Дело кооператива «Рубин»

Сергей Вяземский

Дело кооператива «Рубин»

Мертвец на свалке истории

Телефон закричал в шесть ноль две. Не зазвонил, не затрещал, а именно закричал – высоким, дребезжащим фальцетом, словно ему перерезали проводную глотку. Андрей Кириллов, не открывая глаз, протянул руку с кровати, нащупал на тумбочке холодный пластик аппарата и снял трубку. Мир сузился до голоса дежурного, плоского и лишенного интонаций, будто его пропускали через слой мокрой ваты.

– Петрович, у нас труп. Промзона за Капотней.

Кириллов сел. Позвоночник хрустнул. В комнате было темно и холодно, как в склепе. За окном октябрьская Москва еще не решила, чем ей быть сегодня – серым рассветом или продолжением ночи.

– Особенности? – спросил он, и собственный голос показался чужим, простуженным.

– Обычный. Мужик в пальто. Башка проломлена. Местные грибники наткнулись.

Грибники. В октябре. За Капотней. Кириллов мысленно усмехнулся. Хорошие грибы, наверное. С синими ножками и веселыми картинками после употребления.

– Группа выехала?

– Уже там. Патологоанатом в пути. Ждут тебя.

– Буду.

Он положил трубку, не дожидаясь ответа. Сидел несколько мгновений в темноте, слушая, как за стеной ворочается и вздыхает во сне сын, Павел. Ему снилось что-то свое, подростковое, далекое от проломленных черепов и промзон. Потом зажег лампу на тумбочке. Желтый свет выхватил из мрака пыльный абажур, стопку книг, стакан с недопитым чаем и лежащий рядом «Макаров». Его вороненая сталь тускло отсвечивала, привычная и успокаивающая, как рука старого друга. Наследие другой жизни, вплавленное в эту, мирную, как осколок в тело.

На кухне было еще холоднее. Сквозило из рассохшейся рамы. Ирина уже не спала, сидела за столом в старом халате, обхватив руками чашку. Она не смотрела на него, ее взгляд был устремлен в темное окно, где отражалась их маленькая, убогая кухня.

– Опять? – спросила она, не поворачивая головы. Вопрос был риторическим. Обвинением.

– Работа, – бросил он, наливая в чайник воды.

– У тебя всегда работа. Такое чувство, что ты живешь не здесь, а там, среди них.

Среди них. Среди мертвых. Она была права. Он проводил с ними больше времени, чем с живыми. Они, по крайней-мере, не лгали. Их истории были написаны на их телах, простым и ясным языком синяков, ссадин и входных отверстий.

– Ира, не начинай.

– Я не начинаю, Андрей. Я заканчиваю. Я устала ждать, что ты вернешься. Не с работы, а вообще.

Он промолчал, чиркнул спичкой, поднес к конфорке. Синее пламя с шипением вырвалось наружу. Он поставил чайник и прислонился к холодной стене. Ее плечи в халате поникли. Она выглядела старше своих тридцати шести. Усталость прочертила тонкие линии у рта, потушила свет в глазах, который он когда-то так любил. Эта квартира, этот быт, его вечное отсутствие – все это медленно стирало ее, как ластик стирает карандашный набросок.

– Деньги на ботинки Павлу я оставил на комоде, – сказал он, чтобы сказать хоть что-то.

– Спасибо. Хоть кто-то в этой семье будет ходить в целом.

Чайник засвистел. Кириллов налил кипяток в свою щербатую кружку, бросил туда пакетик грузинского чая. Жидкость окрасилась в мутный, ржавый цвет. Он пил стоя, обжигая губы. Вкуса не было. Просто горячая вода.

– Будь осторожен, – сказала она в спину, когда он уже надевал в прихожей потертую кожаную куртку. В ее голосе не было тепла, только привычка. Формула, которую произносят, не задумываясь о смысле.

– Всегда, – ответил он и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Служебная «шестерка» пахла бензином, табачным дымом и сыростью. Мотор завелся с натужным кашлем, и Кириллов вывернул со двора на сонные улицы. Город просыпался неохотно. Редкие троллейбусы, похожие на светящихся сонных гусениц, ползли сквозь утреннюю мглу. Дворники в оранжевых жилетах скребли метелками по асфальту, поднимая в воздух вихри жухлой листвы. Это была его Москва – не та, с открыток, с Кремлем и Большим театром, а настоящая: серая, обшарпанная, уставшая. Город, который он знал по изнанке, по его темным углам, грязным подъездам и безымянным трупам.

Дорога за МКАД превратилась в полосу препятствий. Асфальт кончился, сменившись разбитой бетонкой, которая трясла машину так, что зубы стучали. Вокруг расстилался унылый пейзаж. Скелеты недостроенных цехов, ржавые остовы какой-то техники, горы строительного мусора. Это было чистилище, место, куда город свозил все, что ему больше не было нужно, все, что сломалось, сгнило и умерло. Идеальное место для еще одного покойника.

Он увидел их издалека. Сине-красные всполохи милицейской мигалки лениво мазали по серому небу. «УАЗик» оперативной группы и белый «рафик» судмедэкспертов стояли у подножия огромного холма из спрессованного мусора. Ветер, гулявший здесь беспрепятственно, доносил тошнотворный запах гнили, сырой земли и чего-то еще, сладковато-металлического. Запах его работы.

Кириллов заглушил мотор и вышел. Холодный ветер тут же пробрался под куртку, заставил поежиться. Земля под ногами хлюпала, превратившись в вязкую, жирную грязь. У «УАЗика» курил молодой лейтенант Петров, вчерашний выпускник школы милиции. Увидев Кириллова, он вытянулся, бросил окурок.

– Здравия желаю, товарищ майор.

– Вольно, лейтенант. Где он?

– Там, наверху. Аркадий Борисович уже осматривает.

Они полезли вверх по скользкому склону. Ноги вязли в смеси грязи, битого стекла и обрывков полиэтилена. Свалка жила своей жизнью. Над головой с карканьем кружила стая ворон, черных, как обугленные клочки бумаги. Где-то в глубине мусорных гор что-то гудело и скрежетало. Это была изнанка великой страны, ее пищеварительная система, перемалывающая остатки чужих жизней.

Тело лежало на относительно ровной площадке, усеянной ржавыми консервными банками и осколками шифера. Оно лежало ничком, раскинув руки, словно пыталось обнять этот уродливый мир. На нем было приличное драповое пальто, теперь перепачканное грязью, и стоптанные, но когда-то дорогие ботинки. Рядом на корточках сидел Аркадий Борисович, судмедэксперт, грузный, невозмутимый мужчина с лицом римского сенатора, уставшего от зрелища гладиаторских боев.

– Привет, Андрей, – пробасил он, не оборачиваясь. – Сотый? Или уже тысячный?

– Сбился со счета, – Кириллов присел рядом. – Что у нас?

– У нас гражданин, лет сорока, европеоидной внешности, – монотонно заговорил Аркадий Борисович, надевая резиновые перчатки. – Смерть наступила часов восемь-десять назад. Причина, предварительно, – открытая черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью. Вот, полюбуйся.

Он аккуратно приподнял голову покойного. Спутанные темные волосы были склеены кровью, а на затылке зияла страшная рана, вдавленный перелом, обнаживший белую кость.

– Один удар, – констатировал эксперт. – Но от души. Чем-то тяжелым и тупым. Арматура, труба, молоток – выбирай на вкус. Судя по отсутствию следов борьбы, били со спины, неожиданно.

Кириллов смотрел на мертвеца. Лицо, вдавленное в грязь, было обычным. Слегка одутловатое, с синевой небритости на щеках. Таких лиц он видел тысячи в очередях, в метро, в пивных. Лицо человека без особых примет.

– Личность?

Лейтенант Петров протянул Кириллову паспорт в полиэтиленовом пакете.

– Семенов Олег Игоревич, сорок два года. Прописан на Рязанке. В карманах – семьдесят три рубля мелочью, ключ от квартиры, расческа. Ничего интересного. Пробили по учетам. Привлекался по сто пятьдесят четвертой. Спекуляция. Мелкая фарца у «Березки».

Кириллов кивнул. Картина складывалась простая и до зевоты знакомая. Мелкий делец Семенов с кем-то не поделил пару сотен рублей, полученных за джинсы или блок «Мальборо». Слово за слово, пьяная ссора, удар арматурой по голове. Труп вывезли сюда, на свалку истории, чтобы не нашли сразу. Обычная «бытовуха», «глухарь», который, скорее всего, так и останется висеть нераскрытым. Еще одна папка в шкафу, еще одна строчка в отчете.

– Понятые есть? – спросил он у Петрова.

– Так точно. Грибники те самые. Водители с автобазы. Ждут в машине, трясутся.

– Отработайте с ними. И начинайте прочесывать окрестности. Ищите орудие убийства, следы машины. Хотя в этой грязи… – он махнул рукой.

– Есть, товарищ майор! – Петров козырнул и поскользнулся, едва не упав.

Кириллов снова повернулся к телу. Что-то в этой банальной сцене его беспокоило. Какая-то мелкая, незначительная деталь, которую он не мог ухватить. Он надел перчатки и начал сам методично осматривать одежду убитого. Пальто. Неплохой крой, качественная ткань. Явно не с рынка. Ботинки. Чехословацкие. Такие сейчас надо было «доставать». Семенов был не простым забулдыгой. Он был человеком, который умел жить, как это понимали в их время. Умел вертеться.

Он прощупывал карманы один за другим. Внутренний, боковые. Пусто. Все, что было, уже лежало в пакете у Петрова. Он провел рукой по подкладке. Гладкая, шелковистая ткань. И вдруг его пальцы наткнулись на уплотнение. Небольшой твердый прямоугольник, зашитый с внутренней стороны, у самого сердца. Аккуратный, почти незаметный потайной карман. Работа профессионального портного.

– Скальпель, – бросил он Аркадию Борисовичу.

Эксперт молча протянул ему тонкий блестящий инструмент. Кириллов осторожно, чтобы не повредить содержимое, распорол несколько стежков. Из разреза показался белый уголок. Он подцепил его пальцами и вытащил наружу.

Это была визитная карточка.

Но какая! Плотный, сливочного цвета картон, шершавый на ощупь. Тисненые золотом буквы складывались в два слова: «Кооператив „Рубин“». Ниже, более мелким шрифтом: «Геннадий Аркадьевич Вольский, председатель». И номер телефона. Никакого адреса.

Кириллов повертел картонку в руках. Она была совершенно чистой, не заляпанной грязью, не помятой. Словно ее положили в этот карман только вчера. Она была чужеродным предметом в этом мире гнили и распада. Осколком другой реальности.

Кооперативы. Новое слово, которое за последний год стало звучать повсюду. Одни шили джинсы-«варенки», другие пекли пирожки, третьи чинили машины. Это была мутная вода, в которой уже начинала ловиться крупная рыба. Но «Рубин»… Он никогда не слышал такого названия. И эта визитка… она не походила на самодельные картонки, которые печатали подпольные умельцы. От нее веяло солидностью, деньгами, совсем другими деньгами, чем те семьдесят три рубля, что нашли в кармане у Семенова.

– Что там? – лениво поинтересовался Аркадий Борисович, продолжая возиться с телом.

– Визитка, – ответил Кириллов. Он посмотрел на труп спекулянта. Человек, который толкал ширпотреб у валютного магазина. Человек, которого убили, скорее всего, за пару сотен. И этот человек носил в потайном кармане визитку председателя фешенебельного кооператива, зашитую у сердца, как самую большую драгоценность.

Картина перестала быть простой. Два этих мира – мир мелкого фарцовщика Семенова и мир Геннадия Вольского с его золотым тиснением – не должны были пересекаться. Их разделяла пропасть. Социальная, финансовая, любая. Но они пересеклись. Здесь, на этой вонючей свалке. И это пересечение стоило Семенову жизни.

Кириллов встал. Ветер трепал полы его куртки. Он смотрел на безрадостный пейзаж: на горы мусора, на серое, низкое небо, на своих людей, бредущих по грязи в поисках бесполезных улик. Все вокруг говорило ему, что это очередной «висяк», безнадежное дело, которое нужно поскорее списать и забыть.

Но маленькая картонка в его руке говорила о другом.

Она была ключом. Крошечным, но ключом от двери, за которой скрывалось что-то совсем не банальное. Что-то большое, серьезное и, скорее всего, очень опасное. Он еще не знал, что это, но его чутье, отточенное годами работы и войной, кричало об этом. Это дело пахло не пьяной поножовщиной. Оно пахло другими деньгами и другой властью.

Старые советские понятия здесь больше не работали. Закон джунглей, который он видел в афганских горах, прорастал теперь здесь, на свалках его родного города. И правила этой новой игры ему только предстояло изучить.

Он аккуратно положил визитку в тот же пакет, где лежал паспорт убитого.

– Аркадий Борисович, – сказал он. – Проверь его хорошенько. Каждый миллиметр. Мне нужно все, что ты сможешь найти. Любая мелочь.

Судмедэксперт поднял на него глаза. В них промелькнуло удивление.

– Зацепило, майор?

Кириллов не ответил. Он повернулся и пошел вниз по склону, к своей машине. Грязь чавкала под ботинками. Он уже не думал о Семенове. Он думал о Геннадии Вольском и его кооперативе с кровавым названием «Рубин». Эта маленькая картонка больше не была просто уликой. Она стала первым шагом в мир, которого он не знал, но чье ледяное дыхание уже почувствовал на своем затылке. И он знал, что пойдет до конца. Просто потому, что больше никто не пойдет.

Блеск импортного хрома

Адрес на визитке отсутствовал, но номер телефона был. Кириллов набрал его с дискового аппарата в своем кабинете, слушая, как пластмассовый механизм с натужным стрекотом отсчитывает семь цифр, словно отмеряя семь шагов к эшафоту. Женский голос, отшлифованный и безжизненный, как галька, ответил после второго гудка: «Кооператив „Рубин“». Никакого «слушаю», «алло» или «здравствуйте». Просто констатация факта, холодная и окончательная. Кириллов представился, небрежно бросив в трубку свое звание и фамилию, и попросил соединить с председателем. Голос на мгновение замер, словно тончайший слой льда покрыл телефонную линию, а затем уточнил, по какому вопросу.

– По личному, – ответил Кириллов, зная, что эта формулировка работает лучше любой официальной. Она создавала вакуум, который собеседник спешил заполнить собственными страхами.

Последовала короткая пауза, наполненная тихим шипением старой АТС. Затем тот же безупречный голос продиктовал адрес в районе Арбата. Не улица, а один из тихих, вмерзших в девятнадцатый век переулков, где фасады старых доходных домов смотрели на мир с аристократическим презрением.

Добирался он на метро, оставив казенную «шестерку» остывать во дворе Петровки. В подземном гуле вагонов, в запахе мокрого сукна и прелых газет, в тусклом свете, отражавшемся в усталых лицах пассажиров, он чувствовал себя на своем месте. Это был его мир, понятный и предсказуемый в своем медленном увядании. Но когда он вышел на поверхность, воздух показался другим. Здесь, в центре, осень была не такой безнадежной. Она пахла не гнилью, а дорогим табаком и кофе из редких кооперативных кафе, ее серость была благородной, как патина на старом серебре.

Здание, в котором располагался «Рубин», оказалось бывшим особняком, зажатым между двумя более высокими советскими постройками. Его лепнина осыпалась, обнаруживая под собой красную кирпичную кладку, похожую на запекшуюся кровь. Но дубовая, почти черная от времени дверь была новой, начищенной до блеска, с массивной латунной ручкой, холодной на ощупь. Никакой вывески. Только маленькая, элегантная табличка из той же латуни: «Рубин». Словно название частного клуба, а не конторы, торгующей, как он успел выяснить через дежурного, «радиоэлектронными компонентами».

Он толкнул тяжелую дверь и шагнул внутрь. И мир за его спиной перестал существовать. Словно он пересек невидимую границу между двумя враждующими государствами. Пропал запах сырости и выхлопных газов. Его сменил тонкий, едва уловимый аромат чего-то чистого, дорогого и совершенно чужого – смесь запахов свежесваренного кофе, воска для паркета и легкого цветочного одеколона. Вместо тусклой лампочки под потолком – мягкий, рассеянный свет от скрытых светильников. Вместо щербатого линолеума – светлый паркет, натертый так, что в нем можно было увидеть собственное искаженное отражение.

За стойкой из полированного дерева, похожей на алтарь в храме неизвестного божества, сидела девушка. Та самая, чей голос он слышал по телефону. Она была похожа на фотографии из запрещенных западных журналов, которые им иногда показывали на политзанятиях как пример тлетворного влияния буржуазной культуры. Светлые волосы, уложенные в сложную прическу, безупречный макияж, строгий, но идеально сидящий костюм. Она подняла на него глаза – большие, голубые, но пустые, как небо в зените, отражающее ничего.

– Майор Кириллов, – сказал он, чувствуя, как его потертая кожаная куртка и стоптанные ботинки делают его не просто чужим, а враждебным элементом в этой стерильной среде. – Я звонил.

– Да, Геннадий Аркадьевич вас ждет, – ответила она. Голос вживую был еще более отстраненным. – Прошу вас подождать минуту. Присядьте.

Она указала на диван у стены. Кириллов нехотя опустился на его край. Кожа, мягкая и упругая, была черной и холодной. Напротив, на стене, висела картина – хаотичное нагромождение цветных пятен и линий, в котором при желании можно было увидеть все, что угодно, а по сути – ничего. Искусство для тех, у кого слишком много денег и слишком мало настоящих проблем. Рядом, на низкой хромированной подставке, стоял видеомагнитофон «Panasonic», а на экране цветного телевизора «Sony» без звука сменяли друг друга кадры какого-то американского боевика. Мускулистый герой с повязкой на голове косил врагов из пулемета, взрывы расцветали беззвучными оранжевыми цветами. Идеальный мир, где насилие было просто картинкой, яркой и бессмысленной.

Кириллов смотрел на экран и думал о Семенове, лежащем ничком на горе мусора, с проломленным черепом. Два вида насилия. Одно – глянцевое, импортное, упакованное в пластиковый корпус. Другое – настоящее, грязное, пахнущее кровью и гнилью. И он вдруг с абсолютной ясностью понял, что между ними есть прямая связь. Этот блестящий мирок, этот оазис западной жизни, построенный посреди обшарпанной Москвы, питался соками того, другого мира. Он был паразитом, сверкающим и сытым, на гниющем теле страны.

– Хотите кофе? – Голос девушки вырвал его из размышлений. Она стояла рядом, держа в руках маленький поднос с чашкой из тонкого фарфора. – У нас финский, «Paulig».

Он хотел отказаться, сказать, что пьет только чай из щербатых кружек, мутный и горький, как сама жизнь. Но вместо этого кивнул. Взял чашку. Кофе был настоящим. Крепким, ароматным, без малейшего намека на цикорий. Он сделал глоток, обжигая язык. Вкус был настолько непривычным и чужеродным, что показался почти непристойным.

Дверь в глубине холла открылась. На пороге стоял мужчина. Лет сорока пяти, высокий, подтянутый. В идеально сшитом сером костюме, который стоил больше, чем Кириллов зарабатывал за год. Светлая рубашка, темный галстук. Лицо холеное, гладко выбритое. Мягкая, располагающая улыбка на губах и холодный, оценивающий взгляд умных глаз. Он выглядел как успешный западный бизнесмен, сошедший с экрана того самого «Sony».

– Геннадий Вольский, – представился он, протягивая руку. Рукопожатие было крепким, уверенным. Ладонь сухая и теплая. – Прошу прощения, что заставил ждать. Неотложные дела. Пройдемте ко мне.

Кабинет Вольского был продолжением приемной, но в еще более концентрированном виде. Огромный стол из темного дерева, заваленный не бумагами, а скорее идеально ровными стопками каких-то проспектов. Кожаное кресло, похожее на трон. За спиной – панорамное окно с видом на крыши старой Москвы. Вид завоевателя, взирающего на покоренный город.

– Присаживайтесь, майор, – Вольский указал на одно из двух кресел для посетителей. – Чем могу быть полезен органам правопорядка? Надеюсь, это не связано с налоговой инспекцией? Они в последнее время проявляют к кооперативному движению нездоровый интерес.

Он произнес это с легкой, обезоруживающей усмешкой. Его голос был таким же, как и все вокруг – плавным, дорогим, хорошо поставленным. Голос человека, привыкшего, что его слушают и ему подчиняются.

Кириллов сел, поставив пустую кофейную чашку на краешек гигантского стола. Он чувствовал себя не в своей тарелке, но не показывал этого. Его лицо было непроницаемой маской, выработанной годами службы.

– Это связано с убийством, – сказал он ровно, глядя прямо в глаза Вольскому.

Улыбка с лица кооператора не сошла, но стала тоньше, острее, как лезвие скальпеля. Глаза на долю секунды сузились. Едва заметное движение, которое Кириллов, однако, отметил.

– Вот как? Это уже серьезнее. И какое отношение я или мой скромный кооператив имеем к столь печальному событию?

– Вам знакома фамилия Семенов? Олег Игоревич.

Вольский нахмурился, изображая напряженную работу мысли. Он откинулся в кресле, соединил кончики пальцев. Жест был отточенным, наверняка подсмотренным в тех же западных фильмах.

– Семенов… Семенов… – протянул он. – Знаете, майор, через нас проходят десятки, если не сотни людей. Клиенты, поставщики, просто просители… Фамилия вроде бы на слуху, но…

Он нажал кнопку на селекторе.

– Светлана, зайдите, пожалуйста.

Секретарша вошла в кабинет бесшумно, как призрак. Она остановилась у стола, сложив руки перед собой. Ее лицо было воплощением профессиональной бесстрастности.

– Светочка, – мягко обратился к ней Вольский, – не припомните ли вы некоего Олега Семенова? Майор интересуется.

Кириллов перевел взгляд на девушку. И вот здесь он увидел то, чего не было в глазах ее начальника. На мгновение ее ресницы дрогнули. Всего лишь миг, легкое, почти неуловимое трепетание. А потом ее пальцы, сцепленные в замок, сжались чуть сильнее, так что костяшки побелели. Она смотрела не на Кириллова, а куда-то поверх его плеча, на стену.

– Да, Геннадий Аркадьевич, – сказала она ровным, но каким-то сдавленным голосом. – Он приходил на прошлой неделе. Хотел приобрести партию видеомагнитофонов.

– Ах, вот оно что! – Вольский щелкнул пальцами, словно внезапно все вспомнил. – Тот самый! Невысокий такой, полноватый? Точно! Спасибо, Светочка, вы свободны.

Девушка так же бесшумно развернулась и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

– Ну вот, все и прояснилось, – с прежней обезоруживающей улыбкой сказал Вольский. – Виноват, память уже не та. Да, был такой клиент. Потенциальный. Хотел купить у нас крупную партию «электроники», как он выразился. Кажется, пятьдесят штук. Для какой-то организации на севере.

– И что, купил? – спросил Кириллов.

– В том-то и дело, что нет. Мы работаем по предоплате, майор. Новые времена – новые правила. А у господина Семенова, как выяснилось, не было всей суммы. Он просил отдать ему товар под честное слово, обещал расплатиться через неделю. Знаете, я в бизнесе не первый день. И я сразу вижу человека, который пытается, скажем так, быть, а не казаться. Он производил впечатление мелкого дельца, пытавшегося прыгнуть выше головы. Я ему, разумеется, отказал. Вежливо, но твердо. Он ушел расстроенный, и больше я его не видел. А что с ним случилось?

Рассказ был гладким, логичным и совершенно правдоподобным. Он объяснял все. И наличие визитки – Семенов взял ее, чтобы знать, куда нести деньги. И то, что она была в потайном кармане – для такого человека визитка председателя «Рубина» была своего рода сокровищем, пропуском в мир больших денег, который он хранил, как талисман. Все сходилось. Слишком хорошо сходилось.

– Его убили, – сказал Кириллов. – Сегодня ночью. Ударом по голове. Тело нашли на свалке в Капотне.

Он внимательно следил за реакцией Вольского. Тот покачал головой, на его лице отразилась скорбь. Такая же безупречная и дорогая, как его костюм.

– Какой ужас. Бедняга. Впрочем, чему удивляться… В наше смутное время человеческая жизнь, увы, не стоит и ломаного гроша. Вероятно, связался не с теми людьми. Эти мелкие фарцовщики, спекулянты… их мир жесток. Наверняка не поделил с кем-то пару джинсов или блок импортных сигарет. Мне искренне жаль. Но, как вы понимаете, я тут ни при чем. Наша сделка не состоялась. И слава богу, как я теперь погляжу.

Он говорил правильно, сочувственно, но его глаза оставались холодными. В них не было ни удивления, ни жалости. Только расчет. Кириллов чувствовал ложь. Не умом, а всем своим существом. Это было почти физическое ощущение, как сквозняк в теплой комнате. Ложь сквозила в безупречной гладкости его речи, в отточенных жестах, в слишком правильной скорби на его лице. Он видел людей, которые лгали от страха, – они потели, путались в словах, бегали глазами. Вольский не был таким. Он лгал спокойно, уверенно, с полным осознанием своего превосходства. Он не боялся, что его поймают. Он был уверен, что его ложь – это и есть правда, по крайней мере, та единственная правда, которую услышит Кириллов.

– Вы с ним встречались один на один? – продолжил допрос майор.

– Разумеется. Я всегда лично беседую с крупными клиентами. Мы разговаривали здесь, в этом кабинете. Минут двадцать. Кроме нас и Светланы, которая приносила кофе, никого не было. Если вам нужно мое алиби на прошлую ночь, то я ужинал с… весьма уважаемыми людьми. Думаю, их имена вам о многом скажут. Но я бы не хотел впутывать их в это грязное дело. Надеюсь, до этого не дойдет?