готовить такие вкусности, что порой хочется лишнюю минуту посидеть за столом в столовой.

Толстой был благодарен Туанетт, что она не стала охать и смотреть на него как на прокажённого. Он был счастлив, что теперь окончательно дома, со своей такой родной маленькой тётенькой и может делать только то, чего сам пожелает!

Владелец Ясной Поляны

Радостно встретили приезд молодого барина и все обитатели Ясной Поляны. А когда в конце июня 1847 года управляющий Воробьёв спросил Льва, можно ли дать команду возвратиться яснополянцам из Казани домой, то все поняли, что всё возвращается на круги своя. Ёргольская и Лёва настолько были рады встрече, что в это утро даже не говорили о чём-либо существенном. Она была безмерна рада, что Леон душевно не изменился, остался таким же порывистым и открытым и всё, что было у него на сердце, старался рассказать, поделиться думами. Поэтому она его не торопила и не стремилась выяснить, почему он оставил университет и уехал из города раньше братьев. Она видела, что он настолько устал с дороги, что даже вкусная еда, приготовленная поваром Мишей, не прельщала его. Ей вспомнилась фраза, брошенная экономкой усадьбы Прасковьей Исаевной: «Знаете, барыня, так всем надоела наша неустроенность, пора бы жить по порядку». И вот сейчас, смотря на зевавшего Леона, она испытывала ту несказанную радость, что, кажется, теперь «эта неустроенность» канет в Лету и всё будет хорошо!

– Ты, может быть, поспишь? – с улыбкой спросила она.

– Да-да, тётенька, вы правы, я с дороги, пойду сосну часок-другой.

Он ушёл, а она осталась сидеть за столом и, улыбаясь самой себе, прошептала: «Он вернулся. – И, чтобы убедить саму себя, ещё раз повторила: – Он вернулся!» Она так была счастлива, что даже, общаясь с Прасковьей Исаевной, говорила шёпотом и попросила экономку, чтобы люди в доме громко не кричали, дабы не разбудить молодого барина.

– Что вы, милая, – ответила та, – его сейчас и пушкой не прошибёшь. Пусть, с Богом, отдохнёт после дальней дороги!

День клонился к вечеру, но Леон и не думал просыпаться. Подойдя к широкой софе, на которой он, не раздеваясь, уснул, Татьяна накрыла его одеялом. Она вдруг услышала: «Маман, это вы?» Она замерла на минуту, как бы ожидая продолжения, но Леон, пожевав губами, чему-то улыбнулся во сне и перевернулся на другой бок.

Лев проснулся ближе к утру и не мог понять, где он, но, вспомнив, что в Ясной, поднялся и подошёл к окну. «Неужели я наконец дома?» – с охватившей его радостью подумал он и понял, что проспал почти сутки. Он решил тихонько пройти в кабинет папеньки. Ему вспомнилось, с какой радостью они с братьями приходили сюда, к отцу, и как любили вместе играть. Лев обрадовался, что в кабинете ничего не было тронуто, всё сохранялось так, как будто папенька только вышел из него. Подойдя к шкафу, он обнаружил полное собрание сочинений Руссо, философов Вольтера, Канта, Адама Смита, поэта Байрона. Взяв в руки первый том Руссо, он настолько углубился в чтение, что даже не заметил, как вошла Ёргольская и пригласила его на завтрак. Чтение настолько захватило его, что он скорее незрячим сердцем увидел тётеньку, чем глазами. Скороговоркой откликнувшись на её зов, Лёва продолжил читать.

– Ну же, Леон, я прошу тебя, отложи на минутку книгу!

– Да-да, иду, – с неохотой оторвавшись от чтения, снова произнёс он и пошёл за нею с книгой в руках.

– А братья скоро приедут? – поинтересовалась она.

– Вероятно, в середине июня, а может быть, и позже!

– Если я правильно поняла, ты больше не вернёшься в Казань?

– Верно. Я и документы из университета уже забрал.

– Но, Леон, может, тогда поступишь в Московский университет?

– Нет, Туанетт, я буду заниматься самостоятельно! Я уже составил для себя огромную программу самосовершенствования.

– А силы воли хватит?

– Обязательно! – с уверенностью произнёс он.

Став владельцем Ясной Поляны, Лев пригласил старосту и управляющего, объявил им, что отныне госпожа Татьяна Александровна Ёргольская является для них такой же хозяйкой, как и он, и чтобы они выполняли все её требования неукоснительно. Для Ёргольской этот поступок Леона был таким неожиданным, что у неё просто не хватило слов отблагодарить его. А главное – она впервые за долгую жизнь вдруг поняла, что стала не нахлебницей и приживалкой, каковой её считали покойная графиня Пелагея Николаевна и Полина Юшкова. Она наконец обрела свой дом, где могла спокойно жить и чувствовать себя полноценным членом семьи.