Полная версия:
Нота бессмертия
Сергей Журавлёв
Нота бессмертия
Глава 1. Арфы нет, возьмите бубен
Это было у моря, где ажурная пена.
– Юрий Аделунг, – сказал я, заставив себя сфокусироваться на многоголовой гидре зрительного зала. Много лиц, много знакомых лиц. В сущности – все!
Я почти успокоился.
– Мы с тобой давно уже не те. Исполняет квинтет «Алушта». Солист – Александр Далёков!
Девушки были в двусмысленных длинных футболках. Абрам – тогда еще просто какой-то ангел-отроковица – вышла с бубном, ярко-рыжая Полина – со скрипкой, красотка-вамп Волкова – с гитарой. Взъерошенный солист Далёков, понятно, был без инструмента. Видавшие виды плавки, на носу – древние очки в роговой оправе.
В те времена он разительно напоминал Шурика из "Кавказской пленницы".
По залу пробежал легкий ропот. Впрочем, очень даже не легкий. «Великого Далёкова из шестой полубочки» или «Человека с неформальным прозвищем «Файв»», как его обычно называла радиостанция «Свободная сколопендра», знали все.
Позже я ненавидел ходить с ним по студгородку – он останавливался поболтать, буквально с каждым встречным. Такие люди, как Далёков, достигают своего пика в годы учебы. Пика во всем – в спорте, в любви, в дружбе, в общении, в чувстве жизни, в счастье. Взрослая жизнь – не для них. Социальная реальность, работа, семья – для них это, как жизнь после смерти. Как сказал Макс Онипченко, «как страшный сон», хотя сам Макс был личностью сверх социальной. При создании МЧС, он возглавил альпинистский отряд. Один из его, можно сказать, воспитанников десять лет был начальником знаменитого «Центроспаса» МЧС, а второй – заместитель и брат-близнец первого – стал Героем России.
– Шура, ты будешь петь? – крикнул кто-то из зала.
– Шура, нет, правда?
– Ну, как не запеть в молодежной стране? – сказал Далёков и с тем бесконечным чувством, с каким он читал только Пастернака,
продекламировал финал песни Лёни Семакова, – «если б я был собою, спел бы я, а затем
я бы сгорел в запое, просто и без затей!».
В зале заорали, зааплодировали, и, девушки, словно спеша отработать аплодисменты, тут же запели, пританцовывая бедрами и играя на своих инструментах. Получалось у них отлично, особенно у Волковой – с первого класса со сцены было не выгнать.
«Мы с тобой давно уже не те,
Мы не живем делами грешными,
Спим в тепле, не верим темноте,
А шпаги на стену повешены».
Солист Далёков, согласно сценарию, лишь поправлял очки, глядя вдаль и пытаясь разглядеть там Кавказскую Пленницу. Согласно тому же сценарию, я должен был, как баскетбольный тренер, жестами и мимикой подбадривать своих раздолбаев, но меня буквально засосало за кулисы, словно там была самая настоящая Черная дыра. Так и поверишь во всякие легенды.
В закулисье, точнее, в пространстве, огороженном ширмами, вот уж минут десять, как заседал, другого слова не подберешь, заседал на единственном стуле довольно грузный, лысоватый мужчина лет пятидесяти, известный большинству населения СССР, как «Борман» из «Семнадцати мгновений весны».
Рядом с ним крутились два Серёги – культорги «Алушты».
Серёга-1 был «в образе»: фартук горничной, сделанный из кружевной белой скатерти, на шее – гирлянда дешевых бус, на голове – белый парик с двумя толстыми косами и заячьими ушами, глаза подведены. Вскоре он прославится как один из главных создателей телепередачи «Веселые ребята», и честно говоря, я не встречал в своей жизни более артистичного человека. К сожалению, он совсем уйдёт в классическую музыку.
Серёга-2 тоже был в образе – подрисованные бородка, усы, брови, вытянутые глаза, на животе – маленький круглый доспех из метательной пластиковой тарелки. В 85-м он перепоёт на русском хиты группы Bad Boys Blue и Модерн Токинг, за что попадёт в «чёрный список» московской рок-лаборатории Министерства культуры СССР, а когда переменится ветер, станет главным диск-жокеем СССР.
– Да я вырос за кулисами! – сказал Серёга-1.
– Верю, Серёг, верю! – сказал Борман, смеясь глазами.
– А знаете, здесь Пьеха выступала? – сказал Серёга с серьгой.
– Да они с Броневицким тут две недели жили…
– Иди ты!!! Пьеха?! – Борман округлил свои веселые глаза, одновременно цитируя собственную же песню.
– Она тут плавать училась… безуспешно… – сказал Серёга-1.
– У нас, на нефтяных камнях, тоже один плавать учился…
– И как?
– Утоп!
– Спасли товарища? – умилился Серёга с серьгой.
– А чего его спасать? Васька Царьков топор уронил, он и утоп. И что, правда, про Броневицкого-то говорят?..
– Люта, как преисподняя, ревность, стрелы ее – стрелы огненные… Соломон… – сказал Серёга с серьгой. Он, вообще, был интеллектуал.
– И что, сильно он её – того?
– Ну, как сильно?.. Иногда он – ей, иногда она – ему.
– День на день не приходился, – сказал Серёга с серьгой.
– Великая женщина!
– Одно слово: «Песнь песней»! – сказал Серёга с серьгой.
– А Саша Градский здесь культоргом был раз пять! – сказал Серёга-1.
– То же дрался?
– Нет, он за лагерь в волейбол играл, а как Далёков Шура приехал, что тут началось!
– Он будет петь сейчас – Далёков Шура.
– Выступать…
– И, как он – в волейбол, ваш Далёков? В кольцо попадает? Кстати, будет премьера песни! Про волейбол… на Сретенке…
– Здорово!
– А Сапунов «Музыканта» тут тоже первый раз спел… – сказал перс Серёга.
– Да кто тут только не пел…
– Да? И Высоцкий? – осторожно спросил Борман, словно боясь, что и Высоцкий ту где-то прячется.
– Высоцкий – нет! – сказал Серёга-1 веским тоном. Он, вообще, был страшный комильфо.
– Хорошо. Это хорошо… – Борман посмотрел на его заячьи уши и прыснул.
– Надо было все-таки – отдельный концерт… – сказал Серёга-1 с такой миной, точно он какой-то важняк из Министерства культуры.
– Нет, нет… – сказал Борман, с трудом сдерживая смех. – Я выйду после ребят… Давно не брал я в руки шашку…
– Один акт? – спросил Серёга-1 с серьезнейшим лицом.
– Зачем? Два! Два! В первом акте я спою песни, написанные до инфаркта, а, во-втором… – договаривал он уже сквозь смех. – после!
Между тем, наши певуньи уже горланили третий куплет.
– Мы с тобой не те уже совсем,
И все дороги нам заказаны,
Спим в тепле на средней полосе,
Избрали город вечной базою.
Знаю, нам не пережить зимы,
А шхуна, словно пес на привязи,
Кривая никуда не вывезет,
А море ждет нас, черт возьми!
Далёков продолжал упорно молчать – постоянство признак мастерства.
Пошёл последний куплет.
– Море ждет, а мы совсем не там!
Такую жизнь пошлем мы к лешему!
Боцман!!!
И вот тут Далёков, наконец, дождался своего звездного часа.
Он широко и с удовольствием шагнул вперед и что есть мочи рявкнул:
– ЯЯЯ!!!
– Ты будешь капитан! Наденем шпаги потускневшие…
– Далёков, ай лав ю! – крикнул из зала Саит, я узнал его лающий баритон, и скрипка Полины захлебнулась в еврейском проигрыше.
– Неслабо исполняет! – сказал Борман.
Серёга-1 поднял бровь и посмотрел на Бормана своим знаменитым саркастически-мечтательным взглядом: он закончил консерваторию!
Второй Серёга тоже что-то буркнул, он, хотя и закончил только музыкалку, но зато по классу скрипки.
Под несмолкающие крики и аплодисменты на сцену вышел
Серега-1. Заячьи уши подрагивали. Вслед за ним – Борман с гитарой. Зал просто взорвался. Борман поклонился. Даже кланяясь, он смеялся.
– У меня тоже нет слов… – сказал Серега-1. – Поэтому говорить ничего не буду, просто выражу радость, по поводу того, что мы видим Юриосича…
– Живым… – сказал Борман.
В зале захлопали. Серега-1 поднял руку.
– Ничего не буду говорить… только зачитаю один документ… Потише, господа…
Наконец, овации и выкрики поутихли.
– Из воспоминаний Мартина Бормана-младшего – сына «наци номер два», заместителя Гитлера Мартина Бормана! – прочитал Серёга-1 твердым баритоном и вдруг по-женски осклабился, и посмотрел в зал. – Сестра мне рассказывала, что лет десять назад в Берлине она случайно увидела по кабельному ТВ один советский сериал, он был черно-белый. Вот там, говорила она, актер, игравший Бормана, был просто вылитый отец!
Борман подошёл к микрофону. Зал опять заревел, как шторм на
Черном море.
– Как говорил все тот же персонаж, – сказал Борман смеющимся жужжащим баритоном. – все это детали. Теперь о главном! В отличие от киноролей… – он опять засмеялся. – почти все мои песни достаточно документальны… потому что я так устроен: не могу писать ни о том, чего я не видел, ни о том, чего я не знаю, ни о том, во что не верю. Песня, с которой я хочу начать, была написана на Кавказе, в хижине «Алибек». Я туда попал впервые в 1960 году в компании…
Серёга-1 покачал заячьей головой в белом парике, сказал с чувством «Отец!» и удалился с высокоподнятым подбородком.
Наши тем временем набились в закулисье.
– Пойдемте в зал! – сказала Абрам.
– Я хочу переодеться, – сказала Полина.
– Под музыку? – сладким голоском спросила Волкова – большая, надо сказать, язва и, вообще, сатирик по призванию.
– Патрикеевна! – крикнул Далёков. – В морге тебя переоденут!
– Дмитрий Иванович Блохинцев… – вещал тем временем на сцене Борман. – физик
тоже замечательный и несколько таких шаромыг, вроде меня…
– Ну, пожалуйста! Дайте, хоть штаны надеть! – Полина умоляюще присела.
– Мещанка! – сказала Волкова.
– «Патрикеевна»! – Абрам обняла Далёкова. – Вот за что я тебя люблю!
– А меня за что? – сказал я.
– А за что тебя? – сказала Полина.
– Ладно, пошли в зал, шаромыги! – сказала Волкова.
Мы сели на пустые места на первом ряду. Борман все еще что-то рассказывал своим смеющимся голоском добродушного толстяка, хотя его грузность была обманчива. Я знал, что только гипертония мешала ему ходить в горы наравне со своей командой Московского «Спартака», на горных же лыжах он катался, как профессионал, и даже потом, в марте 84-го за день преодолевал до шести сложных спусков длиной почти в три километра, словно надеялся заговорить смерть.
– …осветили его фонарями, и нобелевский лауреат Игорь Евгеньевич Тамм при гробовой тишине долгое время рассматривал то, что было перед ним. Потом, обращаясь к Блохинцеву, он сказал: «Дмитрий Иванович, а ведь это же – двигатель внутреннего сгорания!». На что Блохинцев ему ответил: «Да, вы знаете… (смеется) …и очень оригинальной конструкции». (перебарывая смех) На этом, собственно говоря, помощь со стороны Академии наук была закончена. Утром снизу пришел механик и починил движок. Вот собственно в такой атмосфере и была написана песня «Домбайский вальс».
Глава 2. Кино и немцы
В «Ноте» никого не было. Я выбросил для очистки совести мусорное ведро и пошел играть в теннис с Сашкой-фашистом. Начинался обед.
То ли возраст, то ли натура тут были причиной, но этот юный обалдуй был самым живым лицом на кафедре. Люблю общаться с мальчишками. В сущности, я всегда хотел иметь студию.
Фашист опять выигрывал у меня у меня с разгромным счетом. Стоило мне увлечься атакой, как этот алкоголик призывного возраста мгновенно ловит меня на этом желании, и дает полную волю, нападай сколько хочешь, а сам холодный как змий, запирается в защите и, ничем не рискуя, только и делает, что возвращает легкие резанные мячи, которые я не выношу, и ждет, когда я ошибусь, и я перестаю чувствовать крошечный шарик, когда вот так нагло дают нападать и провоцируют на промах. Мне бы сменить тактику, а этот дьявол меня еще и провоцирует:
– Да не гаси ты, чудак-человек, обмани!
– Я никогда не обманываю!
– Ну и опять проиграешь.
– А ты не каркай!
– Говорю же, обмани!
Так я и послушаюсь его сопляка! И я нарочно решил выиграть у него в нападающем стиле, но это была игрушечная злость. Я мог бы разозлиться и разбить его в пух и прах, будь я таким я был в «Алуште» и потом – в альпинистском СК-4, но теперь я ощущал этот мир, как карамель во рту. Я подумал, что не хотел бы я в этом состоянии фехтовать с ним на дуэли.
– Обмани! – да он просто давил на меня.
– Как все просто у вашего поколения!
Сашка выиграл и неотразимо улыбнулся.
– Давай из трех партий, – предложил я.
– Ты две уже проиграл.
– Да ты у нас – бухгалтер! Вот поэтому в твоей игре нет эстетики. Ладно, все равно обед закончился.
Мы вышли на лестницу и закурили – на кафедре курить запрещалось. В здании института – тоже, но это была черная лестница.
Как всегда, от антидепрессантов было легкое беспокойство, но тревоги тонули в приподнятом настроении и ощущении, что меня с ног до головы натерли вьетнамской звездочкой. Я был немного раскоординирован, но голова работала идеально. Я даже вспомнил много такого, о чем, казалось, безвозвратно забыл. Те же заячьи уши Шустицкого.
– Стеклодув обижается на тебя, – сказал Сашка.
– За что это Стеклодув обижается на меня?
– Стеклодув говорит: что это он никогда покурить ко мне даже не зайдет.
– Я не курю. Так и передай Стеклодуву.
– Не курю… – он засмеялся. – Я так ничего и не понял, о чем мы в прошлый раз говорили.
– Такая задача не ставилась.
– Такая задача не ставилась…
– Ты мне лучше расскажи, вы там что там все – «Семнадцать мгновений весны пересмотрели»?
Сашка опять засмеялся и лениво замахнулся нам меня.
У него, вообще, была такая манера разговаривать. Внешностью он был совершенно юный варяг. Белозубый, высокий, мужественно-красивый, рубленные черты лица. Когда он смеялся и грозился меня убить, его голубоватые белки мгновенно розовели.
– Вот и старший брат мне тоже все время: Все в зарницу играешь?
– А кто у тебя брат?
– Мент. Но, вообще, он штангист.
– Ну, и семейка, прости, Господи!
– Ты, как ребенок прямо! А ты думаешь, зачем в менты идут?
– А чего тут думать? У тебя у самого бананы в глазах крутятся.
– Как дам!!!
Он опять замахнулся на меня со счастливой улыбкой. Этакий Медведь из сказки Шварца.
– Да нет! Раньше, если напоить и нож в руки – кого хочешь, пырнул бы. Хоть – тебя. Но пытать, медленно вырывать ноготь, лампочку под веко – не смогу просто физически.
– Ну хоть не отпираешься, молодец!..
– Не отпираешься… – он захихикал. – Правда! Некоторые вещи просто противно делать. Недавно шел через пустырь и встретил толпу из соседнего района. Человек двадцать. Первым желанием было убежать, а потом думаю: что они меня – убьют? Пошел на них. Убить не убьют, за то потом не краснеть. Один раз отступишь, и всю жизнь будешь пятиться. Остановили, спросили, откуда. Где живу? Потом говорят: а ты смелый парень! А я просто не понимаю, как и зачем убегать от двадцати.
– Цельная ты личность, Шур, вот только кличка у тебя – дурацкая.
– Какая?
– Другая.
– А-а… Пил, вот и приклеилась.
– И который год не пьешь?
Сашка замахнулся на всю свою сажень в плечах.
– Да, теперь мало. Только, когда в кабак свой приходишь, тебе: Бормота, ты, что кликуху не оправдываешь? Вот и приходится. На кафедре то же. Вечно собираемся у Стеклодува.
– Загремите вы под фанфары со своим Стеклодувом.
– Нет, я теперь тоже – не каждый день. А раньше мог бутылку водки без закуски. Но отходил легко, голова всегда ясная. Раньше, по крайне мере была.
– Раньше – это, когда? В октябрятах что ли?
Сашка повторил свой ритуал с каким-то особенным удовольствием.
– Ну, чего ты размахался, как деревенщина? Ты ж – с Москвы! У Стеклодува они – вечно… Смотри, мозги совсем сгниют.
Он перестал скалится.
– Я думал, наоборот, все дезинфицируется.
– Это просто праздник какой-то! Который всегда с тобой! Это тебе Стеклодув так сказал? А про цирроз печени Стеклодув ничего не говорил?
Сашка вышел из оцепления и опять с удовольствием замахнулся.
– Да, нет, на самом деле, я совсем забросил кабаки и моду. Это из-за моей девчонки. Я за нее – любого убью на месте!
– Только не меня. Договоримся на берегу.
– Серьезно! За малейший намек на оскорбление моей девчонки – убью на месте. Даже тебя!
– Тренируйся на кандидатах наук.
– Да, нет, мне, вообще, все равно, какие кроссовки и джинсы. Я даже с этих лейбл спорол. Нет, одеваю, конечно, несколько джемперов один на один – чтобы уж совсем не позориться.
– Ты просто – Хемингуэй!
Сашка не знал такого слова, но на всякий случай замахнулся.
– То есть ты созрел для альпклуба. Мы тоже – четверо штатов: двое шерстяных, синтепоновые, одни ветрозащитные, два-три свитера, пуховка, ветрозащитная куртка…
Сашка засмеялся и соответственно – приготовился бить, аккуратно, но сильно.
– Потом – шерстяные перчатки, пуховые рукавицы, маска-респиратор, горнолыжные очки… А ты хоть знаешь, откуда вся эта мода на свитера пошла?
– Я в моде – поскольку постольку.
– От Нирваны.
– От Нирваны? Кобейна? Правда? Или гонишь опять?
– Кобейну тоже было дико, что его шпана в школе гнобила, гнобила, а потом вознесла до небес.
– Не гонишь?
– Кстати, Кобейн всегда завидовал таким, как ты.
– Каким таким?
– Не ковыряются в себе, радуются жизни, физически сильны, женщины для них – игрушки, а не наоборот. Ты думаешь, почему он по три свитера надевал?
– Почему?
– Его дразнили дохлым голубем.
На это раз Сашка просто расплылся счастливой улыбке. Прогресс!
– Убью! – сказал он, сияя.
– Ложная тревога!
– А ты сам чем-нибудь, кроме альпинизма интересуешься?
– В смысле?
– Вот Женя Белый – композитор.
– Белый – Композитор? Классное погоняло! Или, как у вас говорят в Гестапо – псевдоним?
– Кстати, Стеклодув спрашивал – ты не сидел?
– У себя на Родине – в Сицилии. Меня выпустили, чтобы я мог умереть на свободе.
Сашка захихикал.
– На свободе… Правда, у тебя какое-то серьезное хобби есть?
– Пишу роман.
– Серьезно? Роман?
– А чего мелочиться?
– Ты что писатель?
– Волшебную лампу Алладина читал? Я написал!
– Здорово! Есть у меня знакомый композитор, а теперь будет еще и писатель!
– Тебе бы на скачках играть?
– Там слишком много экспертов. В итоге – все выиграли. Получаешь копейки. Ерунда это все!
– Вопросов больше не имею! Предупреждать надо!
– А кто твои родители? Женя Белый говорит, что талант только по наследству передается. Вот у него отец – композитор.
– Отец у меня – архитектор. Главный архитектор.
– Тогда тебе нужно было в архитекторы пойти.
– Главный архитектор информационных систем. Слышал про Союз – Аполлон?
– Это что?
– Ну, и фашисты пошли!
– У меня с наукой никто не связан.
– Ну, допустим, с наукой у тебя никто не связан, но о встрече на Эльбе хотя бы ты должен был слышать?
– Ну, слышал.
– Это то же самое – только в космосе.
– Так у тебя отец космонавт или архитектор?
– Главный архитектор информационного пространства военного и гражданского космоса.
– Вот это да! Так ты что, мажор что ли?
– Можешь звать меня просто – Принц.
– А чего же у тебя даже машины нет, принц?
– Кризис социализма как системы.
– Младшая Абрам так и сказала, – Сашка загадочно и хитро улыбнулся.
– Что младшая Абрам сказала?
– Что ты – ее принц.
– О боже! Абрам! Да еще младшая!
– В общем, ты ей нравишься.
– Нет! Это пионерлагерь какой-то!
Но и, как и только что за столом, никакие мои аргументы не могли расстроить его планы в отношении меня. Сашка быстро и ловко набрасывал сценарий моей сладкой жизни рублеными фразами.
– Да, брось ты! Хорошая девчонка. Будет твой кафедральной любовью.
– А я сказал, что плохая? Но, Лариса! – я показал все еще пустой безымянный палец. – Я обручен!
Он замахнулся с удвоенной амплитудой и оскалился шире прежнего.
– Лариса! Ну, и что? Она знает.
– Что она знает?
– Что ты женишься. Сестра, наверное, сказала.
– Сестра!.. Я, кстати, выбрал бы другую, когда б я был, как ты, поэт.
– Ну и выбери. Какие проблемы?
– Какие проблемы! Она – невеста друга.
– Она уже ничья невеста.
– Ничья невеста! Нет, ты – поэт! Тебе самому сколько лет-то?
– Восемнадцать. А зачем тебе?
– Волнуюсь. Наш поколение желает знать, в чьи руки попадет воздвигнутое нами здание.
– Нет, правда, зачем тебе?
– Для статистики. Не бойся, никому не скажу.
– Да нет, я из-за своего возраста не волнуюсь. Я даже говорю – восемнадцати еще нет: бабы жениться не заставят.
– Соображалка работает. К следующей игре перечитай Достоевского. Перечитай и пади во прах! Понял? Такое будет тебе мое задание.
– Слушаюсь, учитель!
– Не слушаюсь, а «Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени!»
– Как дам!
Глава 3. Великий Далёков из 6-й полубочки
Я давно заметил, что некоторые люди ближе к ангелам, чем к нам, простым смертным. Взять хотя бы моего лучшего друга и бывшего парня старшей Абрам – Далёкова.
Первую неделю после знакомства я, например, никак не мог заметить, как он появляется на волейбольной площадке. Нет его, и вдруг – гам, тарарам, восторженные междометия, и он уже стоит среди нас и протирает очки с резинкой от трусов, придирчиво и, кривясь, смотрит на свет: чисто ли вытер? (С трамвая он что ли спрыгнул, как одноглазый бандит, который Васю Векшина зарезал заточкой?) Потом прячет платок в задний карман рейтуз, одевает очки и давай растирать ноги. Меня всегда странно тревожило это зрелище – как он делает себе массаж. Слишком быстро, энергично, профессионально. (Будто не себе – своему телу). Как реаниматор массирует сердце. И я думаю: так, наверное, и должен массировать себя профессиональный массажист. Странное, смутное зрелище.
И всегда так было: очередь, не очередь, его тут же пускают и в нападение, на первую линию, в четвертый номер. Точно подчеркивая: да, игра на вылет, но Великий Далёков из 6-й полубочки – это зрелище, это удовольствие для всех.
И вот начинается. Он стоит, размахивает руками, разминает ступни, приседает, подпрыгивает, мается, как скаковой жеребец на старте. Мяч уже летит с подачи, а он все размахивает руками. Доразогревается. И вот мяч принят, мяч уже над головой распасующего. В эту секунду, я как никогда уверен: нет, великий Далёков – не совсем человек. Он напрягся как пума. Поправляет последний раз очки. Близоруко и отвратительно морщится. Он страшно близорук. Словно это еще пробная модель, временное тело, еще более временное и необязательное, чем среднестатистический хомосапиенс. И вот мяч приняли, второй номер дает подачу, и, конечно же, на него.
Дальше всегда происходило то, что ни мне, ни даже Глебу Сердитому, никогда было не понять. Как бы отвратительно ни был подан мяч, Великий Далёков успевал оказаться именно в этом месте и чуть ли не по пояс над сеткой. Нет, конечно, он при своем среднем росте редко выпрыгивал выше, чем по грудь, но впечатление было такое – он весь туда сейчас перевалится. Как он добежал, как прыгнул? Замечаешь лишь, что перед прыжком он низко и винтообразно приседает, словно ввинчивается в землю, и вот он уже не выпрыгивает, не летит – он висит в воздухе, и всем корпусом изгибается назад и влево, кажется, касается земли позади себя, его рука описывает круг, оставляя в глазах след, как от пропеллера. А сам он, сгибаясь пополам вперед и вправо навалившись пупком на трос, выстреливает мяч, и тут же его рука, словно в диснеевском мультфильме, вытягивается метров на десять и дотрагивается до земли в том самом месте на стороне противника, куда мяч в тот же миг грохает с жутким пушечным звуком.
Таких звуков вообще не бывает в волейболе, да еще на открытой площадке. Они рождаются и начинают грохотать с появлением (на площадке) Великого Далёкова. Белый след в воздухе – и гулкий грохот на стороне противника. Как бы низко, над самым тросом не висел мяч, какой бы блок ни маячил перед ним, происходило всегда одно и то же. Блок и Далёков не встречались в пространстве и времени, хотя я видел отчетливо, как его, казалось, уже загородили – мухе не пролететь. Нет, эта мельница взлетала в воздух, и тут же грохотал удар на стороне противника.
Для меня, как человека, чье детство, отрочество и юность прошли на волейбольной площадке второго городка в Болшево, это было что-то абсолютно непостижимое. Сколько я не смотрел, я не мог понять этого фокуса. Иногда мяч катился по тросу, как шаровая молния по проводам, или был уже казалось в руках противника, недосягаем для нас, и, если эта летающая мельница, отступив перед очевидностью, то есть силой, над которой не властна даже его магия, не перегибалась пополам над тросом, то и тут: по тигриному подкравшись, обрушивалась одной кистью, сверху, и мяч все равно падал вертикально вниз, будто его выстрелили из катапульты, я не мог понять, как не вертел эту проблему со всех сторон.
