Дело «Потерянного генерала»

Я еще раз обвел взглядом кабинет. Теперь он не казался мне просто комнатой. Он был полем боя. Последним рубежом обороны генерала Орлова. И он проиграл этот бой. Но перед тем, как проиграть, он успел оставить мне это послание. Он знал, что придут именно за ним. И он знал, что я приду за ним следом.

Я вышел из квартиры, заперев за собой замки. В лифте я не смотрел на свое отражение в полированном дереве. Я знал, что увижу там не усталого частного детектива. Я увижу там майора Рубцова, который получил новый приказ.

На улице все еще лил дождь. Но я его уже не замечал. В голове было пусто и холодно. Как перед боем. Все сомнения, вся рефлексия, вся водка, выпитая и невыпитая, – все это смыло. Осталась только задача. Простая и ясная, как устав.

Найти генерала. Или тех, кто его забрал.

Имя «Кукловод» неприятно царапало сознание. Оно пахло большой властью и очень большими проблемами. Я еще не знал, в какое змеиное гнездо сунул руку, но уже чувствовал, как на моей коже шевелится чешуя. Это была не просто работа. Это было возвращение. Туда, откуда я так отчаянно пытался сбежать. На войну. Только эта война велась не в горах и зеленых лесах. Она велась здесь, на грязных, мокрых улицах этого города. И правила на ней были еще более жестокими.

Я поднял воротник плаща и пошел в ночь, навстречу первому шагу в преисподнюю. Рубец старой войны снова начал кровоточить.

Город мертвых огней

Ключи в кармане ощущались как чужеродный предмет, холодный и угловатый, осколок чужой жизни, вплавленный в мою собственную. Так, наверное, хирург чувствует пулю, которую только что извлек из тела раненого. Она уже не опасна, но все еще хранит в себе тепло чужой плоти и память о насилии. Я вышел из подъезда своей конторы в город, который уже успел переодеться в вечернее. Дождь не прекратился, он просто сменил тактику: вместо яростного штурма – изматывающая осада. Он висел в воздухе мелкой, удушливой взвесью, превращая свет фонарей в размытые, больные желтые пятна. Москва рыдала, но не от скорби, а от злости.

Дом генерала Орлова на Кутузовском был утесом из гранита и уверенности в себе, возвышавшимся над бурным морем огней проспекта. Сталинский ампир – архитектура победителей. Эти дома не строили, их отливали в формах из бетона, имперских амбиций и миллионов человеческих судеб. В их стенах не бывает сквозняков, только гул истории. Подъезд встретил меня запахом воска, которым натирали паркет еще при Брежневе, и тишиной, какая бывает только в музеях или мавзолеях. Старая консьержка в вязаной кофте, похожая на оберег от злых духов, проводила меня тяжелым, всезнающим взглядом. Она видела, как в эти двери входили и выходили люди, творившие историю, и я для нее был просто строчкой в приходно-расходной книге бытия, скорее всего, в графе «убытки».

Лифт, отделанный карельской березой, поднимался неспешно, с достоинством старого вельможи. Он не вез, а совершал вознесение из суетного мира улицы в заоблачные высоты, где воздух был разрежен, а решения имели вес судеб. На седьмом этаже ковровая дорожка цвета запекшейся крови съедала звук моих шагов. Две двери на площадке. Одна, без номера, обитая сталью, с глазом видеокамеры вместо зрачка. Вторая – генеральская. Обычная, деревянная, но с двумя замками повышенной секретности, похожими на ордена за безупречную службу.

Ключ вошел в скважину беззвучно. Первый замок открылся с мягким, маслянистым щелчком. Второй – с более резким, сухим, как выстрел из пистолета с глушителем. Я толкнул дверь и вошел в темноту, пахнущую пылью, старыми книгами и чем-то еще. Едва уловимый, почти фантомный химический запах, который мозг узнавал раньше, чем успевал дать ему имя. Хлорка. Или что-то из ее семейства. Запах зачистки.

Я не стал сразу включать свет. Дал глазам привыкнуть, как при входе в заминированное помещение. Шагнул в сторону, прислонился к стене. Стоял и слушал. Тишина была плотной, ватной. В ней не было жизни. Ни скрипа паркета, ни гудения холодильника, ни тиканья часов. Мертвая тишина. Я нащупал выключатель.

Квартира вспыхнула светом, и я на секунду зажмурился. Просторная прихожая. На вешалке – один-единственный плащ из тяжелого габардина. На полу, на резиновом коврике, – пара начищенных до зеркального блеска ботинок. Все на своих местах. Слишком на своих местах. Это был не жилой дом. Это была музейная экспозиция на тему «Как жил советский генерал».

Я начал осмотр. Не как детектив, ищущий улики, а как сапер, ищущий аномалии. Медленно. Методично. Любое отклонение от нормы – это сигнал.

Гостиная. Огромный книжный шкаф от пола до потолка. Классики, военные мемуары, история. На журнальном столике – раскрытый том «Истории военного искусства», рядом – очки в толстой роговой оправе. Инсценировка «Хозяин сейчас вернется». Я провел пальцем по странице. Тончайший, ровный слой пыли. Книга лежит здесь не один день. Рядом ни чашки, ни пепельницы. Генерал не курил, но я знал, что он любил перед сном выпить чаю с травами. Чашки не было.

Кухня. Стерильная, как операционная. Раковина сухая, без единой капли. Я открыл холодильник. Кефир, сыр, пачка сосисок, яйца. Все свежее. На столе – идеально чистая чашка. Слишком чистая. Я провел по ее внутренней стенке подушечкой большого пальца. Никакого следа от кофейного или чайного налета. Ее не просто ополоснули. Ее драили. С усердием, которое граничило с паникой.

Я вернулся в прихожую. И снова принюхался. Запах шел от коврика у двери. Я присел на корточки, коснулся его. Слегка влажный. Кто-то очень тщательно замывал здесь пол. Кровь? Скорее всего.

Мой взгляд, уже привыкший к поиску аномалий, зацепился за узкую щель между стеной и массивным встроенным шкафом. Там белело что-то чужеродное. Я достал из кармана складной нож, подцепил кончиком лезвия эту бумажку. Скомканный, неровно оторванный клочок плотной бумаги. С виду – пустой. Но когда я поднес его к свету и наклонил под определенным углом, на поверхности проступили едва заметные вдавленные следы. Кто-то писал на листе, который лежал поверх этого. Нажал на ручку слишком сильно, и на нижнем листе остался оттиск. Прочесть было невозможно, но у меня была зацепка.

Кабинет. Сердце квартиры, командный пункт генерала. Огромный дубовый стол, на котором можно было разыгрывать баталии. Кожаное кресло с высокой спинкой, похожее на трон. На стене – огромная карта мира, утыканная флажками, как ранами. Каждый флажок – спецоперация, горячая точка, место, где проливалась кровь. Моя кровь. Его кровь.

На столе царил педантичный, почти неживой порядок. Стопки бумаг, выровненные с точностью до миллиметра. Бронзовый пресс-папье в виде артиллерийского снаряда. И дисковый телефонный аппарат – реликт из эпохи, когда у приказов был вес металла. Я подошел ближе. И увидел то, что пропустили равнодушные взгляды патрульных. На зеленой промокашке из канцелярского набора, лежавшей у основания телефона, расплылись несколько темных, почти черных пятен. Сухих. Я коснулся одного кончиком ногтя. Пятно было жестким. Я знал этот цвет и этот едва уловимый, металлический запах, который не перебить никакой хлоркой. Запах железа в крови.

И телефон. Провод, идущий к стене, был вырван. Не просто выскочил из розетки. Его вырвали с мясом, оставив в стене рваную рану. Аккуратно, но жестоко.

Картина собиралась из осколков, как мозаика. Пришли. Не меньше двух. Генерал их не ждал, но, скорее всего, знал. Борьба была короткой. Его ранили или ударили, отсюда кровь. Потом его вывели. А после приходили «чистильщики». Они работали быстро и профессионально. Смыли кровь, вымыли чашку, вырвали телефон. Почти идеально. Но «почти» – это слово, из которого строят лестницу в ад. Они спешили. Или не учли, что осматривать квартиру будет не уставший лейтенант из местного ОВД, а человек, для которого такие следы – это открытая книга.

Я обернулся к книжному шкафу. Алина сказала, что все ценное в сейфе. Но для человека вроде Орлова книги были ценнее денег. Знания. Память. Я скользил пальцами по корешкам. Суворов, Кутузов, Рокоссовский. Жуков. Книги о победах. И об их цене. Мой взгляд остановился на одном томе. «Воспоминания и размышления» маршала Жукова. Книга стояла чуть криво, на миллиметр выступая из общего строя. Аномалия. Я вытащил ее. Тяжелая. И из середины на пол выпал маленький, плоский ключик. Не от двери. Фигурный, от какого-то внутреннего замка.

Я подошел к столу. Верхний правый ящик был заперт. Ключ подошел. Внутри, в идеальном порядке пустоты, лежала одна-единственная вещь. Записная книжка в черном кожаном переплете. Я открыл ее.

Большинство страниц были девственно чисты. Но на нескольких – записи, сделанные убористым, каллиграфическим почерком генерала. Не имена, не телефоны. Наборы букв и цифр, столбики расчетов, какие-то схемы, похожие на логистические цепочки снабжения. Шифр. Я пролистал до конца. Последняя запись. Почерк рваный, торопливый, буквы цеплялись друг за друга. Всего несколько слов, нацарапанных как последняя воля:

«Бастион. Они не списывают. Они продают. Тихонов. Кукловод».

И ниже, почти на самом краю листа, одна буква и цифра: «К-9».

Я захлопнул книжку и сунул ее во внутренний карман. Бастион. Тихонов. Кукловод. Слова, от которых веяло холодом большой власти и еще больших проблем. Генерал не писал бессмысленных вещей. Это был след. Единственный. Он оставил его для меня. Он знал, что придут за ним. И он знал, что я приду за ними.

Я обвел взглядом кабинет. Это было не просто помещение. Это был последний рубеж. И генерал Орлов свой последний бой проиграл. Но успел оставить донесение. Мой новый приказ.

Выйдя из квартиры, я запер замки. В лифте я не смотрел на свое отражение в полированном дереве. Я знал, что увижу там не помятого частного детектива, а майора Рубцова, которому только что отдали приказ. И он его принял к исполнению.

На улице дождь смывал с города грязь, но под асфальтом оставалось еще много. В голове было пусто и ясно, как в прицеле снайперской винтовки. Все сомнения, вся рефлексия, вся водка, выпитая и невыпитая, – все ушло. Осталась только задача. Простая и ясная, как устав. Найти генерала. Или тех, кто его забрал. Имя «Кукловод» царапало нёбо, как песок. Оно пахло кабинетами с дубовыми панелями и телефонами без циферблатов. Оно пахло властью, которая не оставляет свидетелей. Я еще не знал, в какое осиное гнездо сунул руку, но уже чувствовал, как по коже скользит холод чужой воли.

Это было не просто дело. Это было возвращение. На войну. Только эта война велась не в пыльных горах, а здесь, на мокрых, равнодушных улицах города, где правила еще жестче, а цена ошибки – не просто смерть, а полное забвение.

Первым делом я решил пробить информацию по старым каналам. Тем, что почти заросли тиной, но все еще вели в нужные норы. Я зашел в телефонную будку, от которой несло мочой и отчаянием, и набрал первый номер. Семен, по кличке Хорек. Бывший особист, теперь промышлявший «информационными услугами».

– Слушаю, – его голос был таким же скользким и безликим, как всегда.

– Хорек, это Рубец.

Пауза на том конце провода стала плотнее воздуха в будке.

– Какой еще Рубец? Ошиблись номером, гражданин. – И короткие гудки.

Я нахмурился. Хорек никогда не бросал трубки. Он мог ломаться, набивать цену, но не так. Я набрал второй номер. Лева Архив, бывший штабной писарь с феноменальной памятью и доступом к старым базам данных.

– Лева, это Андрей.

– Андрюша! Сто лет, сто зим! Как ты? – его голос был преувеличенно бодрым.

– Живой. Лева, мне нужна помощь. Генерал-лейтенант Орлов, Виктор…

– Ох, Андрюх, не могу говорить, тут начальство, сам понимаешь… – он забормотал, и я услышал на заднем плане не голоса начальства, а звук работающего телевизора. – Ты это, заходи как-нибудь, посидим… Все, бывай!

Гудки.

Я повесил трубку. Два из двух. Это уже не совпадение. Это система. Стена молчания, выстроенная из страха. Они не просто ничего не знали. Они боялись даже имени. Страх – самый надежный индикатор. Он означал, что я на верном пути. И что этот путь ведет прямо в пасть к чему-то очень большому и зубастому.

Домой я шел пешком. Нужно было проветрить голову, разогнать кровь, продумать следующий шаг. Мой путь лежал через старые московские дворы-колодцы, лабиринты, в которых легко затеряться и еще легче – устроить засаду. Я шел, прислушиваясь к эху собственных шагов, отражавшемуся от обшарпанных стен. Воздух был тяжелым и влажным. Пахло мокрым кирпичом, гниющими листьями в водостоках и опасностью.

Я почувствовал их раньше, чем увидел. Это инстинкт, вбитый в позвоночник сотнями часов в «зеленке». Изменение в ритме ночного города. Тишина, которая стала слишком густой. Тень, которая двинулась неправильно в арке, ведущей в следующий двор.

Я не ускорил шаг. Не оглянулся. Просто расслабил плечи, переложив вес на подушечки стоп. В кармане плаща пальцы нащупали холодную рукоять ножа. Не оружие, так, инструмент. Но в умелых руках и отвертка – аргумент.

Они взяли меня в «коробочку». Один сзади, второй вышел из арки впереди. Классика. Профессионально. Не уличная шпана. Движения выверенные, тихие. Оба в темных куртках, неприметные, как сама ночь.

Тот, что был сзади, двинулся первым. Я услышал легкое шарканье подошвы по мокрому асфальту. Я развернулся на пятке, уходя с линии атаки и одновременно нанося удар локтем назад, вслепую, целясь в солнечное сплетение. Удар достиг цели. Сзади раздался сдавленный хрип.

Но это дало второму секунду. Он сократил дистанцию, и я увидел в его руке нечто короткое и тупое. Кастет или кусок трубы. Я успел поднять предплечье, блокируя удар, нацеленный в висок. Боль обожгла руку от локтя до плеча, кость протестующе загудела.

Я ответил коротким прямым в челюсть. Голова нападавшего мотнулась назад, но он устоял на ногах. Крепкий. Пока он восстанавливал равновесие, я уже снова разворачивался к первому. Тот, согнувшись пополам, пытался восстановить дыхание. Я нанес ему удар коленом в лицо. Хруст сломанного носа был почти не слышен за шумом дождя.

Казалось, я перехватил инициативу. Но это была иллюзия. Они были профессионалами. Они рассчитывали на это. Пока я разбирался с первым, второй снова пошел в атаку, на этот раз целясь ниже, по ногам. Я отскочил, но мокрый асфальт сыграл с ним злую шутку, а со мной – добрую. Его нога поехала, и он потерял равновесие.

И в этот момент из темноты арки вышел третий.

Я его не видел. Не слышал. Он был тенью, материализовавшейся из ничего. Его удар был как удар молнии. Невероятно быстрый и точный. Что-то твердое и тяжелое врезалось мне под ребра с левой стороны. Воздух с хрипом вылетел из легких. Мир на мгновение погас, взорвавшись изнутри снопом оранжевых искр. Второе ребро хрустнуло с сухим, отвратительным треском. Боль была такой силы, что перехватила горло, не давая ни закричать, ни вздохнуть.

Я рухнул на колени, потом на бок, на грязный, ледяной асфальт. Двое, которых я почти раскидал, теперь нависли надо мной. Один придавил мое плечо к земле коленом. Третий, невидимый, подошел и присел рядом. Я не видел его лица, только силуэт на фоне тусклого света из окна на пятом этаже.

– Рубцов, – голос был спокойным, почти безразличным, без акцента. – Генерал Орлов – человек серьезный. Он влез туда, куда даже крысы боятся соваться. И где он теперь?

Он сделал паузу, давая словам впитаться.

– Ты ведь умный, Рубец. Ты вояка, а не идиот. Пойми простое правило: мертвые должны оставаться мертвыми. Не надо копать могилы. Можешь откопать свою собственную.

Он поднялся. Один из тех, что держали меня, нанес мне еще один удар ботинком в бок, туда же, где уже были сломаны ребра. На этот раз боль была не острой, а тупой, разлившейся, как чернила по промокашке. Она заполнила меня всего, вытесняя все остальное.

– Это тебе не за то, что лезешь. Это за то, что заставил нас работать под дождем, – сказал тот, что ударил.

Они ушли. Так же тихо, как и появились. Растворились в промозглой московской ночи. Я остался лежать на асфальте. Дождь смывал с моего лица грязь и кровь из разбитой губы. Каждая капля была как удар ледяного молоточка. Я пытался дышать. Каждый вдох был как глоток битого стекла.

Я лежал и смотрел на равнодушное, затянутое тучами небо. Они не хотели меня убивать. Пока. Это было предупреждение. Жестокое, недвусмысленное. Профессиональный инструктаж по технике безопасности.

Они допустили одну ошибку. Одну, но фатальную. Они думали, что страх боли или смерти заставит меня отступить. Они не знали меня. Они не знали, что такие, как я, давно живут взаймы. Они думали, что ломают мне ребра. А на самом деле они просто счищали с меня ржавчину последних лет.

С нечеловеческим усилием, цепляясь за стену, я поднялся на ноги. Мир качнулся. Боль была моим единственным спутником, моей единственной реальностью. Я сделал шаг. Потом еще один. Путь до моей норы занимал обычно десять минут. Сегодня он показался мне восхождением на Эверест.

Когда я, наконец, ввалился в свою квартиру и рухнул на диван, я не думал о боли. Я думал о спокойном голосе в темноте. О лице генерала. О записной книжке, лежавшей во внутреннем кармане, сухой и невредимой.

Они хотели, чтобы я бросил это дело. Но теперь это было невозможно. Раньше это был долг памяти. Приказ, отданный призраком. Теперь все изменилось. Теперь это стало личным. Они заглотили наживку и дернули слишком сильно. И теперь я не отпущу леску, пока не вытащу на свет божий ту тварь, что сидит на другом ее конце. Даже если для этого мне придется уйти на самую глубину.

Рубец старой войны перестал кровоточить. Он снова стал оружием.

Молчание мертвых телефонов

Боль была якорем, брошенным в мутный омут сознания. Она держала меня на дне, в холодной, вязкой тишине, где не было ни мыслей, ни времени. Потом якорь начал подниматься. Медленно, с натужным скрипом ржавой цепи, он тащил меня наверх, к поверхности, к миру, где есть воздух, свет и треснувшие ребра.

Я открыл глаза. Потолок моей квартиры был таким же серым и безнадежным, как небо за окном. Паутина в углу напоминала плохо нарисованную тактическую карту. Я лежал на диване, не помня, как сюда попал. Последний кадр в памяти – мокрый асфальт, похожий на разбитое черное зеркало, и равнодушные звезды, которых не было. Значит, дошел на автопилоте. Старая армейская прошивка, которая заставляет тело двигаться, даже когда пилот внутри мертв.

Я сел. Мир качнулся, и тысячи раскаленных игл вонзились в левый бок. Два. Точно два сломанных ребра. Третий бил профессионально, не в полную силу, но точно зная, куда целиться. Чтобы не убить, а искалечить. Чтобы оставить сообщение, написанное не чернилами, а болью. Я расстегнул рубашку. Огромный, расплывающийся синяк цвел на моей коже, как ядовитый, экзотический цветок. Предупреждение. Подпись под устным инструктажем.

Они допустили ошибку. Одну, но фундаментальную. Они думали, что я человек, которого можно запугать болью. Они не знали, что боль – это единственное, что я по-настоящему понимаю. Это мой родной язык.

Кое-как поднявшись, я доковылял до кухни. Влил в себя стакан воды из-под крана, которая пахла ржавчиной и усталостью города. Вода была холодной, и это было хорошо. Холод отрезвлял. В голове начал проясняться туман. Спокойный, почти безразличный голос в переулке. Генерал Орлов – человек серьезный. Пойми простое правило: мертвые должны оставаться мертвыми.

Они не просто хотели, чтобы я бросил это дело. Они хотели, чтобы я похоронил его. Закопал поглубже и забыл, где могила. Но они дернули не за тот рычаг. Раньше это был долг перед человеком, который спас мне жизнь, а потом, возможно, ее же и сломал. Приказ, отданный призраком. Теперь все стало гораздо проще. Теперь это стало личным. Они сделали ставку на мой страх, но вскрыли колоду с моей яростью.

Я вернулся в комнату. Записная книжка генерала лежала во внутреннем кармане пиджака. Сухая и невредимая. Я вытащил ее и тот клочок бумаги с вдавленными следами, который нашел в квартире. Пришло время вскрывать консервы.

Первым делом я попробовал расшифровать клочок. Включил настольную лампу, направив свет под острым углом. Буквы и цифры, продавленные на верхнем листе, оставили на нижнем едва заметный рельеф. Я взял мягкий графитовый карандаш и аккуратно, почти не касаясь, заштриховал поверхность. Как археолог, снимающий слой пыли с древней надписи.

Символы начали проступать. Бессвязный набор. Часть была неразборчива. Но кое-что читалось ясно. Телефонный номер. Не полностью, первые и последние цифры были смазаны. И фамилия. «…реев». Первая буква была неясной, то ли «К», то ли «Б». Рядом стояли буквы «п/п-к». Подполковник.

Этого было мало. И много одновременно. Подполковников с фамилией, заканчивающейся на «-реев», в Москве были сотни, если не тысячи. Мне нужен был способ сузить поиск. И тут в игру вступала записная книжка. «К-9».

Эта комбинация не давала мне покоя. Она была слишком простой для шифра и слишком конкретной для случайной пометки. Это был ключ. Генерал Орлов, человек системный до мозга костей, не стал бы изобретать сложные коды там, где можно было использовать простую и понятную ему логику. «К». Первая буква фамилии. Киреев. Это была самая очевидная версия, а в нашем деле очевидное часто бывает верным, потому что никто в него не верит. А «9»? Последняя цифра номера телефона.

Картина обретала фокус. Подполковник Киреев. Я не знал, кто он, но те, кто забрал генерала, его знали. И, скорее всего, уже шли за ним. Я был не на старте расследования. Я был в середине гонки, в которой проигравших увозили в морг.

Нужно было действовать быстро. Мои старые контакты вчера заткнулись, как только услышали имя Орлова. Стена страха. Но теперь у меня было не имя генерала. У меня был номер телефона и фамилия. Это была другая дверь. Я решил попробовать еще раз.

Я набрал номер Левы Архива. Бывший штабной писарь, а ныне мелкий клерк в одном из пыльных ведомственных НИИ. У Левы была не память, а каталог картотеки, и патологическая страсть к систематизации всего на свете. А еще он был мне должен. За одну давнюю историю в Моздоке, о которой мы оба предпочитали не вспоминать.

– Лева, это Андрей, – сказал я без предисловий, когда он снял трубку.

– Андрюша! – его голос был слишком бодрым, как у человека, которого застали за чем-то предосудительным. – Как сам? Сто лет тебя не слышал!

– И не услышишь еще столько же, если поможешь. Мне нужен человек. Подполковник. Фамилия то ли Киреев, то ли Биреев. Служит или служил в Москве. Есть часть номера телефона, заканчивается на девятку.

На том конце провода повисла тишина. Я слышал только, как Лева тяжело дышит. Он не бросил трубку, и это уже был хороший знак.

– Андрюх, ты куда лезешь? – наконец прошептал он. В его голосе больше не было фальшивой бодрости. Только голый, липкий страх. – Вчера по нашим каналам про тебя спрашивали. Неофициально. Люди из конторы. Интересовались, кто такой, где живет, чем дышит. Я сказал, что не знаю.

Сердце сделало холодный, тяжелый толчок. Значит, они не просто ждали, пока я сунусь. Они уже наводили справки. Прощупывали мою сеть.

– Лева, это важно, – мой голос стал тише и тверже. – Это не про деньги. Это про долг.

Еще одна пауза. Я слышал, как он закурил.

– Управление тыла округа, – сказал он наконец одним выдохом. – Подполковник Киреев, Игорь Семенович. Начальник одного из отделов хранения. Адрес и полный телефон скину на пейджер через пять минут. У тебя еще тот же номер?

– Да. Лева… спасибо.

– Не за что, – его голос был глухим. – Андрей, сотри мой номер. И забудь, что я существую. Если те, кто про тебя спрашивал, найдут то, что ищут, они начнут зачищать всех, с кем ты говорил. А у меня дети.

Он повесил трубку.

Через пять минут мой древний, как кости мамонта, пейджер пискнул и выдал сообщение. Адрес в спальном районе на юго-западе и номер телефона. Я посмотрел на цифры. Они казались кодом к запуску ядерной ракеты. Или к собственной гибели. Разница была невелика.

Я натянул свежую рубашку, морщась от боли. Застегнул кобуру, сунул в нее старый добрый «Макаров». Не для нападения. Для равновесия. Потом надел плащ. В кармане нащупал записную книжку генерала. «Бастион. Тихонов. Кукловод». Эти слова были как камни в желудке. Тяжелые, холодные, непонятные. Но я чувствовал, что Киреев – это первый шаг к тому, чтобы понять их смысл.

Дорога до окраины заняла почти час. Город стоял в глухих пробках, задыхаясь от собственного бессилия. Дождь превратился в мелкую, нудную изморось, которая проникала под одежду и в душу. Я вел машину, игнорируя боль в боку и растущее чувство тревоги. Я опаздывал. Нутром чуял, что опаздывал. Это было то же самое чувство, что и в Чечне, когда идешь на зачистку аула, а над ним уже кружат вороны. Они знают все заранее.