Туанетт. Том 2

Сюрприз на Рождество

Николенька как никто другой видел, что, в отличие от Сергея и Мити, Лёве и Маше было здесь намного тяжелее без родного тёплого взгляда. Под Рождество на одной из центральных улиц города, Проломной, Николенька договорился с устроителем праздника, весёлым петрушкой-скороходом, и, предварительно заплатив ему, попросил как бы в честь наступающего Рождества вручить подарки детям. Проснувшись утром, он сообщил, что ему приснился удивительный сон и они идут гулять в город.

– Мы, – с заговорщическим взглядом вещал старший брат, – идём сейчас с вами только вперёд. Представьте себе, что, шагая по Проломной улице, где множество прекрасных магазинов, мастерских и рестораций, мы вдруг видим, как к нам выходит петрушка, а может быть, клоун или очаровательная фея и начинает вручать подарки.

– Это вы явно загнули, дорогой братец, – скептически проговорил Серёжа.

– Ничего необычного, – возразил Митя, – как раз перед Рождеством и происходят всякие фокусы.

– Я бы поверил, если бы это случилось на балу или утреннике, но не на самой улице, где полно чужих людей.

Маша с Лёвой, слушая разговор братьев, во все глаза смотрели, не появится ли и правда неизвестный, который начнёт раздавать подарки. А Николенька продолжал вести свою группу, при этом, увидев в одной из витрин модной лавки бегающего зверька, воскликнул:

– В своей норе и хорёк хорош!

– Какой же это хорёк? Это же настоящая белка! – воскликнула радостно Маша.

– Правильно, которая грызёт орешки, тем более что в этих орешках все скорлупки золотые.

Дети обернулись. Перед ними уже стоял ряженый на ходулях с мешком за плечами. Он вмиг приблизился к ним, снял с плеча мешок и весело крикнул:

– Принимайте дары к Рождеству, я перед вами стою наяву!

Сергей, не веря своим глазам, резко крутанулся и чуть не упал. Митя с Лёвой с нескрываемым восхищением смотрели на скорохода, а Маша даже присела на корточки от удивления. Остановились и некоторые прохожие, наблюдая за происходящим. Заметив, что толпа увеличивается, ряженый мгновенно передал большую коробку Николаю и так же внезапно исчез, как и появился.

– Николя, что это? – удивлённо глядя на старшего брата, поинтересовалась Маша.

– Вернёмся домой и посмотрим, – сам как будто не понимая, что произошло, ответил старший брат.

– Мне кажется, – всё ещё сомневаясь в происшедшем, проговорил Сергей, – что здесь какой-то розыгрыш.

– Какой же вы, братец, недоверчивый.

– Но мы же не знаем, что в этом коробе!

Возвратившись домой, Николай открыл его, вынул куколку, вручил её сестре и порадовался, увидев её прежнее детское выражение, по-настоящему ту самую жизнерадостность, которая была ей присуща. С момента переезда в Казань взгляд её стал какой-то отстранённый и, общаясь с братьями, она стала не по-детски сурова и сдержанна. Даже в момент встречи тётушка Полина, увидев её, мгновенно стёрла сладкую улыбку и просто поприветствовала её.

Николенька вручил детям несколько книг. И если Лёва воскликнул от восторга, прочитав название «Чёрная курица» Погорельского, то братья к книгам отнеслись сдержаннее. Больший восторг был в тот момент, когда старший брат вручил им почти настоящие сабли и маски, и тут же завязалось настоящее сражение и беганье по всем комнатам.

Наступал 1842 год. В этом большом незнакомом городе имелось всё. Дети были сыты, обуты и одеты, но не было дорогого человека, который бы сумел их приласкать и приголубить. В будние дни за занятиями время для Лёвы пролетало незаметно. Но стоило приблизиться праздникам, как какая-то тоска наваливалась на него, он стремился где-нибудь уединиться и начинал вспоминать тётушку Туанетт, с которой было так тепло и уютно. «Бывало, – про себя вспоминал он, – забежишь к ней в комнату, она сидит с книжкой, отложит её в сторону, возьмёт со столика и достанет из одной из скляночек какую-нибудь сладость. Сосёшь конфетку или кушаешь печеньку, и уютно и сладко на сердце, и даже в классы идти не хочется. А сколько задушевных бесед было с ней, и не счесть».

Сейчас сидеть одному в пустой комнате было жутко грустно. Именно тут он чувствовал своё сиротство. Николенька ушёл в гости. Сергей с Митей были заняты своими делами, да и беспокоить их плохим настроением не хотелось. Тем более что недавно Сергей сказал: «Пора, Лёва, перестать нюниться, тебе уже четырнадцатый год бьёт, так будь самостоятельным человеком!»

«А может быть, мы неправы и зря заподозрили тётеньку Полину в том, что мы ей не нужны? И это просто наше воображение?» Он быстро оделся и пошёл к ней. Дворецкий, узнав его, беспрепятственно пропустил. Вой дя в гостиную, он увидел, что Полина Ильинична с большим увлечением переставляет в гостиной мебель.

– Нет, я же вам объясняю, – с долей раздражительности командовала она, – этот диван надо поставить в правый угол, чтобы я могла смотреть в окно!

Заметив вошедшего Льва, она бросила:

– Лёва, я сейчас занята, пройдите на половину Владимира Ивановича.

«Прав Митя, ей до наших забот нет никакого дела. Перестановка дивана её больше интересует, чем мы!» И, одевшись, он ушёл к себе.

За окнами завывал декабрьский ледяной ветер, стуча голыми ветками в окно. Однажды Лёва даже вздрогнул, подумав, что к ним в комнату хочет залезть кто-то чужой, но поняв, в чём дело, даже посмеялся над собой и о пустых страхах. Он вернулся в комнату и сел на диван. горничная Матрёна зашла в комнату, чтобы зажечь свечи, и, увидев пригорюнившегося отрока, приблизилась к нему, поинтересовалась:

– Лев Миколаевич, что это вы будто сам не свой или болит чего? – И, не дожидаясь ответа, произнесла: – Да, человеческую ласку на базаре не купишь! У Полины Ильинишны светская жисть. И зачем она сорвала вас сюда?

– Ей казалось, что нам здесь будет хорошо, – тихо проговорил отрок.

Она присела с ним рядом и, чуть приобняв его, сказала:

– Вы не грустите, Лев Миколаевич, скоро весна, а там с тётенькой Полиной поедете в свою Ясную.

– Да-да, Матрёна, хорошо бы!

– А сейчас старайтесь думать о чём-нибудь добром!

От её ободряющих слов исходило такое спокойствие, что ему захотелось рассказать ей о своих переживаниях, и в то же время он думал: «Поймёт ли она меня?» И тем не менее он был ей благодарен за то сочувствие, которое она проявила к нему.

– Ой, – воскликнула она, – мне же надо во всех комнатах свечи зажечь! – И исчезла так же быстро, как появилась.

Подарок Юшковой

– Дети мои, – произнесла в одну из встреч с братьями Толстыми тётенька Полина Ильинична, – сегодня я желаю вам подарить четырёх крепостных мальчиков, которые постоянно будут обслуживать вас и помогать вам.

– Это совершенно ни к чему, – серьёзно произнёс Митя. – Я и сам могу великолепно себя обслуживать. Не знаю, как вы, братья, а я отказываюсь от своего раба и даю ему свободу.

Николенька как старший брат дипломатично промолчал, только обаятельно улыбнулся. Сергей тоже ничего не сказал, но несколько саркастически посмотрел на Митю. Лёва же с восхищением смотрел на Митю, думая, что у него не хватило бы смелости отказаться от крепостного мальчика, тем более что, как выразилась тётенька, они же графы. Да и что об этом скажут и подумают окружающие? Полина Ильинична от поведения среднего брата была в шоке и потемнела лицом. И хотя Митя освободил Петю – так звали его крепостного мальчика, – троих братьев и сестру теперь каждое утро обслуживали крепостные. Лёве помогал Ванюша, с которым он быстро нашёл общий язык. Но больше всего ему импонировал помощник Николеньки Казимир. Его никто никогда не видал грустным или озабоченным. Любую работу он выполнял играючи. Утром у него всё было готово, и Николенька лишней минуты не задерживался, уходя на занятия в Казанский университет.

Митя вёл обособленный образ жизни. С братьями он общался мало и только во время занятий. В доме Юшковых уже несколько лет жила взятая на воспитание больная девушка, Любовь Сергеевна. Это было жалкое существо. Дмитрий приходил к ней в комнату, разговаривал, читал ей, но никогда и намёком не показывал, что делает доброе дело. Старшие братья подтрунивали над ним, а Лёва восхищался Митей, хорошо понимая, что сам заниматься с такой девочкой он не смог бы, так как от неё постоянно дурно пахло и она была неимоверной плаксой.

Первую весну дети встречали в Казани. В конце апреля Казимир ворвался в комнату мальчиков и объявил:

– город плывёт!

– Тонем? – высунувшись из-под одеяла, поинтересовался Сергей.

– Здесь у нас сухо, но полгорода охвачено половодьем.

– Не рассказывай нам сказки, мы тебе совсем не верим!

– Жаль, что на улице сейчас ветер рвёт и мечет, а главное – ледяной снег сечёт в лицо, а то бы вы сами в этом убедились!

Ближе к вечеру пурга отступила. Все сразу высыпали на улицу и, дойдя до Кремля, поняли, что Казимир был прав.

– А весь город не затопит? – поинтересовался у Казимира Митя.

– Нет, такое половодье каждый год происходит, но вода только до определённых мест доходит и останавливается, – с уверенностью произнёс мальчик.

С высоты крепостных стен перед ними открылась великолепная картина. Обширная равнина вод, окаймлённая Улонскими горами с юга, которые тонули в тумане. К западу лежали Адмиралтейская и Ягодная слободы, где на горе красовался Зилонов монастырь. Несколько правее находились сушильни порохового завода.

– А что это торчит в воде, похожее на монумент, между крепостью и слободами? – спросил Николенька у Казимира.

– Это памятник в честь убиенных русских воинов при взятии Казани, а за ним находятся сёла Щербачёвка и Савиново. У меня в Щербачёвке дед обретается.

– И он не боится утонуть? – спросил Митя.

– Они привычные: живность и сами – на крышу, пока вода не схлынет.

– А весь дом не уйдёт под воду? – продолжал допытываться Митя.

– В позапрошлом годе вода чуть-чуть не подобралась к крыше, но это только раз было. А так дом только наполовину стоит в воде. До мая просидят на крыше, а там и вода уйдёт. Только потом стены просыхают плохо, даже в жарынь в нём прохладно. Подождите, чуть потеплеет, я вас покатаю на лодке. Дюже интересно пройти по воде, – проговорил Казимир.

– Стихия – это страшная вещь, – думая о чём-то своём, тихо проговорил Митя.

Старшие братья не обратили внимания на его реплику, а Лёва, возвратившись в дом, подошёл к Мите и спросил, что он думает по поводу стихии.

– А то, что человек бессилен против стихии. Некоторым кажется, что мы всесильны, а оказывается, что всесилен Бог, и здесь уже ничего не сделаешь!

Митя не стал развивать эту тему, но Лёва понял, что для него это не праздный, сиюминутный вопрос, а серьёзная задача для дальнейшего размышления. Отныне Лёва совсем другими глазами смотрел на брата Митю, который был старше его на год. И между ними не делали различия, кто старше и младше. Если Сергей всё время подчёркивал, что он старший, и даже требовал к себе уважения, то Митя вёл себя спокойно и никогда не претендовал на старшинство. Но здесь Лёва осознал, что он много и серьёзно размышляет о жизни. Перед ним он – сущий ребёнок. Именно Митя выступил в защиту сестры Маши, поняв лицемерие тётушки Полины. Именно Митя уверенно заявил, что ему не нужен крепостной мальчик и он сам в состоянии себя обслужить. И в классах, когда Мите что-то непонятно, он не стесняется переспросить учителя. Честность и прямота Дмитрия покоряли Лёву. Сам он, как ему казалось, этих качеств в себе ещё не выработал.

На лето дети уехали из Казани в имение Паново, которое находилось в двадцати девяти вёрстах от города, на левом берегу Волги. Перед господским домом находился большой пруд с островом, на котором когда-то жил медведь. Как-то в усадьбе собралось много гостей. Все веселились и отдыхали. Взрослые братья были заняты с пришедшими девицами, а Лёве казалось, что на него никто не обращает внимания. Тогда, чтобы удивить пришедших, он в костюме бросился в пруд, решив переплыть на другой берег. Силы стали покидать его, и он стал тонуть. Женщины, убиравшие сено, подбежали к пруду и протянули грабли, с помощью которых Лев сумел выбраться на берег.

В начале сентября Толстые возвратились в город и не узнали Казань. В конце августа на город налетел ураган и в одной из гостиниц на Проломной улице вспыхнул огонь. Из-за сильного ветра пламя перекинулось на другие дома. Порывистый вихрь закрутил пламя, стали разбрасываться искры, и летали целые головни. Огненное море разлилось, запылали улицы: Воскресенская, Покровская, Грузинская и другие. Звон колоколов, стук и треск от разрушений слились с криками и воплями людей. Ужаснее, чем днём, было во мраке ночи. Пламя перебросилось за Булак и распространилось далее. Вспыхнули гостиный двор и всё окружающее его пространство. Пламя распространилось до Арского поля. О мощи урагана и резвости огня свидетельствовали пепелища окрестных деревень. Они горели даже за девять вёрст от города, и разносимые бурей горевшие стога сена способствовали усилению всеобщего пожара. Сгорел гостиный двор со всеми его отделениями. Пожар уничтожил казённые и общественные здания, в том числе театр и мост через Булак. город представлял собой сплошные развалины.

– Вам удивительно, молодёжь, что город в очередной раз сгорел, – спокойно произнёс Владимир Иванович, – а мне – уже нет. Ваш дедушка Илья Андреевич только вступил в должность губернатора, как произошёл в 1815 году страшный пожар, уничтоживший пол-Казани. Надо отдать ему должное, он организовал сбор пожертвований и сам внёс в пользу погоревших пятьсот руб лей.

Удивлению Лёвы и его братьев не было предела. Живя в Ясной, они не наблюдали подобных катаклизмов. Здесь же, в Казани, за несколько месяцев увидели весеннее половодье, затопившее полгорода. Сейчас, в сентябре 1842 года, разрушительный ураган с пожаром, по сути, превратил город в руины, многие жители остались без крова. Письма от тётеньки Татьяны приходили редко, и, по обыкновению, ответное письмо писал Николенька, а братья с сестрой Машей дописывали по строчке. Сейчас он сообщал: «Казань очень печальна и пустынна после пожара. Любители балов и празднеств в отчаянии. А у нас идёт интенсивная учёба, и все мы постоянно думаем и скучаем по вам».

С ранних отроческих лет Лёва задумывался о перипетиях жизни, о той сиротской судьбе, которая выпала на их долю. Он запоем читал историю Иосифа из Библии, русские былины, сказки «Тысяча и одна ночь» и осознавал, как разнообразна и удивительна жизнь. Читая повесть Н. Полевого «Блаженство безумия», Лёва увидел судьбу героя, похожую на его собственную. У Антиоха умирает мать, вскоре он лишается и отца. «Дед мой, – пишет автор, – богатый помещик, окружённый льстецами и прислужниками», который отвратил от себя юного героя, разрушив его романтические мечты, что и привело к безумию и смерти. С большим интересом Лёва прочитал и «Парашу-Сибирячку» того же Полевого, и ему даже представилось, будто он сам её написал.

В 1843 году Сергей и Дмитрий поступают в Казанский университет, на математический факультет.

Расставание с Николенькой

Старший брат Николенька, окончив Казанский университет, уезжал в Москву, думая поступить на службу в армию. Братья Сергей и Митя перешли на второй курс и тоже вышли на каникулы. Лев только готовился поступать в университет и уже сдал некоторые предметы. Оставалась самая малость: история и география. На экзамене по географии произошла заминка, и Лев не смог ответить ни на один вопрос. Ему даже пытался помочь попечитель университета Мусин-Пушкин, попросив перечислить названия нескольких французских городов. Лев молчал, и тогда он посоветовал ему летом позаниматься и прийти на переэкзаменовку осенью.

– Милый граф, вы так молоды, поэтому не стоит обращать внимание на такие мелочи, как экзамен! Я знаю, что вы ещё объедете всю Европу, многое нам расскажете и в дальнейшем об этом провале будете вспоминать с улыбкой, – подбежав к нему в университетском коридоре, протараторила тираду некая девица и тут же исчезла.

Лёва изумлённым взглядом проводил её, но больше никого не заметил и вышел на улицу. «Чудеса, да и только, кому расскажешь – не поверят, да и нужно ли говорить об этом?»

Утром он узнал, что Николенька скоро уезжает. Сергей с Митей стали полностью самостоятельными, а он теперь остаётся совсем один, как будто былинка в поле, и настроение его снова испортилось. Дойдя до дома, он присел на скамейку в саду, наслаждаясь запахом цветущих яблонь и черёмухи, и не заметил, как задремал.

– Вы, Лёва, так усердно занимаетесь, что того и гляди окажетесь под скамейкой, – легонько толкнув его, произнёс подошедший Николенька.

– Уже отзанимался и провалился на истории с географией.

– Слышал. Попечитель Мусин-Пушкин также советует плотно пару летних месяцев позаниматься и в августе пересдать! Огорчаться, Лёва, по этому поводу не надо. Как говорится, игра стоит свеч!

– Вы правы, Николенька, – ответил Лёва, переживая, что в это лето ему не придётся увидеть любимую тётеньку Туанетт.

– Милый Лёва, я понимаю твоё огорчение, но отчаиваться ни к чему.

– Ты думаешь, что мне сейчас легко? У тебя всё понятно, и я верю, осенью станешь студентом, а что ждёт меня, пока непонятно!

– Как это? – невольно вырвалось у младшего брата.

– Поверь, хуже всего – неизвестность!

– Но вы, Николенька, пока мы будем учиться, можете пожить с тётенькой в Ясной.

– Нет, Лёва, пока есть желание, надо служить, как покойный папенька. Помещиком быть я не собираюсь, а жить трутнем не желаю, поэтому мне и грустно, что я расстаюсь с вами.

Лёва, только что готовый разрыдаться от жалости к самому себе, был, что называется, ошарашен признанием старшего брата, и ему стало неимоверно стыдно за свой эгоизм.

– Вы знаете, Николенька, мы постоянно будем думать о вас, и вы, пожалуйста, почаще пишите нам.

И тут он окончательно осознал, что брат уходит во взрослую жизнь. Ему почему-то вспомнился его переход из тётенькиной комнаты в комнату мальчиков. Здесь всё было намного серьёзнее. «Какая это будет жизнь и как она сложится для него, средних братьев и для Николеньки?»

«Дорогой друг»

Дети писали редко. Больше всего – старший, Николенька, который сообщал, что у них всё хорошо, живут они самостоятельно, тётушка Пелагея почти каждый день к ним наведывается. «Я понимаю, – рассуждала Ёргольская, – старшим детям в Казани хорошо, но зачем она забрала Машу с Лёвой, тем более что они не хотели уезжать?» Теперь же она каждой весточке из Казани была рада. Два года дети в Ясную Поляну не приезжали. Ёргольская, понимая, что положиться на управляющего нельзя, время от времени наезжала туда. В начале 1844 года она вдруг получила письмо из Казани от Пелагеи Юшковой.

«29 января 1844 года. Я только что получила письмо Пьера Воробьёва, из которого ясно вижу, что произошла неразбериха в опекунских делах. Г-н Языков, я полагаю, в коротких отношениях со всеми судейскими, поскольку он нуждается в их поддержке. Воейков же хочет доказать противное.

Дорогой друг, отправься ещё раз в деревню, чтобы узнать, что произвело раздор между опекуном и Пьером. Этот последний написал мне также, что очная ставка Языкова с г-ном Воейковым заставила последнего целиком встать на сторону Семёна Ивановича. И вот, как он выражается: “Во всех беспорядках остались виноваты мы и…” Я понимаю, что под этим “и” моё имя и имя моей бедной сестры… Я уверена, мой дорогой друг, что ты постараешься немедленно информировать меня относительно всего, что сможешь обнаружить. Поверь, я очень обеспокоена всем этим. Может быть, я плохо поместила своё доверие? Жду твоего письма с огромным нетерпением…»

Ёргольская дочитывала письмо, когда в комнату вошла её сестра, Елизавета Александровна.

– Маша или Лёва? – поинтересовалась она.

– Маша и ещё кое-кто.

– Не поняла.

Ёргольская передала ей письмо. Прочитав, она в сердцах заметила:

– Ты, оказывается, теперь для Пелагеи стала «дорогим другом», которого можно пинать ногами.

– Но вы, сестра, очень суровы к ней. Каждый из нас может ошибаться!

– Нет, дорогая моя, это не ошибка. Она в полной уверенности, что ты должна быть у неё на побегушках: съезди и доложи! До Ясной Поляны восемьдесят вёрст – это не ближний свет. Управляющий Воробьёв спелся с опекунами Воейковым и Языковым, вместе потихоньку растаскивают имение. Ты теперь поезжай, Татьяна, а я дома «на печи буду есть калачи!» Причём раньше она малость стеснялась, просьбы передавала через Николая, а теперь решила произвести нападение. А ты никуда не поедешь, так как письма этого ты не получала. Вот тебе, дорогая сестра, мой сказ!

– Как же это можно, Элиз? – с сомнением спросила Татьяна. – Ведь мы же не чужие.

– Ты права, радость моя, мы близкие, но далёкие. Когда она научится себя вести, тогда и посмотрим. А сейчас только так, – сказала как отрезала сестра.

– Но это же имение детей, а не её, – не сдавалась Татьяна.

– Пойми, великая твоя душа, я всё понимаю, но если ты сейчас появишься в Ясной, они воровать перестанут?

– А может, одумаются, совесть у них должна быть!

– Не смеши меня, Танюша!

Елизавета, родная сестра Татьяны Ёргольской, также была изгнана отцом после смерти маменьки. Если Елизавету к себе забрала родная тётка Скуратова, то её сестру, Татьяну, взяли к себе дальние родственники, графы Толстые. Ёргольская как никто другой знала, что А. С. Воейков, С. И. Языков и П. И. Юшкова были непригодны к опекунству. Александр Сергеевич был способен только ораторствовать, пускать пыль в глаза и отдавать распоряжения, забывая потом их проверять.

Семён Иванович ещё при жизни графа Николая Ильича фактически разорился и жил приживальщиком в имении. Ёргольская также догадывалась, что управляющий Воробьёв, когда ударялся в очередной запой, позволял себе приворовывать. Он побаивался покойного графа Толстого и постоянно, прежде чем идти на доклад к Николаю Ильичу, справлялся у неё о настроении графа, всегда относился к ней не подобострастно, но с уважением, видя в ней истинную хозяйку. Поэтому, несмотря на возражения сестры, через несколько дней Татьяна выехала в Ясную Поляну.

Братья Сергей, Николай, Дмитрий и Лев Толстые

Возвращение в родные пенаты

Прошло три года. Молодые графы Толстые вместе с опекуншей Пелагеей Ильиничной ехали из Казани на каникулы домой, в Ясную Поляну. Чем ближе подъезжали к усадьбе, тем сильнее росло возбуждение детей. Но вот открылись знакомые башенки.

Лёва с Машей соскочили с экипажа и побежали в родные пенаты наперегонки. Ворота были распахнуты, их ждали.

Маша, увидев Ёргольскую, от радости вскрикнула:

– Тюнечка, мы приехали! – И, отбросив этикет, повисла у неё на шее. Маша – с одной стороны, а Лёва – с другой.

Графиня Пелагея Ильинична, увидев эту сцену, изобразила радостную мину, хотя у самой от зависти кошки скребли на душе. Три года она бок о бок живёт с этими детьми, но ни один из них не бросается ей на шею и не выказывает такого восторга от встречи с ней. А ведь именно она – родная тётка, а Ёргольская – седьмая вода на киселе. Но всё-таки она, оказывается, ближе и роднее. «Может быть, прямо сейчас повернуться и уехать?» Только и там её особо не ждут. Она украдкой смахнула непрошеную слезу и степенно вылезла из экипажа с натянутой улыбкой, чтобы всем показать, как она рада приезду в Ясную.

Вдруг Митя увидел подходящего к ним старого учителя Фёдора Ивановича, который спешил поздороваться. Обнял его и прижал к груди. Заметив стоящую в одиночестве Пелагею Ильиничну, горничная Агафья Михайловна подошла и тепло поприветствовала её. Графиня, не сдержавшись, с чувством благодарности заплакала у неё на груди. Ёргольская узнавала и не узнавала своих питомцев. Немудрено: уезжали они в 1841 году от неё отроками, а сейчас – юноши. Даже Маша вытянулась и становится полнокровной девушкой, хотя ей шёл только четырнадцатый год. Восемнадцатилетний Сергей стал не только взрослым, но и неприступным, порой не желал никого слушать и никому не хотел подчиняться. Митя давно стремился жить самостоятельно. Да и Лёве уже пятнадцать, готовится поступать в университет.

Лев с замиранием сердца от переполнявшего его восторга и с непередаваемым трепетом после длительного отсутствия вбежал в сени. За сенями сразу же шла лестница, которая с невысокого нижнего этажа вела на второй, в переднюю. Отсюда шли входы в разные комнаты парадного этажа. Он даже на секунду прикрыл глаза, чтобы представить то незабываемое время детства, когда были живы папа и бабушка, как они здоровались рука в руку. Заскочил в буфетную, где тогда хозяйствовал Василий Трубецкой. «Он брал нас на руки, – вспомнил Лёва, – сажал на поднос, и это было одним из самых больших удовольствий: “И меня! Теперь меня!” – и так носил по буфетной».

Дверь слева вела из передней в кабинет отца. И опять перед глазами встал папа, который всегда с трубкой сидел на кожаном диване. Лев вошёл в парадные комнаты: большая зала, диванная и гостиная. Лепные потолки, паркетные полы. гостиная: диван, большой круглый стол красного дерева и четыре кресла. Напротив дивана – балконная дверь, а в простенках между ней и высокими окнами два зеркала в резных золочёных рамах.