Дело «Потерянного генерала»

Сергей Вяземский

Дело 'Потерянного генерала'

Рубец старой войны

Телефонный звонок походил на работу дантиста-садиста, сверлившего больной зуб без анестезии. Он ввинчивался в мой череп, раскаляя добела осколки вчерашнего вечера, склеенные дешевым спиртом и вязкой, как мазут, тоской. Каждый треск мембраны был отдельным ударом молотка по затылку. Я не двигался. Лежал на полу своей конторы, обнимая холодную ножку железного сейфа, и пытался заключить с миром пакт о ненападении. Я предоставляю ему не трогать меня, а он, в свою очередь, перестает существовать хотя бы на пару часов. Мир, судя по настырности телефона, на сделку идти не собирался.

Я разлепил веки. Потолок, покрытый паутиной трещин, напоминал старую военную карту, где неизвестный штабист начертил план проигранного наступления. Пыльный абажур висел над центром этого театра военных действий, как безучастное, желтое солнце над полем боя. Во рту стоял привкус ржавых гильз и несбывшихся надежд.

Телефон не унимался. Он перешел от сверления к прямому артобстрелу. Я пополз к столу, оставляя за собой на грязном линолеуме влажный след, как гигантская больная улитка. Тело было чужим, плохо слушающимся механизмом. Каждый сустав скрипел о недостатке смазки и необходимости капитального ремонта. Добравшись до аппарата, я сорвал трубку и прохрипел в нее нечто, отдаленно напоминающее человеческую речь.

– Частное сыскное агентство «Рубец», – просипел я, давясь собственным голосом. Название было шуткой. Мрачной, как и все остальные в моей жизни. Шрам, перечеркнувший бровь и щеку, давно стал моим главным удостоверением личности.

В трубке помолчали, затем раздался голос секретарши – пенсионерки Анны Львовны, которую я нанял из жалости и для отпугивания случайных посетителей.

– Андрей Павлович, тут к вам посетитель. Женщина. Говорит, по очень важному делу.

– У нас все дела важные, Анна Львовна. Скажите ей, что я на выезде. В морге. Опознаю собственное желание жить.

– Я уже сказала, что вы на месте, – невозмутимо ответил голос. – Она настаивает. Выглядит прилично. Не из налоговой.

«Прилично» в лексиконе Анны Львовны означало, что на посетителе была одежда без дыр, и от него не разило перегаром. Это сужало круг подозреваемых, но не сильно.

– Пять минут, – прорычал я и повесил трубку, не дожидаясь ответа.

Подъем на ноги был отдельной спецоперацией, требующей точного расчета и нечеловеческой воли. Опираясь на стол, я поднялся, и комната качнулась, угрожая выплеснуть меня обратно на пол. В зеркале с отбитым углом на меня смотрел незнакомый мужик лет сорока. Лицо серое, как ноябрьское небо над Москвой. Вчерашняя щетина. Глаза, как два выцветших патрона, запавших глубоко в глазницы. И шрам. Он был свежее и ярче всего остального на этом лице. Вечное напоминание. Метка.

Я плеснул в лицо водой из графина, стоявшего на сейфе. Вода была теплой и пахла пылью. Пригладив волосы, я натянул на мятую рубашку потертый пиджак. Он выполнял две функции: скрывал пустую кобуру под мышкой и придавал моему жалкому виду некое подобие профессионализма.

Когда я открыл дверь в приемную, я понял, что Анна Львовна поскромничала. Женщина была не просто «приличной». Она была из другого мира. Из того, где воздух чище, асфальт ровнее, а люди улыбаются без видимых причин. Высокая, в строгом кашемировом пальто цвета мокрого асфальта, которое стоило больше, чем вся моя контора вместе с содержимым. Светлые волосы собраны в тугой, безупречный узел. Лицо, которое не пыталось быть красивым, а просто являлось таковым по факту рождения. Правильные черты, дорогая, но почти незаметная косметика, и глаза. Карие, умные и очень серьезные. В них не было страха или растерянности, которые я привык видеть у своих клиентов. В них была стальная, сфокусированная тревога.

Она встала, когда я вошел. Ее движения были плавными и выверенными. Ни одного лишнего жеста.

– Андрей Рубцов? – ее голос был низким, без тени заискивания.

Я кивнул, указывая на дверь своего кабинета.

– Пройдемте.

Мой кабинет – это двенадцать квадратных метров концентрированного уныния. Стол, два стула, сейф и шкаф с папками, в которых хранились истории чужих измен, мелких краж и невыплаченных долгов. Единственное окно выходило во двор-колодец, на дне которого вечно гнили горы мусора. Весь пейзаж состоял из обшарпанных кирпичных стен и заплаканных окон соседей. Идеальное место для размышлений о тщете всего сущего.

Она села на стул для посетителей, поставив на колени дорогую кожаную сумку. Села прямо, не прислоняясь к спинке, как человек, привыкший держать оборону. Я обогнул стол и рухнул в свое кресло, которое жалобно скрипнуло, протестуя против моего веса и общей несправедливости мироздания.

Мы молчали. Я ждал. Обычно клиенты начинали говорить первыми, вываливая на меня свои беды, как мусор из опрокинутого контейнера. Эта молчала, изучая меня. Ее взгляд не был оценивающим, он был анализирующим. Она не прикидывала, смогу ли я ей помочь. Она решала, стоит ли вообще открывать этот ящик Пандоры в моем присутствии.

– Я не занимаюсь слежкой за неверными мужьями, – решил я нарушить тишину. – И не выбиваю долги. Для этого есть ребята в кожанках с более толстыми шеями и более пустыми головами.

– Мне это и не нужно, – она даже не моргнула. – Меня зовут Алина Орлова.

Фамилия ни о чем не говорила. Орловых в Москве – как грязи. Я пожал плечами, доставая из ящика стола пачку «Явы». Сигарета была помята. Как и я.

– И что привело вас, Алина Орлова, в эту обитель скорби?

– Мой отец. Генерал-лейтенант Виктор Орлов. Он пропал.

Я замер, сжимая в пальцах так и не прикуренную сигарету. Имя. Звание. Они ударили не в уши. Они ударили куда-то под ребра, туда, где когда-то было что-то живое. Туда, где теперь фантомно ныло на перемену погоды.

Прошлое – это не то, что было. Это то, что есть. Оно не лежит в архиве под слоем пыли. Оно сидит в твоей крови, как неизлечимый вирус, и ждет своего часа, чтобы вызвать рецидив. Имя генерала Орлова было тем самым вирусом.

Комната сузилась до ее лица и двух слов, повисших в затхлом воздухе. Генерал Орлов. Мой командир. Человек, который вытащил меня, восемнадцатилетнего лейтенанта, из такого дерьма, в котором не выживают. Человек, которого я ненавидел за приказ, стоивший мне отряда. Человек, которому я был обязан жизнью.

Я медленно выдохнул. Дым от несуществующей сигареты.

– Пропал – это растяжимое понятие, – мой голос стал глухим и чужим. – Что говорят официальные лица?

– Официальные лица говорят, что боевой генерал в отставке имеет право на недельный запой, – в ее голосе звякнул лед. – Что у него мог случиться сердечный приступ на даче у любовницы, о существовании которой никто не знал. Что он мог просто уехать, никому не сказав. Они приняли заявление, но я вижу, как они смотрят. Для них это не расследование. Это отписка.

– А вы так не думаете? – я все-таки нашел зажигалку. Дешевый пластик щелкнул с трудом. Огонь заплясал, осветив сетку морщин вокруг моих глаз.

– Нет. – она сказала это так, будто отрицала саму возможность существования вселенной, где это было бы правдой. – Мой отец не пьет уже пять лет. После смерти мамы. У него нет любовницы. И он никогда, – она сделала на этом слове особое ударение, – никогда бы не исчез, не предупредив своего адъютанта. Он человек старой закалки. Для него порядок – это не просто слово. Это религия.

Я затянулся. Горький дым наполнил легкие, притупляя на мгновение боль в висках. Я смотрел на нее сквозь сизую дымку. Дочь генерала. Я никогда ее не видел, но много слышал. «Моя Алинка – умница. Юридический заканчивает. Вся в мать, слава богу. Характер стальной». Генерал говорил это с такой гордостью, которая у него, казалось, была припасена только для докладов в Генштабе. Теперь эта «умница» сидела передо мной. И в ее «стальном» характере я видел микроскопические трещины.

– Когда вы видели его в последний раз?

– Три дня назад. В четверг вечером. Он звонил, как обычно. Спросил, как дела. Сказал, что собирается на выходные в архив, поработать с какими-то документами. Голос был обычный. Спокойный. В пятницу утром его телефон уже был отключен.

– Адъютант?

– Майор Песков. Он и поднял тревогу. В пятницу в девять ноль-ноль генерал должен был быть на встрече в Совете ветеранов. Он не приехал. Песков поехал к нему домой. Дверь заперта. На звонки никто не отвечает. Вызвали МЧС, полицию. Вскрыли квартиру.

– И что там?

– Ничего. – она развела руками. Движение получилось жестким, обрубленным. – Абсолютно ничего. Квартира пуста. Все на своих местах. Идеальный порядок. Слишком идеальный. Как будто ее вычистили перед показом. Нет ни записки, ни следов борьбы, ни следов пьянки. Машина в гараже. Все документы, деньги, награды – в сейфе. Сейф закрыт. Пропал только он сам. В домашней одежде, судя по тому, что вся уличная на месте. И его рабочий портфель. Старый, потертый, еще советский. Он с ним не расставался.

Я стряхнул пепел в переполненную окурками консервную банку. Картина вырисовывалась неприятная. Профессиональная. Люди не исчезают из запертых квартир в центре Москвы, не оставив следов. Если только их исчезновением не занимаются те, кто умеет заметать следы.

– Почему я? – спросил я прямо. – В Москве сотни частных детективов. Есть бывшие из МУРа, из ФСБ. С связями, с ресурсами. У меня нет ничего, кроме этой конуры и дурной репутации.

Она посмотрела мне прямо в глаза. Ее взгляд был похож на скальпель хирурга – холодный, точный, проникающий под кожу.

– Потому что вы служили под его началом. Потому что в его личном деле, в закрытой части, есть рапорт о вашем ранении и о том, что он лично вынес вас с поля боя под огнем. Потому что я нашла в его записной книжке ваш старый телефон. А рядом пометку: «Рубец. Если все станет совсем плохо».

Она достала из сумки пухлый конверт и положила его на стол.

– Здесь аванс. Пять тысяч долларов. И столько же, когда вы его найдете.

Я смотрел на конверт, потом на нее. Пять тысяч. Сумма, которую я не видел с тех пор, как продал все, что у меня было, чтобы открыть это агентство. Эти деньги могли бы решить все мои текущие проблемы. Заплатить за аренду. Купить новый костюм. Есть что-то кроме пельменей из круглосуточного магазина.

И именно поэтому я должен был отказаться.

– Я не возьмусь, – сказал я ровно. – Вашему отцу я обязан жизнью. Это правда. Но он же отдал приказ, который положил весь мой взвод под Аргуном. Так что мы в расчете. Я не хочу иметь ничего общего с армией, с прошлым и с генералами, которые играют в свои игры. Найдите кого-нибудь другого.

Я ожидал, что она начнет уговаривать, спорить, может быть, даже плакать. Она не сделала ничего из этого. Она просто смотрела на меня. Ее лицо превратилось в маску. Спокойную, холодную, непроницаемую.

– Вы боитесь, – сказала она. Это был не вопрос. Это была констатация факта.

– Умные люди всегда чего-то боятся, – парировал я. – Это помогает им оставаться в живых.

– Дело не в уме. Вы боитесь не того, что можете погибнуть, расследуя это дело. Вы боитесь того, что вам придется вспомнить. Вспомнить все, что вы так старательно пытаетесь утопить в этом, – она обвела взглядом мой кабинет, и ее взгляд задержался на бутылке водки, сиротливо стоящей на сейфе.

Ее слова были точнее снайперского выстрела. Они попали точно в цель, пробив мою броню из цинизма и усталости. Ярость, холодная и острая, поднялась из глубин.

– Убирайтесь, – сказал я, и мой голос упал на несколько тонов. – Прямо сейчас.

Она не сдвинулась с места.

– Отец говорил, что вы были лучшим. Самым умным, самым смелым, самым… правильным. Он говорил, что война ломает всех, но некоторых она ломает так, что они становятся только крепче, как закаленная сталь. Он считал, что вы из таких. Он винил себя в том, что с вами случилось после. В том, что система вас перемолола и выплюнула.

Она замолчала, и в наступившей тишине был слышен только гул машин с улицы и мое собственное тяжелое дыхание.

– Он ошибался, – продолжила она тихо, и теперь в ее голосе появилась горечь. – Вы не стали крепче. Вы просто заржавели.

Она встала. Взяла со стола конверт. На мгновение мне показалось, что она сейчас уйдет, и этот призрак прошлого исчезнет из моей жизни так же, как и появился. Но она снова открыла сумку, достала оттуда еще один конверт, потоньше, и положила его на место первого. Потом вынула пачку сигарет – тонких, женских, с ментолом. Достала одну, но прикуривать не стала, просто вертела ее в длинных, ухоженных пальцах.

– Я понимаю, – сказала она уже другим тоном, более деловым. – Вы не хотите в это ввязываться. Но мне больше не к кому идти. Все его старые сослуживцы, те, кто сейчас при власти и при погонах, вдруг стали очень заняты. Они говорят правильные слова сочувствия, но в их глазах я вижу одно – страх. Они боятся. Чего – я не знаю. Но если уж они боятся, то дело действительно плохо.

Она положила сигарету на стол рядом с конвертом.

– Здесь не аванс. Здесь оплата за консультацию. Я заплатила вам за час вашего времени. И за этот час я прошу вас об одном. Не как детектива. А как человека, который знал моего отца. Прошу вас просто съездить в его квартиру. Осмотреть ее. Вы увидите то, чего не видят следователи. Вы поймете то, чего не понимаю я. А потом можете пить дальше. Можете считать, что ваш долг уплачен.

Она развернулась и пошла к двери. Ее спина была идеально прямой. Никакой мольбы, никакого отчаяния. Только холодная, выверенная стратегия. Она знала, на какие кнопки нажимать. Она была дочерью своего отца.

У самой двери она остановилась.

– Я ошиблась, – сказала она, не оборачиваясь. – Вы не заржавели. Ржавчина – она снаружи. А у вас что-то прогнило внутри, майор.

Дверь за ней закрылась. Я остался один в тишине, нарушаемой только стуком моего собственного сердца. Проклятая девчонка. Она раздела меня догола за десять минут. Она вывернула меня наизнанку и показала мне то, что я сам о себе знал, но никогда бы не признал вслух.

Я сидел и смотрел на конверт и тонкую сигарету рядом с ним. Консультация. Хитро. Она не просила меня брать дело. Она просила о малости. О последней услуге. О том, от чего нельзя отказаться, не потеряв последние крохи самоуважения.

Я встал, подошел к окну и посмотрел вниз. Она вышла из подъезда, на секунду остановилась под моросящим дождем, который превращал город в размытую акварель, подняла голову и посмотрела точно на мое окно. Она не могла меня видеть, но я чувствовал ее взгляд. Потом она села в черный, блестящий от влаги «Мерседес» с водителем и уехала.

Я вернулся к столу. Открыл конверт. Внутри лежала пачка стодолларовых купюр и связка ключей с простым брелоком – серебряной пулей. А еще маленький листок бумаги, на котором каллиграфическим почерком был написан адрес и код от подъезда.

Я сгреб деньги и сунул их в сейф. Ключи и адрес остались лежать на столе. Я снова сел в кресло. Достал из ящика стола початую бутылку «Столичной» и граненый стакан. Налил до краев. Поднес к губам. Запах спирта ударил в нос.

«Ржавчина – она снаружи. А у вас что-то прогнило внутри».

Я смотрел на водку, прозрачную, как слезы ангела-алкоголика. Один глоток. И все снова станет проще. Туман в голове, ватные ноги, безразличие ко всему. Привычное, уютное состояние полусмерти.

Взгляд упал на сигарету, оставленную ею. Я взял ее. Запах ментола и дорогих духов. Запах другой жизни.

Я медленно, как будто принимая самое важное решение в своей жизни, поднялся, подошел к раковине в углу кабинета и вылил содержимое стакана. Водка булькнула и исчезла в грязном стоке, унося с собой мой несостоявшийся покой.

Потом я вернулся к столу, взял ключи и сунул их в карман.

Черт тебя подери, генерал. Даже после всего ты нашел способ достать меня. Даже исчезнув, ты умудрился отдать мне последний приказ.

Я надел плащ, сунул в карман пачку «Явы» и зажигалку. На выходе из кабинета Анна Львовна подняла на меня свои выцветшие глаза.

– Уезжаете, Андрей Павлович?

– Да, Анна Львовна, – сказал я, застегивая пуговицы. – На выезд. Кажется, кто-то потерял генерала.

Дождь на улице превратился в полноценный ливень. Он хлестал по лицу холодными, жесткими струями, смывая остатки сна и апатии. Город тонул в сером мареве. Фонари зажигались, отражаясь в лужах маслянистыми, больными пятнами. Москва рычала миллионами моторов, выла сиренами и стонала под тяжестью собственной массы. Она была похожа на огромное, раненое животное, которое притаилось в своей берлоге, зализывая старые раны и готовясь к новой драке.

Я поймал раздолбанную «шестерку». Водитель, усатый мужик в засаленной кепке, молча кивнул на названный адрес и втопил педаль газа. Машину заносило на мокром асфальте. Дворники с трудом справлялись с потоками воды, размазывая по стеклу грязь и огни встречных фар. В салоне пахло бензином, мокрой псиной и безнадегой.

Я смотрел в окно на проплывающие мимо дома, витрины, людские фигуры, согнувшиеся под дождем. Все это казалось декорациями к давно забытой пьесе. Я снова был в игре. Против своей воли, против здравого смысла. Но правила были мне знакомы. Когда командир в беде, ты не рассуждаешь. Ты идешь и делаешь. Даже если командир – призрак из прошлого. Даже если ты сам – почти призрак.

Дом генерала стоял на Кутузовском. Сталинский ампир, всем своим видом показывающий, кто здесь хозяин. Тяжеловесный, монументальный, уверенный в своей правоте. Такие дома не строят, их отливают из бетона, гранита и государственной идеологии. Я расплатился с таксистом и вышел под козырек подъезда. Массивная дубовая дверь с кодовым замком. Я набрал цифры, которые дала Алина. Замок щелкнул.

Внутри – просторный холл, отделанный мрамором, тускло поблескивающим в свете бронзовых люстр. Старая консьержка в вязаной кофте окинула меня подозрительным взглядом, но ничего не сказала. Я прошел к лифту. Кабина из полированного дерева пахла воском и старостью. Лифт не ехал – он восходил. Медленно, с достоинством, унося меня от суеты улиц в тихие, гулкие коридоры власти.

Квартира Орлова была на седьмом этаже. Я вышел на площадку, где на полу лежал ковер, глушивший шаги. Две квартиры на этаже. Напротив – глухая бронированная дверь без номера. Дверь генерала была обычной, деревянной, но с двумя современными замками.

Я достал ключи. Металл был холодным. Я вставил первый ключ в скважину. Он повернулся легко, без скрипа. Второй. Щелчок замка прозвучал в оглушительной тишине подъезда слишком громко. Я нажал на ручку и толкнул дверь.

Воздух внутри был спертым, неподвижным. Пахло пылью, старыми книгами и чем-то еще. Едва уловимый, чужеродный запах. Химический. Что-то вроде чистящего средства.

Я вошел и закрыл за собой дверь. Очутился в просторной прихожей. На вешалке висел один-единственный плащ. На полу, на специальном коврике, стояли начищенные до блеска ботинки. Идеальный порядок. Слишком идеальный, как и сказала Алина.

Я щелкнул выключателем. Загорелся свет. Трехкомнатная генеральская квартира. Большая гостиная, кабинет, спальня. Все обставлено добротной, но старой мебелью. Никакого новорусского шика. Все строго, функционально, по-военному. На стенах – картины с морскими пейзажами, в книжных шкафах – полные собрания сочинений классиков и военные мемуары. На полированном паркете ни пылинки.

Я начал осмотр. Не как сыщик, а как диверсант на вражеской территории. Медленно, методично, проверяя каждый сантиметр. Я не искал улики. Я искал аномалии. То, что выбивалось из общей картины.

В гостиной на журнальном столике лежала раскрытая книга. «История военного искусства». Рядом – очки в роговой оправе. Все выглядело так, будто хозяин отошел на минуту и сейчас вернется. Но книга была раскрыта на середине, а страницы покрывал тончайший, едва заметный слой пыли. Значит, она лежала так уже несколько дней.

Кухня. В раковине ни одной грязной тарелки. В холодильнике – стандартный набор продуктов холостяка: кефир, сыр, пачка сосисок, яйца. Все свежее. На столе – пустая чашка из-под кофе. Тоже идеально чистая. Слишком чистая. Я провел пальцем по внутренней стенке. Никакого кофейного налета. Ее не просто сполоснули. Ее вымыли. Тщательно.

Я вернулся в прихожую и снова принюхался. Запах. Он шел отсюда. Я провел рукой по коврику у двери. Он был чуть влажным. И от него исходил тот самый резковатый запах хлорки или чего-то подобного. Кто-то очень старательно замывал здесь пол.

Мой взгляд упал на небольшую щель между стеной и массивным встроенным шкафом. Что-то там белело. Я подошел, присел на корточки. Достать было трудно. Пришлось использовать лезвие ножа, который я всегда носил с собой.

Это был клочок бумаги. Неровно оторванный, скомканный. Я осторожно развернул его. На нем не было ничего написано. Просто белый, плотный лист. Но на ощупь он был странным. Как будто восковым. И на нем, если присмотреться под определенным углом, можно было разглядеть едва заметные вдавленные следы. Кто-то писал на листе, лежавшем поверх этого, и нажал на ручку слишком сильно.

Я сунул клочок в карман и прошел в кабинет. Это была святая святых генерала. Огромный письменный стол из дуба. Кожаное кресло. На стене – карта мира, утыканная флажками. Я знал, что означал каждый из них. Это были места, где проливалась кровь. Его и моя.

На столе царил такой же неестественный порядок. Стопки бумаг, выровненные по линейке. Бронзовый пресс-папье в виде снаряда. Телефонный аппарат с дисковым набором. Я подошел ближе. И увидел то, что пропустила полиция.

На промокашке, лежавшей на столе, было несколько капель. Темных, почти черных. Они впитались в зеленую бумагу, оставив неровные разводы. Я коснулся одного из них кончиком пальца. Сухое. Но я знал этот цвет. И этот едва уловимый металлический запах. Кровь.

И еще одно. Телефон. Я поднял трубку. Гудка не было. Я проверил провод. Он был выдернут из розетки. Не просто выскочил. Его вырвали. Аккуратно, но гнездо в стене было повреждено.

Картина начала складываться. Но изображение было уродливым, фрагментарным, как в разбитом зеркале. Генерала не просто похитили. Здесь были гости. Незваные. Они пришли, сделали свое дело, а потом устроили генеральную уборку. Замыли кровь, вымыли посуду, вырвали телефонный шнур. Они хотели, чтобы все выглядело так, будто генерал просто ушел. Но они допустили ошибки. Мелкие, но для меня – очевидные. Они работали профессионально, но торопились. Или не учли, что квартиру будет осматривать не уставший участковый, а тот, кто привык читать следы на выжженной земле.

Я подошел к книжному шкафу. Алина сказала, что все ценное в сейфе. Но для человека, как Орлов, главной ценностью были не деньги и не награды. Это были знания. И память. Я начал просматривать корешки книг. Суворов, Кутузов, Рокоссовский. Вся история побед. И поражений.

Мои пальцы скользили по тисненым буквам. И на одной книге остановились. Том «Воспоминания и размышления» Жукова. Она стояла чуть криво, на миллиметр выступая из общего ряда. Я вытащил ее. Книга была тяжелой. Я открыл ее. И из середины на пол выпал маленький, плоский предмет.

Это был ключ. Не от двери. Маленький, фигурный, от какого-то внутреннего замка. Возможно, от ящика стола. Я подошел к столу и начал проверять ящики. Все были открыты. Кроме одного. Верхнего правого. Он был заперт.

Я вставил ключ в скважину. Он подошел. Замок щелкнул. Внутри, в абсолютном одиночестве, лежала одна-единственная вещь. Небольшая записная книжка в черном кожаном переплете. Я открыл ее.

Большинство страниц были пусты. Но на нескольких были записи, сделанные убористым, каллиграфическим почерком генерала. Это были не имена и не телефоны. Это были странные наборы букв и цифр, столбики расчетов, какие-то схемы, похожие на логистические цепочки. Шифр.

Я пролистал до конца. Последняя запись была сделана, очевидно, в спешке. Почерк был рваным, неровным. Всего несколько слов:

«Бастион. Они не списывают. Они продают. Тихонов. Кукловод».

И ниже, почти на самом краю листа, нацарапана одна буква и цифра: «К-9».

Я захлопнул книжку и сунул ее во внутренний карман пиджака. Бастион. Тихонов. Кукловод. Бессмысленный набор слов. Но генерал не писал бессмысленных вещей. Это был след. Единственный, который у меня был.