Дело кооператива «Рубин»

В последнем вопросе прозвучала сталь. Это была уже не просьба, а мягкое предупреждение. Намек на связи, на уровень, на то, что майору милиции не стоит слишком усердствовать, когда дело касается «уважаемых людей».

– Пока не дойдет, – Кириллов встал. Разговор был исчерпан. Дальше давить было бессмысленно. Он не получит здесь ничего, кроме еще одного слоя полированной, дорогой лжи. – Спасибо за ваше время, гражданин Вольский. Возможно, мне понадобится поговорить с вашей секретаршей.

– О, пожалуйста, – Вольский тоже поднялся, обошел стол и снова протянул руку. – Светлана – девушка исполнительная, но, боюсь, она расскажет вам то же самое. Мы будем рады помочь следствию всем, чем сможем. Обращайтесь в любое время.

Они снова обменялись рукопожатиями. На выходе из кабинета Кириллов задержал взгляд на секретарше. Она сидела за своей стойкой, идеально прямая, и делала вид, что разбирает какие-то бумаги. Но он видел, как напряжена линия ее плеч, как неестественно застыло ее красивое лицо. Она чувствовала его взгляд, но боялась поднять глаза.

Он вышел из офиса, и тяжелая дубовая дверь закрылась за ним с мягким щелчком, отрезая мир импортного хрома от серой московской осени. Он постоял мгновение на тротуаре, вдыхая влажный, прохладный воздух. Во рту все еще стоял привкус финского кофе. Он чувствовал себя так, словно вынырнул из глубокого омута на поверхность.

У него не было ни одной зацепки. Ни одного факта, противоречащего версии Вольского. Алиби кооператора, он не сомневался, будет железобетонным. Слова его будут подтверждены «уважаемыми людьми». Дело Семенова так и останется «висяком», очередной историей о мелком спекулянте, который не поделил добычу со своими подельниками.

Но Кириллов знал, что это не так. Он это не просто знал – он чувствовал. Чувствовал так же ясно, как холод латунной ручки и вкус чужого, дорогого кофе. Он видел это в мимолетном испуге в глазах секретарши и в звенящей пустоте в глазах ее хозяина. Кооператив «Рубин» был не просто успешным предприятием. Это был фасад. Идеально выстроенный, сверкающий, дорогой фасад. А за ним скрывалось что-то совсем другое. Что-то темное, большое и достаточно смертоносное, чтобы раздавить череп мелкому дельцу и выбросить его тело на свалку, как ненужный мусор.

Он сунул руки в карманы куртки и пошел прочь по арбатскому переулку, не оглядываясь. Он еще не знал, что именно скрывается за этим блестящим фасадом. Но он знал, что должен это выяснить. Потому что больше некому. Потому что мир Геннадия Вольского и мир Олега Семенова пересеклись. И на месте их пересечения остался труп. А это уже была его территория. Его работа. И его война.

Вторая запись в книге учета

Воздух в кабинете был тяжел, как мокрая солдатская шинель. Он состоял из пыли, въевшейся в папки с делами, горечи остывшего чая и невысказанного раздражения. Кириллов сидел за своим столом, заваленным бумагами, и механически перебирал их, не видя смысла. Уже второй день он тонул в этих казенных листах, пытаясь найти хоть что-то на Геннадия Вольского и его кооператив «Рубин». Результат был предсказуем, как смена времен года. Чист. Идеально чист. Словно Вольский родился вчера, сразу в итальянском костюме и с безупречной биографией. Были, конечно, старые справки из ОБХСС, какие-то мутные дела о подпольных цехах, но все они заканчивались одинаково – «за отсутствием состава преступления». Человек умел договариваться. Умел выходить из воды не просто сухим – отутюженным.

Кириллов откинулся на спинку стула, который жалобно скрипнул, протестуя. Во рту стоял привкус финского кофе из офиса «Рубина» – чужеродный, приторный, как ложь Вольского. Он все еще видел его глаза – пустые и расчетливые, как у рептилии. И испуг в глазах секретарши Светланы, мимолетный, как тень от пролетевшей птицы. Она боялась. Не его, не милицейского значка. Она боялась своего начальника. Этот страх был единственной реальной зацепкой, но он был невесом, его не пришьешь к делу.

Он посмотрел в окно. Октябрьское небо висело над Москвой грязной тряпкой. Город жил своей жизнью, спешил, гудел, толкался в очередях, а здесь, в этом кабинете, время застыло. Он чувствовал себя хранителем музея, в котором экспонаты – чужие трагедии, а посетителей давно нет. Дело Семенова, мелкого фарцовщика со свалки, уже начало покрываться пылью. Оно лежало в папке с резинкой, помеченное как потенциальный «висяк». Все говорило об этом: отсутствие свидетелей, мотив, который рассыпался при ближайшем рассмотрении, и эта визитка, которая вела в никуда, в полированный тупик на Арбате.

Телефонный звонок прорезал тишину, как скальпель. Резкий, требовательный. Кириллов снял трубку, не ожидая ничего, кроме очередной порции рутины.

– Кириллов.

– Петрович, это я, дежурный. У нас еще один. Адрес записывай: Ленинский проспект, сто двенадцать, корпус три, квартира семьдесят четыре.

– Что там? – спросил Кириллов, и холодок, не имеющий отношения к сквозняку из окна, пробежал по спине.

– Повешенный. Соседка дверь вскрыла с участковым. Сказала, на работу не вышел, телефон не отвечает.

– Личность установлена?

– Да. Зильберман Аркадий Наумович, шестьдесят второго года рождения. Прописан там же. Группа уже на месте. Ждут тебя.

Кириллов молча положил трубку. Пальцы похолодели. Он не знал никакого Зильбермана, никогда не слышал этой фамилии. Но что-то внутри, древний, как мир, инстинкт охотника, уже соединило этот звонок с золотым тиснением на визитке Вольского. Это было иррационально, нелогично, но он знал. Просто знал.

Он поднялся, накинул свою потертую кожанку. Выходя из кабинета, он бросил взгляд на папку с делом Семенова. Она больше не казалась ему мертвым грузом. Она стала первой строчкой в какой-то новой, страшной книге учета. И он ехал на вторую.

Квартира на Ленинском проспекте была полной противоположностью той роскоши, что он видел в офисе «Рубина», и того убожества, в котором он жил сам. Это был островок застывшей советской интеллигентности. Стены от пола до потолка занимали книжные полки. Не модные детективы в ярких обложках, а ряды академических изданий, классика, словари, техническая литература. Пахло не сыростью и пылью, а старой бумагой, воском для натирки паркета и чем-то неуловимо аптечным, может, валокордином. В квартире царил такой идеальный порядок, что он казался нежилым. Каждая книга стояла на своем месте, выровненная по корешку. На письменном столе – идеальные стопки бумаг, ручки в стаканчике, пресс-папье. Ни пылинки.

Покойник висел посреди гостиной, привязав веревку к массивной бронзовой люстре с хрустальными подвесками. Он был в домашних брюках и аккуратной, застегнутой на все пуговицы рубашке. Ноги в чистых носках едва не касались натертого паркета. Это был невысокий, полноватый мужчина лет сорока пяти, с залысинами и мягкими, оплывшими чертами лица. Глаза были закрыты, на лице застыло выражение какого-то обиженного удивления. Смерть не обезобразила его, а скорее сделала похожим на восковую фигуру.

– Аркадий Борисович, что скажешь? – тихо спросил Кириллов, обращаясь к судмедэксперту. Тот как раз заканчивал предварительный осмотр.

– Что скажу, Андрей? Классика. Асфиксия в результате повешения. Явных следов борьбы не вижу. Странгуляционная борозда четкая, восходящая. Все как по учебнику. Смерть наступила, думаю, часов десять-двенадцать назад. Ночью, значит.

– Самоубийство?

Аркадий Борисович пожал своими массивными плечами.

– Похоже на то. Стул вот, опрокинутый. Аккуратно так опрокинутый, заметь. Ничего не задел, скатерть со стола не сдернул. Педантичный был покойник. Даже вешаться пошел по всем правилам.

Кириллов медленно обводил комнату взглядом. Что-то было не так. Все было слишком правильно. Слишком чисто. Словно декорация в театре. Он подошел к письменному столу. На нем, под стеклом, лежали фотографии. Вот Зильберман, молодой, с густой шевелюрой, обнимает пожилую женщину, видимо, мать. Вот он же, в компании каких-то людей на фоне гор. Улыбается. А в центре, на самом видном месте, лежал аккуратно сложенный вдвое лист из школьной тетради в клеточку. Предсмертная записка.

Кириллов осторожно, кончиком карандаша, развернул ее. Почерк был каллиграфическим. Мелкие, круглые, почти бисерные буквы складывались в ровные строчки. Ни одной помарки, ни одной дрогнувшей линии.

«В моей смерти прошу никого не винить. Я не могу больше жить с грузом обмана. Деньги, которые я растратил, были для меня непосильным искушением. Я подвел хороших людей, доверившихся мне. Простите, если сможете. Аркадий Зильберман».

– Растрата, значит, – пробормотал молодой лейтенант из местного отделения, заглядывая Кириллову через плечо. – Все сходится. Довели человека.

Кириллов не ответил. Он смотрел на подпись. Аккуратная, каллиграфическая, как и весь текст. Он представил себе человека, который решил свести счеты с жизнью. Человека, стоящего на пороге небытия. Он видел таких. Их руки тряслись. Их мысли путались. Их последние слова были обрывками фраз, криком отчаяния, а не бухгалтерским отчетом. Эта записка была слишком гладкой. Слишком правильной. Она была написана не для того, чтобы объяснить свой уход, а для того, чтобы закрыть дело.

– Где работал покойный? – спросил Кириллов, не отрывая взгляда от записки.

– Сейчас посмотрим, – лейтенант полез в бумаги, найденные в ящике стола. – Так… трудовая книжка… Ага, вот. Главный бухгалтер. Кооператив «Рубин».

Кровь ударила Кириллову в виски глухим, тяжелым толчком. Он ожидал этого. Он знал это. Но услышать подтверждение было все равно что получить удар под дых. Два дня. Два трупа. Оба связаны с «Рубином». Спекулянт, который хотел что-то купить. И главный бухгалтер, который, очевидно, знал все финансовые потоки. Это уже не было совпадением. Это была система. Зачистка. Кто-то методично убирал свидетелей, обрубал концы. И делал это так, чтобы все выглядело как несчастный случай или самоубийство. Пьяная драка на свалке. Угрызения совести из-за растраты. Идеальные версии для начальства, которое не любит сложных дел.

– Опросили кого-нибудь? Соседи, родственники? – голос Кириллова стал жестким, металлическим.

– Соседку опросили, ту, что нашла. Говорит, тихий был, вежливый. Жил один. Вчера вечером его не видела, не слышала. Ни криков, ни шума. Ничего. Родственников ищем.

Кириллов снова подошел к столу. Он чувствовал, что ответ где-то здесь, на поверхности. Убийцы были профессионалами. Они продумали все. Но профессионалы тоже оставляют следы. Иногда не материальные, а следы своего профессионализма. Их почерк. И почерком этого убийства была чрезмерная аккуратность.

Он снова посмотрел на записку. Она лежала на синем блокноте для записей. Толстом, с картонной обложкой. Он осторожно, пинцетом из набора эксперта, поднял листок. И замер.

Свет из окна падал на стол под определенным углом. И на верхнем, чистом листе блокнота были видны следы. Едва заметные, призрачные вдавленные линии. Когда Зильберман – или кто-то другой – писал записку, он так сильно нажимал на ручку, что на следующем листе отпечатался ее текст. Классическая ошибка. Но убийцы, инсценируя самоубийство, не стали бы писать записку на последнем листке. Они бы взяли один листок из середины пачки. А настоящий Зильберман, в отчаянии, мог схватить свой рабочий блокнот и черкнуть пару строк, не задумываясь. И убийцы, забрав настоящую записку, подложили свою, фальшивую. Или… Или они заставили его написать ее. Но нажимать на ручку заставили сильнее, чем обычно.

Но то, что он увидел, было не текстом. Это были не буквы.

Он наклонился ниже, почти касаясь носом бумаги. Призрачные линии складывались в столбцы. Цифры. Короткие, непонятные аббревиатуры. Какие-то символы, похожие на шифр. Это была не записка. Это была страница из бухгалтерской книги. Тайной, зашифрованной книги.

– Упакуйте мне этот блокнот. Весь, – бросил он эксперту. – Осторожно. Каждый листок. И записку тоже. Я сам повезу в лабораторию. Срочно.

– Что там? – Аркадий Борисович с любопытством подошел к столу.

– Вторая запись, – сказал Кириллов, глядя на повешенного. – Он оставил нам вторую запись.

На Петровке его встретил полковник Сытин. Он выплыл из своего кабинета, грузный, с багровым от одышки лицом, и перегородил Кириллову коридор.

– Кириллов, зайди, – пропыхтел он.

В кабинете у начальника пахло, как всегда, нафталином и застоявшимся табачным дымом. Сытин тяжело опустился в свое кресло, которое страдальчески заскрипело.

– Докладывай. Что там на Ленинском?

– Самоубийство. Повешение. Зильберман Аркадий Наумович. Найдена предсмертная записка. Кается в растрате, – монотонно отчеканил Кириллов.

– Ну и славно, – с облегчением выдохнул Сытин. – Еще один «глухарь» нам не нужен. Закрывай дело поскорее и сдавай в архив. У нас план горит.

– Есть одна деталь, товарищ полковник.

Сытин поморщился, как от зубной боли. Он ненавидел детали. Детали вели к проблемам, проблемы – к бессонным ночам и звонкам сверху.

– Покойный работал главным бухгалтером в кооперативе «Рубин».

Полковник нахмурился. Его маленькие глазки, утонувшие в одутловатых щеках, внимательно посмотрели на Кириллова.

– «Рубин»… Это тот самый, по которому у тебя спекулянт со свалки проходит?

– Тот самый, – подтвердил Кириллов.

Наступила тишина. Было слышно, как за окном гудят машины и как тяжело дышит Сытин.

– Совпадение, – наконец произнес он. Но голос его был уже не таким уверенным.

– Два трупа за два дня. Оба связаны с одной конторой. Это не совпадение, товарищ полковник. Это система. Я думаю, Зильбермана убили. Инсценировали самоубийство. Его заставили написать записку или подделали ее.

– Основания? – резко спросил Сытин. – У тебя есть хоть какие-то основания для таких заявлений, майор? Кроме твоей интуиции, которая уже не раз подводила.

Кириллов молчал. Он не мог рассказать ему о вдавленных строчках в блокноте. Не сейчас. Сытин был частью системы, которая не любила сложностей. Если есть простое объяснение, оно принимается за истину. Расследование по «Рубину» неминуемо затронет «уважаемых людей». А Сытин боялся их больше, чем любого преступника. Он «затормозит» дело, заберет улики, передаст их в другой отдел, где они «случайно» потеряются. Нет. Этот блокнот был его единственным козырем, и он не собирался его светить раньше времени.

– Записка написана слишком аккуратно. Идеальный порядок в квартире. Не похоже на поведение самоубийцы.

– Не похоже ему! – взорвался Сытин. – Ты у нас теперь психолог, Кириллов? Может, нам отдел криминалистики разогнать и тебя одного оставить? Есть труп, есть записка. Дело ясное. Семенова твоего прирезали в пьяной драке, а этот с собой покончил от страха, что его растрату вскроют после смерти подельника. Все логично! Не выдумывай себе сложностей! И не создавай их мне!

Он перевел дух, побагровел еще сильнее.

– Ясно выражаюсь? Занимайся делом Семенова. А Зильбермана передай участковому. Пусть оформляет как суицид и закрывает. Все! Иди работай.

Кириллов вышел из кабинета, не сказав ни слова. Он чувствовал на спине тяжелый, недовольный взгляд начальника. Приказ был ясен. Спустить все на тормозах. Забыть. Но он не мог. Не после того, что увидел на том листке.

Он зашел в свой кабинет и запер дверь. Достал из портфеля аккуратно упакованный блокнот. Это было больше, чем улика. Это был ключ. Ключ к тому, что происходило за сверкающим фасадом «Рубина». Ключ к смертям Семенова и Зильбермана. Он знал, что в лаборатории смогут восстановить вдавленный текст. И он знал, что когда они это сделают, пути назад уже не будет. Он пойдет против прямого приказа начальства. Против системы. Против тех невидимых, но могущественных людей, которые так легко распоряжались чужими жизнями.

Он посмотрел на свой старенький «Макаров», лежавший в ящике стола. Война, которую он считал давно законченной, снова нашла его. Только теперь линия фронта проходила не по афганским ущельям, а по тихим московским улицам. И враг был невидим и куда более опасен.

Кириллов поднял трубку и набрал внутренний номер экспертно-криминалистического отдела.

– Валера, привет. Это Кириллов. У меня к тебе дело. Очень срочное. И, Валера… это между нами.

Вечер опустился на город, скрыв грязь и убогость под бархатным покровом темноты. В окнах домов зажигались желтые прямоугольники света, обещая уют и покой. Но Кириллову было не до покоя. Он сидел в своем кабинете, курил одну сигарету за другой и ждал. Комната утонула в полумраке, освещенная лишь настольной лампой, выхватывавшей из темноты заваленный бумагами стол и его руки, сжимавшие остывшую чашку чая.

Каждый телефонный звонок заставлял его вздрагивать. Он ждал звонка из лаборатории. Ждал, что скажет Валера, старый ворчун и лучший специалист по документам. Сможет ли он прочитать призрачные письмена?

Он снова и снова прокручивал в голове события последних двух дней. Свалка. Грязный труп Семенова. Визитка. Блестящий, холодный офис Вольского. Его пустые глаза. Испуганная секретарша. А потом – стерильная квартира бухгалтера. Его аккуратное, мертвое тело под хрустальной люстрой. Каллиграфическая записка. И блокнот.

Две смерти. Одна – грубая, грязная, как удар арматурой. Другая – тихая, чистая, как петля. Разный почерк, но одна рука. Рука того, кто убирал следы. Семенов знал что-то, что могло навредить Вольскому. Может, он не просто хотел купить видеомагнитофоны. Может, он шантажировал его. И его убрали. А Зильберман? Он знал все. Он вел счета. Он был не просто свидетелем, он был соучастником. И когда запахло жареным, когда в игру вступила милиция, его тоже убрали. Как убирают с доски съеденную фигуру.

Это было уже не просто криминальное дело о подпольном бизнесе. Это пахло чем-то большим. Масштабом операций, легкостью, с которой убирали людей, связями Вольского, о которых намекала его уверенность… Все это складывалось в картину, которая пугала своей глубиной. Он чувствовал себя человеком, который зацепил леску и теперь тянет из мутной воды нечто огромное, темное и зубастое.

Телефон зазвонил. Кириллов схватил трубку.

– Слушаю.

– Петрович, это Валера.

– Ну что? – сердце Кириллова забилось чаще.

– Ты был прав, майор. Твой покойник был не только каллиграфом, но и силачом. Надавил так, что отпечаталось на трех листах вниз. Я все поднял. Качество отличное.

– Что там? Текст?

В трубке повисла пауза. Валера словно подбирал слова.

– Не совсем, Петрович. Это не текст в нашем понимании. Это… бухгалтерская книга. Адская книга.

– Подробнее, – потребовал Кириллов.

– Это столбцы. Даты, цифры, какие-то сокращения – «КРК», «РЖД», «ТМЖ». Похоже на коды. Суммы – астрономические. Десятки, сотни тысяч. Рядом с некоторыми фамилии, но тоже как-то зашифровано, только инициалы. И пометки – плюсы, минусы. Приход, расход. Это черная бухгалтерия, Петрович. Очень черная. И очень сложная. Я тебе копии сделал. Но чтобы это расшифровать, нужен не эксперт, а криптограф. Причем очень хороший.

Кириллов молчал, переваривая услышанное. Он был прав. Это был ключ. Теперь у него в руках была часть финансовой империи «Рубина». Ее теневая сторона.

– Валера, – сказал он медленно, отчетливо произнося каждое слово. – Никто не должен знать об этом. Ни одна душа. Ты меня понял?

– Не маленький, Петрович. Я эту бумагу в свой личный сейф запер. А тебе отдам копии. Оригинал пусть у меня полежит. Так надежнее будет.

– Спасибо, старик. Зайду через десять минут.

Он положил трубку и несколько секунд сидел неподвижно. Азарт охотника сменился холодным, тяжелым осознанием. Теперь он не просто следователь, ведущий дело. Он был хранителем тайны. Смертельно опасной тайны. Люди, которые вели эту книгу, убили уже двоих, чтобы она не всплыла. И они без колебаний убьют третьего, если узнают, что копия у него.

Он встал, подошел к окну и посмотрел на ночную Москву. Огни большого города сверкали, как россыпь драгоценных камней. Рубинов. Город жил, не подозревая, какие темные потоки текут под его асфальтом, какие кровавые сделки заключаются в его блестящих офисах.

Он больше не был частью этого города. Он был один против него. Против его новой, хищной, беспощадной сути. В руках у него был лишь листок с зашифрованными цифрами и собственное упрямство. И он не знал, чего из этого хватит на дольше.

Шифр из прошлого

Копии, снятые Валерой, лежали в нагрудном кармане, обернутые в газету. Они не жгли, не давили, но Кириллов ощущал их вес с каждым ударом сердца. Это была уже не просто улика, а смертный приговор, выписанный на казенной бумаге, с графами для дат и сумм. Чей приговор – его или тех, кто вел эту книгу, – еще предстояло выяснить. Он ехал по вечерней Москве в дребезжащем троллейбусе, вдыхая смешанный запах мокрой одежды, дешевого парфюма и усталости, и чувствовал себя чужим в этом потоке жизней. Каждый из этих людей ехал домой, к ужину, к телевизору, к своим маленьким, понятным проблемам. А он вез с собой шифр, ключ к миру, где человеческая жизнь была лишь расходной строкой в бухгалтерском отчете.

Он не мог отнести эти бумаги на Петровку. Отдать их в официальную экспертизу было равносильно тому, чтобы вывесить их на доске объявлений у входа. Сытин, с его испуганными глазами и готовностью лечь под любого, у кого чин выше, похоронит эти листы в самом глубоком архивном сейфе. Или, что вероятнее, они «потеряются» при передаче. Нет, в этой игре он был один. Система, которой он служил, превратилась в болото, и любое резкое движение могло лишь ускорить погружение. Ему нужен был кто-то извне. Кто-то, кто не принадлежал ни милиции, ни этому новому миру блестящих офисов. Кто-то из прошлого.

Память, услужливая и точная, как хороший архивариус, подсказала имя. Евгений Борисович Лядов. Старик из «соседней конторы», гений-математик, который в свое время ломал шифры, способные поставить на колени целые государства. Кириллов пересекался с ним однажды, давно, по одному мутному делу о контрабанде икон, которое быстро замяли на самом верху. Лядов тогда уже был на пенсии, его привлекли как консультанта по старой дружбе. Он сидел в углу кабинета, маленький, сухой, похожий на старого воробья, и, пока большие чины метали друг в друга громы и молнии, он за пятнадцать минут разложил на клочке бумаги всю хитроумную схему переписки, основанную на церковнославянских текстах. Потом так же тихо исчез. Кириллов запомнил его взгляд – острый, лишенный всяких эмоций, взгляд человека, для которого мир состоит не из людей и страстей, а из алгоритмов и закономерностей. И еще он запомнил адрес. Старые сталинские дома в районе Сокола. Привилегия, выданная государством за десятилетия молчаливой службы.

Троллейбус довез его до метро. Спустившись под землю, в гул и спертый воздух, он почувствовал мимолетное облегчение. Здесь, в толпе, он был анонимен. Просто еще одно усталое лицо, еще одна пара стоптанных ботинок. Но когда он вышел на Соколе, ночной ветер снова принес с собой запах опасности. Улицы здесь были тише, шире. Деревья, почти голые, чертили на фоне светящихся окон сложные, изломанные узоры. Дом Лядова оказался монументальным, как гробница фараона, с лепниной и массивными балконами. Такие дома строили для тех, кто должен был жить вечно, но их обитатели, как и все остальные, оказались смертны.

Дверь в подъезд была тяжелой, дубовой, с кованой ручкой. Внутри пахло пылью, лекарствами и чем-то кислым, может, щами. Лифт, с его скрипом и медлительностью, казался ровесником дома. На нужной площадке было две квартиры. На одной, с новой дерматиновой обивкой, блестела медная табличка с фамилией какого-то профессора. На второй, со старой, потрескавшейся краской, не было ничего, кроме глазка и кнопки звонка, пожелтевшей от времени. Кириллов нажал. Звук был дребезжащий, механический, как у старого будильника.

За дверью долго было тихо. Потом послышались шаркающие шаги. Щелкнул один замок, потом второй, такой же тяжелый, амбарный. Дверь приоткрылась ровно на длину цепочки. В щели показался глаз. Бесцветный, внимательный.

«Вам кого?» – голос был сухой, как шелест бумаги.

«Евгений Борисович? Майор Кириллов. Мы встречались лет десять назад. По делу из Загорска».

Глаз в щели не моргал. Он изучал, анализировал, сопоставлял.

«Не помню никакого майора», – сказал голос. Дверь начала закрываться.

«Шифр на псалмах. Вы тогда сказали, что это дилетантская работа. Слишком много предсказуемых повторов», – быстро проговорил Кириллов.

Дверь замерла. Цепочка звякнула и соскользнула. Дверь медленно открылась. На пороге стоял он. Лядов. Он почти не изменился. Все такой же сухой, невысокий, в старом, заношенном свитере и стоптанных тапочках. Только волосы стали совсем белыми и тонкими, как паутина.

«Проходите, майор. Раз помните такие глупости».