Туанетт. Том 1

С отъездом сына в армию граф Илья Андреевич потерял покой. Второй месяц шла вой на, и французская армия стремительно продвигалась вглубь России. С утра было жарко, и граф приказал подать ландо, чтобы проехать к генерал-губернатору Ростопчину и узнать последние новости.

«Полк, в который был определён Николай, по всем меркам не должен пока принимать участие в баталиях, а там один Бог знает, что у главнокомандующего в голове», – подумал он, садясь в коляску.

Подъехав к губернаторскому дому, он быстрым шагом вошёл в парадный подъезд. Графа насторожила необычная суета. Его обогнал офицер с депешами. Увидев знакомого офицера, который чуть ли не бежал ему навстречу, поинтересовался:

– Что-то непредвиденное, Степан Максимович?

– А как хотите, граф Илья Андреевич, понимайте, но французы уже овладели Смоленском, а значит, скоро могут и матушку Москву захватить. Думаю, что уезжать из Москвы пора!

«Дела как сажа бела», – подумал граф, продолжая продвигаться к кабинету генерал-губернатора. В приёмной было много военных. Из кабинета Ростопчина доносились громкие голоса:

– Поймите, ваше сиятельство, время успокоительных афишек, которые, простите, вы печёте как блины, прошло.

Положение сложное. Сдан Смоленск, русская армия продолжает отступать, и не исключено, что французские войска вскоре могут оказаться в Москве.

– О чём вы, генерал? Да на защиту Москвы встанет не только армия, но и каждый её житель!

– Пожалуйста, поберегите ваш пафос для другого случая, а мне уже сейчас нужны бинты, медикаменты и подводы для раненых.

– Не волнуйтесь, любезный, через неделю у вас всё будет! Из кабинета вышел знакомый чиновник по особым поручениям Чернов.

– Кто у генерала? – поинтересовался граф.

– На приёме у его сиятельства находится генерал-гевальдигер Орлов.

– Кто-кто?

– Главный доктор Москвы. Уже поступила большая партия раненых. Их разместили в Доме инвалидов и других общественных учреждениях, но мест недостаточно. А главное – очень мало медикаментов, фур и обывательских подвод. Ростопчин, отбиваясь от него, утверждает, что не может сейчас требовать у обывателей подводы, так как в городе может возникнуть паника. Я же вам, граф Илья Андреевич, советую уезжать из Москвы. Уже явно не до хорошего.

– Спасибо, любезный, вы правы. – И, попрощавшись, граф поехал домой.

«Сколько же в человеке ложной самоуверенности, – думал он о Ростопчине. – В душе он прекрасно понимает, что неприятель уже рядом и никакие его писульки не спасут город, а юродствует и старается убедить окружающих, что всё благополучно. Неслучайно старик князь Голицын неделю назад с близкими уехал в своё вологодское имение. Да и нам пора собираться, тем более что разрешение на выезд вместе с семьёй я получил неделю назад». Выйдя на улицу, он заметил более интенсивное движение телег и колясок. Многие жители покидали Москву.

В театре

Резервный полк генерала Маркова располагался в Москве, и иногда молодой граф Николай Толстой появлялся дома.

– Николай, дорогой мой, я до сих пор не могу поверить, что мы с вами расстаёмся, – с нежной грустью глядя на него, тихо произнесла Туанетт.

– Ну это же не навсегда, – взяв её за руку и прижав к своим губам, с уверенностью произнёс юноша.

– Я всё понимаю и в то же время сознаю, что вы, любезный мой, уезжаете на вой ну, а там могут и убить!

– От этого, милая моя, никто не застрахован.

– Я не ропщу, скажу даже больше, горжусь вами, Николай.

– Гордиться пока нечем, я ещё ничего не сделал.

– Позвольте, сударь, с вами не согласиться. Вы могли остаться коллежским регистратором, но сами вопреки воле маменьки и папеньки уходите на службу в армию, тем более в такое тревожное время.

– Не я один!

– Поэтому горжусь и восхищаюсь вами. – И Туанетт обняла его и поцеловала.

– А вы, радость моя, истинно меня дождётесь?

Она с укором взглянула на него, и в глазах её был ответ: «А вы разве сомневаетесь?»

Пролётка подкатила к театру на Арбате. Войдя в ложу, Толстой увидел много знакомых лиц. Княгиня Крутицкая с недовольством заметила, что спектакль заменён. Вместо комедии «Модная лавка» покажут какие-то «Старинные святки».

– Не понимаю, желала развеяться и посмеяться, а тут, видите ли, меня решили попотчевать какими-то святками.

– Вой на, сударыня, идёт, и особо не до развлечений!

– Да эти разговоры о вой не в зубах уже у всех навязли, – в сердцах бросила княгиня.

Толстой не успел ответить, как открылся занавес, и присутствующие увидели старинные белокаменные соборы. Актёры показывали сцены из жизни бояр и святочные забавы их целомудренных дочерей и родственников. Во время спектакля на сцене появилась знаменитая госпожа Сандунова и объявила:

– Получено известие об одержанных над злейшим супостатом Наполеоном важнейших победах при Добрине и при Клястицах. Слава храброму генералу Тормасову, поразившему силы вражеские! Слава храброму графу Витгенштейну, поразившему силы вражеские! Слава храброму Кульневу, умершему за Отечество!

Эта весть так потрясла присутствующих, что все невольно заплакали, и сама певица стояла на сцене, не скрывая слёз. Увидев, что данное известие зацепило и княгиню Крутицкую, Толстой решил больше не вступать в полемику. Ему вспомнился недавний спор по поводу постановки на сцене пьесы «Димитрий Донской» драматурга Озерова, которая, по мнению знатоков, была сочинена крайне экстравагантно и даже скандально, где прославленный герой, великий князь Московский вёл себя в полном противоречии с историей и, главное, со священными законами русской трагедии. Правитель, воин, национальный герой вдруг отказывался от своей исторической миссии. Он готов погубить и себя, и войско, и своё княжество, и всю Русь.

И ради чего? Чтобы по-донкихотски вступиться за угнетённую невинность. На одной чаше весов – судьба страны, на другой – судьба милой Димитрию княжны.

«Как можно пренебрегать государством, – кричали ретивые деятели, – и предпочитать личные интересы? Именно Димитрий в самых благородных движениях души своей и в самом подвиге славы напоминает нам не великого князя Московского, а истинного рыцаря Средних веков. Какой он князь, он селадон какой-то, который сам признаётся, что без своей Дульсинеи ни к каким славным делам не способен».

«Господи, как же я люблю Туанетт! – крепко пожимая её руку, с восторгом думал граф Николай. – Если останусь жив, ни за что с ней не расстанусь!»

Проводы

Полк, в котором служил граф Толстой, передислоцировался из Москвы в новое место назначения. Николай заехал домой попрощаться. Графиня приказала срочно накрыть на стол всё самое лучшее и не отпускала сына от себя, в который раз самолично подкладывала в его тарелку лакомые куски мяса и птицы.

– Маменька, я скоро лопну.

– А вы, дорогой мой, передохните и ещё покушайте, в армии покормить вас будет некому.

– Спасибо, маменька, но нет уже сил ни есть, ни пить!

– Пелагеюшка, все уже спать хотят, – рискнул вступиться за сына отец.

– О чём вы, Илюша, какой сон, когда наш Николенька уезжает на вой ну!

– Пока, маменька, только в полк надо явиться, и стоит он в Нижнем Новгороде.

– Ах, оставьте меня! – снова истерично вскрикнула она, схватив сына за руку, пригнула его голову к себе и поцеловала. И тут же, очнувшись, заплакав, тяжело поднялась из-за стола и, опираясь на руку мужа Ильи Андреевича, произнесла: – Вы, Николай, пожалуйста, почаще пишите мне!

– Конечно-конечно, маменька, – провожая родителей до опочивальни, убеждённо произнёс сын.

Татьяна, понимая состояние маменьки, не подходила к Николаю и только изредка посылала в его сторону пламенные взоры. Проводив родителей, он сразу же подошёл и сел рядом с ней.

– Вы знаете, Туанетт, мне до сих пор не верится, что я уезжаю от вас.

– Я пока тоже к этому привыкнуть не могу, и я восхищаюсь, Николай, что вы в самое горячее время отправляетесь на вой ну, а не уподобляетесь господину Хилкову, который посмел заявить, что сейчас ему в первую очередь необходимо отвезти бабушку в Тамбовскую губернию, так как одна она ехать не решается. Мне было это так неприятно слушать, ведь это самая настоящая трусость.

– Вот вы бы ему об этом и сказали, – подначил Николай.

– Я и сказала бы, если бы кто-нибудь из присутствующих меня поддержал, но все соблюдают так называемый политес.

– Что-что?! – со смехом воскликнул Николай. – Как это вы, Туанетточка, мило отметили. Политес, – с удовольствием повторил он и, обняв, закружил её по комнате.

Она покраснела и, не сдаваясь, спросила:

– Разве я не права?

– Конечно, правы, но чувство долга всяк понимает по-своему!

– Мой дорогой, чувство долга в тяжёлую для Родины годину должно быть едино для всех, особенно для мужчин, – защищать свою землю и своих близких.

– Господин Хилков и защищает свою бабушку.

– Фи, Николай, не притворяйтесь, что вы меня не понимаете. Я и люблю вас за то, что не прячетесь за маменькину юбку, а стремитесь на поле брани!

– Вы, Туанетт, меня идеализируете!

– А вот и нет!

– Скажите, пожалуйста, мне идёт военная форма?

– О чём вы, Николай, конечно, и смотритесь в ней мужественно и прекрасно. А сейчас я приглашаю вас в сад.

Они тихонько, чтобы никого не разбудить, прокрались в сени и вышли из дома. В ночном воздухе установилась та сладостная прохлада, от которой дышалось легко. Июльская ночь задавала особенный, таинственный тон: пели цикады, квакали лягушки. Не успела наступить короткая летняя темь, и вот уже светлые тени стали ложиться на землю, с каждой минутой расширяя горизонт, и вскоре утро в полную силу заявило о своих правах.

Подъехала пролётка, и камердинер Алексей стал укладывать вещи молодого графа. Николай нежно обнял Татьяну, и тут же домочадцы и дворня стали прощаться с молодым барином. Через несколько минут Николай покинул родительский дом.

В разорённой Москве

Третий Украинский казачий полк, в котором служил граф корнет Толстой, в декабре 1812-го был переименован в Иркутский гусарский полк и вскоре отправлен в заграничный поход. Граф Толстой был назначен адъютантом к генералу Горчакову-второму, который после тяжёлого ранения в Бородинском сражении выздоровел и приступил к своим обязанностям. Николаю было приказано срочно явиться в Москву. Разговоров о московском пожаре в полку было немало; одни обвиняли в варварстве армию узурпатора Бонапарта, другие утверждали: якобы из надёжных источников известно, что пожар учинили, покидая город, сами москвичи. Споры в полку по поводу Москвы доходили чуть ли не до дуэли: штабс-капитан барон Шрёк с пеной у рта утверждал, что французы не позволили бы себе поджигать город, тем более что они вошли в него без боя, а вот русские от безысходности вполне могли это сотворить!

В полку даже ходили стихи некоего Кованько, которые оканчивались таким куплетом:

Побывать в столице – слава,Но умеем мы отмщать:Знает крепко то Варшава,И Париж то будет знать.

– Любим мы прихвастнуть, – смеясь, заметил поручик Арнольди. – Надо сначала победить, а потом уже кричать!

– Ничего, Толстой, обязательно победим! – утверждал поручик Сухов.

В полдень граф Толстой въезжал в Москву. Споры спорами, но то, что увидел он, глубоко потрясло его. От прекрасного города, который он любил каждой клеточкой своей души, остались только груды развалин с торчащими трубами. Его очень угнетал тяжёлый трупный запах, стоявший в воздухе. Он соорудил на лице своеобразную маску, но понимал, что толку от неё мало. Неоднократные рвотные позывы останавливали его, но деться от этого смрада было некуда. Граф решил направить коня в центр, а именно к Кривому переулку, где находился его дом, надеясь, что, может быть, он сохранился.

Конь Резвый продвигался очень медленно, боясь оскользнуться и свалиться в яму. Граф с трудом узнал знакомую улицу, увидел две почерневшие колонны и изразцы с маленьким купидоном, выпускающим стрелу, которым была украшена парадная зала. Какое это было прекрасное время, когда они с Туанетт, находясь в гостиной, беседовали о будущем. И не представляли, что оно будет таким суровым. Николай вспомнил весёлый эпизод, связанный с этим мальчиком со стрелой. В залу вбежала сестра Алина и, обратившись к брату, указывая на мальчика со стрелой, спросила, кто это. Толстой недоумённо посмотрел на сестру, не зная, что ответить. Она же, счастливая, что сумела подловить брата на незнании, язвительно заметила: «Фи, какой вы, Николя, неграмотный – это же божество любви Купидон!» – и, гордая, покинула залу.

«Господи, неужели это было?» – подумал он, сознавая, что это время уже не вернётся. Когда граф Николай проехал на Красную площадь, его воображение было поглощено несгоревшими домами, он слышал об этом, но, увидев обезображенного Ивана Великого без креста, буквально замер. «Как же так? – думал он. – Бонапарт – цивилизованный человек.

Он же не позволял себе глумиться над верой в Вене и Берлине, с Милане и Риме, а здесь он посмел обезглавить Ивана Великого, сорвал герб Москвы со здания Сената, орла с Никольских ворот. Почему?»

Снова в армии

От тяжёлого ранения князь Андрей Горчаков смог оправиться и окрепнуть только к концу 1812 года. Русская армия под руководством фельдмаршала Кутузова разгромила французскую армию и прогнала её за границы России.

«Многие, как и я, – писал ему старший брат, князь Алексей, – думали, что сия вой на окончена, но государь Александр Павлович жаждет покарать узурпатора и дойти до Парижа. Ради этой прихоти он без передышки бросает свою армию в новые сражения. Вы поймите, брат, меня правильно: разве мыслимо в одну минуту снова одеть, обуть и вооружить несколько тысяч человек? Это безумие чистой воды. Он меня завалил высочайшими повелениями и предписаниями, но я же не могу по мановению волшебной палочки выполнить их в одно мгновение. Нужно время, и немалое, чтобы решить эти сложные вопросы. Поэтому не удивляйся, что армия испытывает крайнюю нужду. К тому же император страшно не любит, чтобы ему говорили правду. Находиться во лжи и своих фантазиях намного интереснее и высказывать своё “фи”».

«Хорош гусь, – подумал князь Андрей, – повесил на него всех собак и даже своего верного пса, генерала Аракчеева, забрал с собой. А какой брат управляющий, когда он императором ограничен в своих возможностях?»

«Я советую тебе заехать в Москву и навестить генерал-губернатора графа Ростопчина, – продолжал в письме князь Алексей. – У него ты узнаешь последние новости. К тебе назначен адъютантом граф Толстой, сын Ильи Андреевича. У меня сейчас столько работы, что вздохнуть некогда».

«Сейчас нелегко всем, – подумал князь Андрей. – Молодец молодой граф Толстой, добился своего и не стремится сидеть в штабе!» Выехав из имения, генерал порадовался, что дорога хорошо укатана и лошади бежали дружно. Он слышал, что Москва сильно пострадала не только от разграбления, но и от пожара, но то, что он увидел, потрясло его до глубины души: колдобины, ямы, дома-скелеты и пепелище. И те дома, которых огонь не коснулся, были черны, и ветер гулял в разбитых глазницах окон. Даже дом губернатора, обычно такой зелёный, сейчас стоял почерневший и потухший, как угольщик. А главное, воздух был пропитан продуктами горения и гниения неубранных трупов лошадей и людей, так что не представлялось возможным глубоко вздохнуть, и пришлось срочно пересесть в возок, чтобы можно было прикрыть лицо руками.

Граф Ростопчин, встретив генерала Горчакова, заулыбался и произнёс:

– Видите, князь, в каком ужасе мы прозябаем, – не город, а живая голгофа. Достаточно заметить, что из девяти тысяч с лишком домов осталось только две тысячи шестьсот пятьдесят пять. В Пречистенской части уцелели только восемь домов, а в Пятницкой – пять. Университет сгорел. Свой-то дом не видели?

– Нет, я сразу же к вам направился.

– Ну и правильно. Вас, генерал, уже ваш адъютант корнет Толстой дожидается.

– Буду рад его увидеть. Скажите, Фёдор Васильевич, а Кремль не сгорел?

– Наполеон приказал его взорвать, и взрывы были мощные, но соборы и Ивановская колокольня устояли. Правда, половина Арсенала взорвана. Грановитая палата и императорский дворец сожжены. Мерзко ещё то, что осквернены многие московские храмы. Из Чудова монастыря выгнали мы лошадей, в Благовещенском стояли бочки и всякий хлам, мощи частью изувечены, а иные расхищены. Впрочем, завтра проедем, и сами увидите.

– Завтра нам надобно трогаться в путь. Вы сами утверждаете, что дорога не ахти.

– А вы обзавелись дополнительными лошадьми? – поинтересовался Ростопчин.

– Да, уже отправлены, и я приказал, чтобы меня на почтовых станциях ждали подставы[3].

– Прекрасно. Пойдёмте в дом.

В гостиную вбежал корнет Толстой:

– Здравствуйте, Андрей Иванович. Представляете, я сейчас был в Кривом переулке, а на месте моего дома торчат одни головёшки, да и уцелевшие домы все разграблены. Не везде убраны трупы. Встретил дворовую Фёклу. Подошёл к ней, а она бросилась от меня бежать. Догнал её, а она кричит и руками машет: «Ты хранцуз!» Понял, что она умом тронулась. Жаль родной Москвы.

И такой у него был удручённый вид, что казалось, он сейчас заплачет.

– Толстой, вы что нюни распустили? – сурово оборвал его граф Ростопчин. – Пора уже быть воином, а не размазнёй!

– Простите, господа генералы, я всё понял и готов вы ехать сию минуту, – твёрдым голосом произнёс Николай.

– Пойдёмте ужинать, корнет, – сглаживая неуместную резкость графа, с улыбкой проговорил князь Андрей. – Завтра нам рано надо выезжать.

– Я готов, господин генерал.

Горчакову понравилось, что юноша мгновенно сумел сориентироваться. Он так же, как и князь Горчаков, уже отправил лошадей на подставы и серьёзно подготовился к отъезду. Толстой показал генералу поднятый им в Москве французский бюллетень от 2 октября 1812 года.

– Вы представляете, Андрей Иванович, в нём ни одного слова правды. Пишут, что «Москва – не самая удачная военная позиция. И политического значения у Москвы больше нет, ведь этот город сожжён и превращён в руины на ближайшие сто лет», а также объявляют, что «маршал герцог Тревизский остался в Москве с гарнизоном». Зачем же так беззастенчиво врать? – спросил корнет.

– А почему, сударь, вы думаете, что Наполеон врёт насчёт гарнизона? Он весь полёг в сражении с русскими войсками. О поражениях своих он говорить не привык, поэтому и вещает не столько нам, сколько своим соотчичам, что всё отлично!

Толстой лёг, но сон не шёл.

С первой минуты граф Толстой не узнал генерала Андрея Ивановича Горчакова-второго. Он его видел в десятом году, когда князь Андрей переживал тяжёлую опалу, был под судом, и ему даже было запрещено находиться в обеих столицах. Сейчас же перед ним предстал уверенный в себе человек, который отдавал чёткие распоряжения перед дальней дорогой. И только внимательно присмотревшись, корнет заметил, что после тяжёлого ранения генерал ещё не совсем оправился и при быстрой ходьбе немного прихрамывает. На лице залегла глубокая морщина, и в серых глазах просматривались такие сила и упорство, что сейчас его никакая болезнь не остановила бы, только смерть!

Рано утром экипаж выехал. Большей частью дорога была в выбоинах и колдобинах, и нередко приходилось с трудом пробираться вперёд. Проезжая Бородино и другие населённые пункты по Старой Смоленской дороге, корнет Толстой видел опустошённую и разорённую землю, заваленную трупами русских и французских солдат и их лошадей. Андрей Иванович, понимая состояние своего молодого адъютанта, всеми силами старался поддержать его и в то же время велел твёрдо смотреть в лицо войны и готовить себя к предстоящим сражениям.

– А разве кампания ещё не закончилась? – простодушно спросил Толстой.

– Не знаю, увидим на месте, – ответил генерал Горчаков. Единственная радость по дороге в Вильно: в Смоленске корнет Толстой вместе с генералом Горчаковым присутствовали при возвращении в кафедральный Успенский собор чудотворного образа Богоматери, который возил с собою преосвященный Ириней, епископ Смоленский и по отслужении перед собором молебна поставил икону на прежнее место.

По дороге Толстой увидел еле-еле бредущего коня без седока. Он каким-то чудом держался на ногах и, шатаясь, подошёл к их экипажу. Видимо, конь голодал несколько суток. Толстой хотел дать ему несколько пучков соломы, но денщик Алексей заметил:

– Николай Ильич, это пустое, он вот-вот падёт. Если хотите сделать благо, то пристрелите его.

– Я не живодёр.

– Вы полагаете, мне не жаль? Очень и очень жаль. Но войдите по дороге в любую хату – и увидите, сколько раненых солдат загибается. – И, сняв ружьё, застрелил коня.

Уже в пути вспомнил граф слова унтер-офицера Павлинова, который любил повторять: «Если не желаешь погибнуть в первом бою, то работай до изнеможения и закаляй тело своё, а не то срубят тебя, как ромашку». Сейчас же сражения не было, но Толстой всеми фибрами ощутил, каково оно, это сражение, и сколько на полях полегло солдат.

Чем короче становился день и длиннее – ночь, тем яснее Николай осознавал, что уже никогда не вернутся те юношеские беззаботные дни. А к ночи при быстрой езде от колючего ветра не укрыться… В письме из Гродно от 28 декабря 1812 года сообщал родителям: «Не бывши ещё ни разу в сражении и не имевши надежды в нём скоро быть, я видел всё то, что вой на имеет ужасное: я видел места, вёрст на десять засеянные телами; вы не можете представить, какое их множество на дороге от Смоленска до местечка Красное, да это ещё ничего, ибо я считаю убитых несравненно счастливее тех пленных и беглых французов, кои находятся в разорённых и пустых местах Польши…» И далее он пишет: «Признаюсь вам, мои милые, что если бы я не держался русской пословицы “Взявшись за гуж, не говори, что не дюж”, я бы, может, оставил военное ремесло; вы, наверное, мне скажете, что я не имею права говорить это, оставив уж всё то, что я всего более на свете люблю; но что же делать, я так же, как и всякий другой, не умел быть доволен своим состоянием. Но что про это говорить? Я всегда любил военную службу и, вошедши в неё, считаю приятною обязанностью исполнять в точности мою должность». Он было хотел написать, что их дом в Москве сгорел, но, решив, что маменьке расстройства и так хватает, передумал.

За границей

Преодолев «дорогу смерти», как для самого себя назвал корнет Николай Толстой проделанный путь, о коем он стеснялся сказать из-за боязни, что генерал его сочтёт трусом, подъехав к главной квартире Кутузова, князь Горчаков представился дежурному офицеру, который узнал его и сразу же доложил о его прибытии фельдмаршалу. А корнету Толстому посоветовал пройти в соседний дом, где только сегодня на постой встал батальон гусар. Толстой так устал, что с разрешения генерала сразу же направился к гусарам и, войдя в дом, робко попросил разрешения побыть вместе с ними, пока не будет дана команда, где они с генералом остановятся.

– Мы супротив ничего не имеем, присоединяйтесь к нашему шалашу, господин корнет, – с улыбкой произнёс пожилой гусар.

Узнав, что он является адъютантом генерала Горчакова, один из них заметил, что князь в Бородинском сражении был ранен вместе с Багратионом.

– Вылечился и по распоряжению императора Александра Павловича срочно призван в его главную квартиру, которая располагается в Польше.

– Понятно, – со странным для корнета раздражением сурово заметил пожилой гусар, – русским воинам пора бы дать передохнуть. Страна от хранцузов очищена, и их великий Наполеон уже понял, что в Расею соваться не следует, а нам таперича пора бы домой. Смотри, корнет, как мы поизносились. – И он не постеснялся показать Толстому разорванную шинель и штиблеты с дырками. – Надо бы нас переобуть и накормить досыта, а потом думать о продолжении войны.

– Хватит, Никифор, стонать, – оборвал его унтер. – Ежели после серьёзного ранения генерал Горчаков прибыл, значит, наш амператор уже всё решил, и его никто не остановит!

– Садитесь, корнет, и перекусите с дороги. Вскоре сами всё поймёте!

– Скажите, пожалуйста, а вы императора Александра Павловича уже видели?

– А чего на него смотреть? Человек как человек, – равнодушно проговорил Никифор и, заметив суровый взгляд унтера, замолчал.

– Неужели он здесь, вместе с армией? – с удивлением спросил Толстой. – И его можно увидеть?

– Разумеется, корнет. Главная квартира от нас в десяти шагах, и завтра вы сумеете увидеть его императорское величество!

– Не может быть! – радостно прошептал корнет.

Унтер заметил в этом зелёном юноше ту наивную восторженную фигуру, для которой вой на – ещё не страшная действительность, где в любую минуту погибают сотни людей, и главное, он понял, что корнет не из породы ловителей чинов и наград. Будь он таким, не заглянул бы к ним, а побежал бы устроиться ближе к главной квартире. Поэтому он и усадил Толстого рядом с собой и подвинул ему чарочку, предлагая выпить для сугреву.