Дело с янтарной пуговицей

Первая фамилия – Широков Борис Петрович. Сумма долга была внушительной – десять тысяч рублей. По тем временам – целое состояние. Рядом с фамилией стояла пометка: «За янтарные слезы». И дата, месячной давности. Лавров навел справки по внутреннему телефону. Широков Борис Петрович оказался не кем иным, как заместителем управляющего трестом «Ленпищепром». Человек с положением, связями, наверняка с доступом к спецраспределителю и прочим благам номенклатуры. Влиятельный чиновник, как и говорилось в аннотации к его неписаному делу. Что за «янтарные слезы»? Вероятно, речь шла об ожерелье «Слезы Гелиад» из похищенной коллекции. Значит, Широков страстно желал заполучить коллекцию, но не имел на это средств? Или купил ее в долг и не хотел отдавать? Убийство как способ решения финансовых проблем – классика жанра. И у человека такого ранга наверняка были способы заставить замолчать простого антиквара. И достать дорогой одеколон – тоже.

Вторая фамилия – Вертинская Лилия Адамовна. Суммы были меньше, но их было много. По двести, по триста рублей, почти каждую неделю. И почти все не погашены. Рядом с последней записью стояло одно слово, написанное нервным почерком Гуревича: «Шантаж». Лавров снова снял трубку. Вертинская Лилия, двадцати четырех лет, певица в кабаре «Летучая мышь» на Невском. Молодая, красивая, наверняка живущая не по средствам. Опутанная долгами и шантажом. Что мог знать о ней Гуревич? Какую тайну ее прошлого или настоящего он держал в своих руках, заставляя ее платить? Возможно, она решила, что смерть кредитора – лучший выход из положения. Но могла ли хрупкая певица нанести такой точный и сильный удар тяжелым пресс-папье? Или у нее был сообщник? Мужчина с уверенным баритоном и дорогим одеколоном. Ее любовник. Покровитель.

И третья фамилия. Самая интригующая. Орлов Григорий Всеволодович. Сумма долга была значительной, но напротив нее стояла жирная пометка: «Погашено полностью». И дата – два дня назад. За день до убийства. Это было странно. Слишком своевременно. Лавров запросил данные на Орлова. И тут его ждал сюрприз. В картотеке такого человека не значилось. Ни в Ленинграде, ни в области. Человек без прошлого. Призрак. Бывший белогвардейский офицер, вернувшийся из эмиграции под чужим именем? Очень может быть. Имя и отчество – Григорий Всеволодович – звучали слишком по-старому, слишком дворянски для советской действительности. Возможно, он расплатился с Гуревичем, но антиквар знал его настоящую личность и мог выдать его. И тогда Орлов, или как его там на самом деле, заставил его замолчать навсегда. И тогда фотография офицера в рижской форме обретала новый, зловещий смысл. Мог ли это быть он сам, сорок лет назад?

Три имени. Три нити, отходящие от главного узла. Влиятельный чиновник. Отчаявшаяся певица. Таинственный человек без прошлого. Каждый из них идеально вписывался в картину преступления. У каждого был мотив.

В дверь постучали. Это был лейтенант из отдела переводов, он принес листок бумаги.

«Вот, товарищ следователь. Как вы просили».

Лавров взял листок. На нем был напечатан аккуратный текст.

«Моему дорогому И.,

Благодарю тебя за нашу встречу. Этот солнечный камень всегда будет напоминать мне о нашей дружбе и о том дне. Храни его, и пусть он хранит тебя. Надеюсь на скорую встречу в лучших обстоятельствах.

Твой верный V.S.

Кенигсберг, октябрь 1922 года».

Лавров перечитал текст несколько раз. Простые, почти протокольные слова. Но за ними чувствовалась скрытая глубина. «Солнечный камень». Речь могла идти как о всей коллекции, так и о том самом необработанном куске с комаром. «Храни его, и пусть он хранит тебя». Это было похоже на передачу некоего талисмана, оберега. Исаак Гуревич был тем самым «И.». А кто такой «V.S.»? Фамилия на «С», имя на «В»? Или наоборот? И почему они встречались в Кенигсберге в двадцать втором году? Времена были смутные. Эмиграция, контрабанда, шпионаж. Возможно, коллекция янтаря была не просто набором красивых вещей, а платой за услугу, за спасение, за выезд из Советской России. И теперь, спустя годы, кто-то из участников той старой сделки вернулся, чтобы забрать свое. Или чтобы уничтожить последнего свидетеля.

День клонился к вечеру. Серый свет за окном сгущался, превращаясь в синие сумерки. В соседних кабинетах зажигался свет. Город готовился к ночи, к новому погружению в свои тайны и страхи. Лавров сидел за столом, и перед ним лежали три фамилии и один переведенный текст. Первая нить, которую он так долго искал, теперь разделилась на несколько тонких, но прочных волокон. Каждое из них вело в свою темноту. Широков – в лабиринты власти и номенклатурных интриг. Вертинская – в блестящий и порочный мир кабаре, полный дешевых драм и дорогих секретов. Орлов – в бездну прошлого, в туман эмиграции и гражданской войны.

Он чувствовал себя охотником, вышедшим на след сразу трех опасных зверей. Нужно было выбрать, по какому следу идти первым. Широков был самым опасным. Неосторожный шаг – и он сам мог превратиться из охотника в жертву. Вертинская казалась самой уязвимой, ее было бы проще всего расколоть, но интуиция подсказывала Лаврову, что она, скорее всего, лишь пешка в чужой игре. Оставался Орлов. Человек-загадка. Его след был самым холодным, но он вел прямиком в то прошлое, откуда, как был уверен Лавров, и пришла смерть в лавку Исаака Гуревича. Именно там, в мире, запечатленном на старом дагерротипе, следовало искать истоки этой истории.

Лавров убрал все бумаги в сейф. Он оставил на столе только листок с тремя фамилиями. Он долго смотрел на них, а потом обвел одну. Орлов Григорий Всеволодович. Он начнет с призрака. Найти человека, которого не существует, – достойная задача для длинной ленинградской ночи. Он встал, надел пальто и шляпу. В кармане лежал маленький, гладкий комочек янтаря. Он уже не казался ему просто уликой. Он был ключом, компасом. И этот компас указывал на юг, в сторону Риги 1914 года, и на запад, в сторону Кенигсберга 1922-го. Путь предстоял долгий и темный. Но первая нить была в его руках, и он не собирался ее отпускать.

Человек без прошлого

Человек без прошлого

Григорий Всеволодович Орлов. Имя и отчество звучали как осколок иного мира, как забытая мелодия, неуместная в грохоте маршей и скрежете строек новой эпохи. В них слышался хруст французской булки, шелест бальных платьев и далекий звон церковных колоколов. Лавров обвел это имя карандашом, и тонкий грифельный круг стал похож на мишень. Он выбрал эту нить не потому, что она была самой прочной, а потому, что она была самой призрачной. Влиятельный чиновник Широков и отчаявшаяся певичка Вертинская были людьми из плоти и крови, понятными в своих страстях и пороках. Их мотивы лежали на поверхности, как масляные пятна на темной воде Невы. Деньги, шантаж, страх разоблачения. Орлов же был загадкой. Человек, которого не существовало в официальных реестрах, призрак с дворянским именем, расплатившийся с долгом за день до смерти кредитора. Это было слишком аккуратно, слишком театрально. Так не заметают следы, так бросают вызов. Лавров чувствовал, что именно в этой пустоте, в этом документальном вакууме вокруг имени Орлова, и скрывается ключ к разгадке. Смерть пришла к Гуревичу из прошлого, и Орлов был единственным из троих подозреваемых, кто сам казался этим прошлым, ожившим и смертельно опасным.

Первым делом Лавров отправился в Адресный стол на улице Желябова. Огромное здание с бесконечными коридорами, гулкими, как церковные нефы, было храмом советского учета и контроля. Здесь каждая душа имела свой номер, свою карточку, свою прописку. Воздух был тяжелым, пахнущим архивной пылью, сургучом и едва уловимым запахом страха миллионов людей, чьи судьбы сводились к строчкам, написанным казенными чернилами. Лавров подал запрос в окошко, за которым сидела женщина неопределенного возраста с лицом, уставшим от чужих имен. Она взяла листок, не поднимая глаз, и ее пальцы, как проворные пауки, забегали по ящичкам картотеки. Шуршание картона было единственным звуком в этом зале, где даже кашель казался нарушением государственной тайны. Минуты тянулись, как часы. Наконец, женщина извлекла одну карточку, долго всматривалась в нее, потом в другую, и, наконец, пожала плечами. Она взяла большую резиновую печать, с удовлетворением обмакнула ее в фиолетовую подушечку и с силой ударила по запросу Лаврова. Штамп лег криво, но слова читались отчетливо: «НЕ ЗНАЧИТСЯ».

Это было ожидаемо, но все равно раздражало. Не значится. Два слова, которые могли означать что угодно. Человек приехал в город недавно и не успел прописаться. Живет нелегально. Или его имя и фамилия – вымышлены. Лавров прошел ту же процедуру в паспортном отделе милиции, потом сделал запрос в отдел ЗАГС по архивам рождений и браков за последние двадцать лет. Результат был тот же. Фиолетовый штамп, как клеймо, снова и снова объявлял Григория Всеволодовича Орлова несуществующим. Он был человеком без прошлого, по крайней мере, без прошлого, зафиксированного на бумаге. Это делало его невидимкой в государстве, которое стремилось видеть всех и все. И такая невидимость была либо привилегией очень высокопоставленных лиц, либо уделом тех, кто сознательно ушел на дно.

Лавров вернулся в свой кабинет на Литейном. Вечер уже опускался на город, окрашивая небо в цвет старых синяков. Он сидел за столом, глядя на три фамилии. Широков. Вертинская. Орлов. Две из них вели к конкретным людям, к адресам, к допросам. Третья вела в никуда. Но именно это «никуда» и притягивало его, как черная дыра в звездном небе. Он думал о том, как человек, подобный Орлову, мог выжить в этом городе. Чтобы существовать, ему нужны были крыша над головой, еда, деньги. Долг Гуревичу он вернул, значит, деньги у него были, и немалые. Откуда? Где он жил? Не в гостинице – там требовали паспорт. Не в коммунальной квартире – там каждый сосед был осведомителем. Он должен был найти место, где можно было раствориться, стать тенью. Частный дом в пригороде? Съемная комната у какой-нибудь одинокой старушки, готовой за хорошие деньги закрыть глаза на отсутствие документов?

Мысли снова и снова возвращались к Гуревичу. Антиквар был центром этой паутины. Он знал Орлова, вел с ним дела. Возможно, он был единственным, кто знал его настоящий адрес. Лавров снова достал гроссбух антиквара. Напротив фамилии Орлова стояла лишь жирная пометка о погашении долга. Ни адреса, ни телефона, ни единой зацепки. Гуревич был осторожен. Или Орлов был достаточно убедителен в своей просьбе не оставлять следов.

Нужно было зайти с другой стороны. Если официальные архивы молчат, нужно было обратиться к архивам неофициальным, к человеческой памяти. Гуревич был не только антикваром, но и ростовщиком. Этот мир был тесен, в нем все друг друга знали, если не в лицо, то по слухам. Другие должники Гуревича, мелкие торговцы, ремесленники, артисты – они могли что-то слышать. Это была грязная работа, требующая терпения и умения разговаривать с людьми, которые панически боялись любого, кто носил форму.

На следующее утро Лавров, переодевшись в старое штатское пальто, отправился на Сенной рынок. Это был другой Ленинград, не парадный, не имперский. Это было бурлящее, крикливое, пахнущее солеными огурцами, кислой капустой и дешевым табаком чрево города. Здесь жизнь била ключом, не подчиняясь строгим правилам проспектов. Люди сновали между рядами, торговались, ругались, смеялись. Здесь можно было купить все: от соленой рыбы до краденого патефона. И здесь же, в многочисленных пивных и чайных, заключались сделки, передавались слухи и решались судьбы. В гроссбухе Гуревича значилось несколько фамилий с пометкой «Сенная». Лавров начал с них.

Первые двое, торговец овощами и сапожник, при виде его удостоверения бледнели и клялись, что все отдадут, только не надо никуда сообщать. Об Орлове они никогда не слышали. Третьим в списке был некто Фомич, содержатель крохотной скупки-мастерской в одном из темных дворов, выходящих на рынок. Его лавка была полной противоположностью салону Гуревича. Здесь не было изящных безделушек. На полках громоздились старые самовары, ржавые утюги, треснувшие зеркала, стоптанные сапоги. Пахло керосином, пылью и безнадежностью. Сам Фомич, маленький, суетливый старичок с бегающими глазками, казалось, состоял из одной только осторожности.

Лавров не стал показывать удостоверение. Он положил на прилавок старые серебряные часы с неисправным механизмом, которые давно валялись у него в ящике стола.

«Починить можно?» – спросил он.

Фомич долго разглядывал часы через лупу, вставленную в глаз, цокал языком, качал головой.

«Работа тонкая. Дорогая будет», – наконец изрек он.

«Деньги не проблема, – небрежно бросил Лавров. – Я недавно как раз удачно рассчитался с одним старым долгом. Гуревичу с Литейного был должен».

Имя было брошено как наживка. Глазки Фомича на миг перестали бегать и замерли, сфокусировавшись на лице Лаврова.

«Исааку Львовичу? – переспросил он, и в его голосе проскользнула то ли боязнь, то ли любопытство. – Слыхал я… беда с ним приключилась».

«Да, ужасная история, – вздохнул Лавров. – Хороший был старик. Строгий, но справедливый. Я вот ему все вернул, до копеечки, буквально на днях. А говорят, у него были клиенты и посерьезнее меня. Люди солидные».

Фомич молчал, делая вид, что снова изучает часовой механизм.

«Был у него один… – продолжил Лавров, импровизируя, – тоже недавно долг отдал. Фамилия такая… дворянская… не то Орлов, не то Воронов. Не знаете такого?»

Старичок вздрогнул, едва заметно.

«Откуда мне знать, – пробормотал он. – Мы люди маленькие. Наши клиенты – с рынка. А у Исаака Львовича… там публика почище была».

«Да я и не говорю, что вы его знаете, – мягко сказал Лавров. – Просто интересно. Говорят, он Гуревичу огромную сумму принес, наличными. В такое время… Удивительно. Человек с такими деньгами, а живет, говорят, где-то на Васильевском, тише воды, ниже травы».

Последняя фраза была чистой воды выдумкой, выстрелом в темноту. Но Лавров видел, как зрачки Фомича сузились. Он попал. Может, не в самый центр, но зацепил.

«На Васильевском, говорите? – проскрипел Фомич, все еще не глядя на Лаврова. – Там народу много живет. Остров большой».

«Да уж поди не во дворце. Говорят, комнату снимает у кого-то на Пятой линии. Человек с выправкой, военный будто. Бывший».

Лавров давил, нанизывая вымышленные детали на тонкую нить догадки. Он понимал, что Фомич не скажет ничего прямо, страх был сильнее. Но он мог подтвердить или опровергнуть.

Фомич вдруг отложил часы.

«Не смогу я это починить, – сказал он изменившимся, сухим голосом. – Механизм редкий, немецкий. Деталей таких нет. Ищите другого мастера».

Это был отказ. Не от починки часов, а от разговора. Но в этом отказе Лавров услышал то, что ему было нужно. Немецкий механизм. Старик провел ассоциацию. Человек с выправкой, бывший военный, с деньгами, живущий на Васильевском – все это сложилось в его голове в одну картину, которую он испугался. И его реакция подтвердила догадки Лаврова.

Лавров молча забрал часы.

«Жаль», – сказал он и, помедлив, добавил: «А вы не бойтесь, Фомич. Гуревича уже нет. А его должники теперь никому не интересны».

Он вышел из лавки, оставив старика наедине с его страхами и пыльными, мертвыми вещами. Пятая линия Васильевского острова. Это было немного, но это было больше, чем ничего. Это был след, пусть и холодный, оставленный призраком.

Васильевский остров был другим городом внутри города. Прямые, как стрелы, линии, проложенные еще при Петре, обветшалые фасады доходных домов с осыпающейся лепниной, темные, пахнущие морем и сыростью подворотни. Ветер с залива здесь был злее и настойчивее, он гнал по улицам клочья серой пелены облаков и пробирал до костей. Здесь было меньше имперского блеска и больше старой, въевшейся в камни истории. Лавров шел по Пятой линии, всматриваясь в дома. Это была иголка в стоге сена. Сотни квартир, тысячи жильцов. Как найти одну, где прячется человек, которого нет?

Он решил действовать не в лоб. Он заходил во дворы, разговаривал с дворниками, с самыми осведомленными людьми в любом ленинградском доме. Он представлялся сотрудником жилуправления, проверяющим списки жильцов. За несколько часов он обошел десяток домов. Дворники, угрюмые мужчины и женщины в ватниках, неохотно отвечали на вопросы, с подозрением разглядывая его штатское пальто, которое все равно не могло скрыть казенной выправки. Никто не слышал ни о каком Орлове, никто не знал о новых жильцах, похожих на отставного военного.

Уже смеркалось, когда в одном из дворов, заваленном ящиками и бочками, он разговорился со старым дворником, который колол лед у водосточной трубы. На вопрос о новых жильцах тот долго чесал затылок, а потом махнул рукой в сторону флигеля.

«Там, в седьмой квартире, у Марьи Степановны, с месяц как жилец появился. Тихоня. Платит исправно, говорит. Я его пару раз видел. Мужчина видный, в летах. Всегда в шляпе, в перчатках. Здоровается вежливо, но глаз не поднимает. Нездешний какой-то».

Сердце Лаврова екнуло.

«А фамилию его не знаете?»

«Да кто ж их знает, жильцов этих, – проворчал дворник. – Она его не прописывала, ясное дело. Себе в карман кладет. Говорит, племянник дальний, из Пскова приехал. Только какой он ей племянник… У нее вся родня на кладбище».

Седьмая квартира оказалась типичной коммуналкой. Длинный темный коридор, тусклая лампочка под потолком, дюжина дверей с разными звонками и табличками. В воздухе висел густой, непередаваемый запах общей жизни: жареный лук, стиральное мыло, карболка и что-то кислое. Лавров позвонил. Дверь открыла грузная женщина в застиранном халате, та самая Марья Степановна. Ее лицо выражало смесь испуга и враждебности.

Лавров показал удостоверение. Женщина побледнела.

«Проверка прописки, Марья Степановна. Говорят, у вас проживает незарегистрированный гражданин».

«Что вы, что вы, товарищ начальник, – зачастила она, вытирая руки о халат. – Это племянничек мой, Гриша. Погостить приехал. Вот-вот уедет».

«Григорий?» – уточнил Лавров.

«Он самый. Григорий… Петрович», – соврала она, но ее глаза забегали.

«Орлов?» – тихо спросил Лавров.

Женщина вздрогнула и замолчала. Это было признание.

«Я могу с ним поговорить?»

«Так нету его. Он утром ушел. С чемоданчиком. Сказал, дела у него, может, на пару дней, а может, и насовсем уезжает. Вещи свои забрал».

Ушел. Призрак снова растворился. Лавров почувствовал острое разочарование. Он опоздал. Всего на несколько часов. Орлов почувствовал опасность и скрылся.

«Мне нужно осмотреть его комнату», – сказал он тоном, не терпящим возражений.

Комната была маленькой, выходила окном в глухой двор-колодец. В ней стояли железная кровать, аккуратно застеленная серым солдатским одеялом, простой деревянный стол и стул. Шкафа не было, лишь несколько гвоздей в стене. Пустота. Стерильная, безличная пустота. Человек, живший здесь, не оставил ни единого следа, ни одной личной вещи, ни клочка бумаги. Он был готов уйти в любую минуту, и он ушел. Лавров подошел к столу. На вытертой клеенке не было ни царапины, ни пятнышка. Он выдвинул ящик. Пусто. Он провел рукой под кроватью. Пусто.

Это было похоже на поражение. Он нашел логово призрака, но оно было холодным. Лавров стоял посреди комнаты, вглядываясь в детали, пытаясь уловить хоть что-то. И вдруг он почувствовал запах. Едва уловимый, почти исчезнувший, но знакомый. Запах дорогого одеколона с нотами хвои и чего-то горького, терпкого. Тот самый запах, о котором говорила соседка Гуревича, гражданка Потапова. Орлов был здесь. Он и был тем посетителем с уверенным баритоном.

Лавров подошел к окну. Он осторожно открыл его. Воздух был влажным и холодным. На подоконнике, за рамой, лежал слой многолетней пыли и грязи. И в этой грязи, почти невидимый, лежал крохотный, сгоревший почти дотла окурок. Не «Беломорканал», не «Казбек». Это была папироса из дорогой, импортной бумаги, с золотым ободком. Лавров аккуратно поднял его пинцетом и положил в спичечный коробок. Орлов стоял здесь, у окна, и курил, глядя в унылый двор. О чем он думал?

И это было не все. На гвозде у двери, зацепившись за шляпку, висела одна-единственная, тонкая, почти невидимая нить. Шерстяная. Темно-серая. Лавров осторожно снял ее и зажал между пальцами. Она была жесткой, от дорогой ткани. Возможно, от пальто.

Это было немного. Окурок и нитка. Но это было вещественное доказательство. Призрак обретал плоть. Он курил дорогие папиросы, носил качественную одежду, пользовался заграничным одеколоном и имел выправку военного. Он был осторожен, методичен и безжалостен. И он был в бегах.

Лавров вышел из комнаты, оставив перепуганную хозяйку лепетать извинения. В коридоре коммуналки ему пришлось столкнуться с маленькой девочкой, которая играла с облезлым плюшевым медведем. Она посмотрела на него большими серьезными глазами.

«Вы от дяди Гриши?» – спросила она.

«Да», – ответил Лавров.

«Он уехал? Он обещал показать мне, как делать кораблики из бумаги».

«Он уехал, – сказал Лавров. – Но он может вернуться».

Он вышел на улицу. Снег снова начал идти, редкими, ленивыми хлопьями. Они таяли, едва коснувшись мокрой брусчатки. Он нашел след. Холодный, едва заметный, но настоящий. Человек без прошлого оставил его, совершив ошибку. Он думал, что, расплатившись с Гуревичем, он похоронит прошлое. Но он лишь разворошил старую могилу. И теперь охотник шел по его следу, и расстояние между ними сокращалось. Лавров сунул руку в карман пальто и нащупал завернутую в платок янтарную пуговицу. Теперь он знал, чей след она ему указала. След человека, который отчаянно пытался убежать от самого себя, но прошлое, как и этот город, не отпускало так просто. Оно всегда возвращалось. Иногда – чтобы потребовать старый долг. А иногда – чтобы убить.

Разговоры в кабаре

Вечерний Невский встретил Лаврова ледяным дыханием и мириадами мокрых огней, расплывавшихся на черном асфальте, словно акварельные краски на влажной бумаге. След призрака, Григория Орлова, остыл на промозглых ветрах Васильевского острова, оставив после себя лишь горьковатый привкус поражения и несколько жалких улик: окурок дорогой папиросы и почти невидимую нить с чужого пальто. Призрак умел исчезать. Но в списке Гуревича, в его посмертном завещании, написанном карандашом в гроссбухе, были и другие имена, вполне материальные, из плоти и крови. И если Орлов был тенью из прошлого, то певица из кабаре «Летучая мышь» была созданием настоящего, пусть и такого же призрачного, сотканного из табачного дыма, дешевых духов и несбывшихся надежд. Лилия Вертинская. И напротив ее имени стояло слово, острое, как финский нож, – «Шантаж».

Лавров решил, что пора сменить декорации. От пыльных архивов и холодных коммунальных коридоров – к бархату кулис и приглушенному свету рампы. Он шел по Невскому, не замечая спешащих прохожих, согнувшихся под тяжестью не то авосек, не то самой жизни. Его мир сузился до трех имен, трех судеб, переплетенных вокруг трупа старого антиквара. Чиновник Широков, властный и жадный. Бывший офицер Орлов, отчаянно цепляющийся за свое небытие. И певица Вертинская, опутанная долгами и страхом. Они были похожи на трех персонажей из бульварного романа, и Лаврову отводилась незавидная роль следователя, который должен был дочитать этот роман до конца, до последней кровавой точки.

Кабаре «Летучая мышь» пряталось в одном из бесчисленных дворов-колодцев, куда Невский проспект, казалось, ссылал все, что не соответствовало его парадному, имперскому величию. Нужно было нырнуть в низкую, зловонную подворотню, миновать горы заледеневшего мусора и найти неприметную дверь без вывески, над которой горела одинокая, засиженная мухами лампочка. От двери тянуло теплом, запахом жареного лука и какой-то несвежей сладостью. У входа стоял швейцар, бывший борец с расплющенным носом и пустыми глазами, одетый в ливрею, которая была ему тесна в плечах и коротка в рукавах. Он окинул Лаврова цепким, оценивающим взглядом, но казенная строгость в лице следователя, которую не могло скрыть даже старое штатское пальто, заставила его молча посторониться.