Разрыв периметра

– Почему? Зачем? – удивилась Марианна.

– Ну, знаешь, я не могу быть уверен, что гибель бабушки не повесят на меня. Очень не хочется стать новым чучелом в Вольфенбюттеле.

– Ты же сказал, что есть бумага, заверенная нотариусом…

– Должна быть, бабуля так сказала, но я её не видел. Да и будет ли она иметь какой-то вес? Много ли стоит в нашем богоспасаемом герцогстве жизнь какого-то волка? Лучше мне в лес податься, целее буду.

– Постой, а как же я?

– Ты же сама говорила, что мы разных видов.

– Ты убедил меня в обратном!

– Чего не сделаешь ради красивой женщины.

Марианна бросилась на него с кулаками. Волк бросил узелок, на пол, в нём что-то несъедобно звякнуло, и обхватил её лапами.

– Успокойся, волчица, я шучу. Конечно, мы с тобой волки, только другим об этом знать не надо, – Он прижал её голову к груди и тихо-тихо сказал в ухо: – Я покручусь неподалёку, пока всё не успокоится, а потом буду рядом. Захочешь меня увидеть – позови.

– Как?

– Свечку на окно спальни поставь, и я сразу прибегу. Этот дом теперь твой. Приду, если не одичаю… В лесу поговорить не с кем.

Мариана высвободилась из его лап.

– Значит, ты говоришь, что моя мама – гуппи…

– Да, волчица, будь с ней настороже…

Марианна молча, приподняв бровь, смотрела в жёлтые глаза волка. Он озадаченно нахмурился, потом ухмыльнулся во всю свою зубастую пасть:

– Ухи захотелось?

Подхватив узелок, он выскочил из спальни и поскакал вниз.

– Для тебя – что угодно, волчица! – услышала Марианна его крик перед тем, как хлопнула дверь.

Юлия Рубинштейн. ЖАРЕНЫЙ ПЕТУХ

От тычка Веденин чуть не упал лицом в чувал.

– Не ворохайсь, страдник! Где кошель заныкал?

Тычок был недвусмыслен – Мартемьян сразу понял, что это ствол. Замер, перестав накладывать дрова в топку. Самостоятельная работа по геологическому строению Северного Урала оборачивалась скверно.

Еще раз, в затылок:

– Н-ну?

Послышался голос Олека:

– Онуфрий Алферыч, везде поискали?

Грузно повернулся позади Онуфрий:

– Цыть, поганец! Не то и тебя!

Мартемьян перевел дух. Стало ясно: попутчик что-то потерял. Всей-то избы – две на две сажени, да лаз на чердак, где в сезон коптят рыбу или птицу. И их четверо, пересиживающих вьюгу, что бушует второй день. Сам добрался вчера еле-еле, а эти трое уж сидели тут: зырянин Олек, приказчик купца Норицына; Нядми, самоед-охотник; Онуфрий Алферович Колотыгин, до того гордый кержак, что со всеми и за стол не садился.

– Эй, птенец фармазонской, ниверситецкой, поворотись! Сымай одежу-то солдатску!

На Веденине была студенческая форменная тужурка – на зиму застревать тут никак не рассчитывал. Он расстегнул ремень с вензелем Императорской Горной Академии, и Онуфрий тут же ткнул стволом охотничьего «зауэра» в живот.

– Мягко, гля. Ну, дальше…

– Да что ищешь, жяажя? – спросил Нядми.

Держа «зауэр» на правой, старовер полез левой за пазуху.

– Во! – в руке его расправился почти до полу длинный узкий дерюжный мешок.

– И там… ничего?

– Не дури!

Одновременно ружьем водил по телу Мартемьяна, поддевал полы одежды, дергал штанины столичного пошива суконных брюк. Заставил и их спустить. Выявились вязаные кальсоны. Тоже пощупал дулом.

– Ну, закрой страмоту-то, невыразимые-то. Таперя разувайся.

– Ума решился… – прошептал Олек. Не понять было, относится ли это к Нядми или к Онуфрию. Сам Олек, да и Мартемьян, прекрасно знали: такой кошель – пояс старателя, туда ссыпают намытый золотой песок и носят, обвязав вокруг талии.

– Ты! Вчерась топил? И задвижку открывал. На крышу выкинул!

– Еще поищем, а, жяажя? – подал голос миролюбивый Нядми.

– Благим прикидываисси?

– А я тоже… – вскочил Нядми, и скуластое лицо его зарделось от обиды, а угольно-черные брови сошлись совсем. – Я ненец! По-русскому… человек! И ясак выплатил, и отношение о том имею! За что меня…

Олек кинулся сбоку, обхватил Нядми в охапку, тонкие губы сжались в нитку:

– Укокошит!

– …стрелить хошь? – отбивался охотник. – У царя нич-чя не брал, у тя не брал!

Длиннорукий, проворный Олек одолевал, затискивал ненца в угол.

– Молчи, дурной, всех из-за тебя…

– Вор у вора украл, – подначивал Онуфрий, – вор вора уклал…

– Онуфрий Алферыч! – наконец смог сказать внятно Мартемьян, уже одевшийся. – А вчера кошель был? Вы точно не в пути обронили?

Оглушительно бахнуло, избу заволокло пороховым дымом. В углу визгнули немужским дискантом. Потасовка распалась, Олек остался лежать, Нядми, тяжело дыша, вскочил.

– Ты его, я тебя, – наступал Онуфрий. Глаза его выкатились от ярости и от дыма, стали козлиными, бесцветными, лишь белки кровенели. – В угол, замри!

Стал раздевать Олека левой, не выпуская правой «зауэр».

– Эй, ты, птенец, помогай!

Мартемьян криво улыбнулся:

– Это уж вы сами, г-с-дин Колотыгин, нам тут вместе сидеть, пока не уляжется вьюга, так что…

Олек зашевелился:

– Ох… Свят, свят… Омель, что ли? – он пытался отползти от Онуфрия.

– Не поминай беса! – Нядми в углу сунул правую руку за пазуху, но освирепевший Онуфрий перехватил его движение, бухнул прикладом, как дубиной, тот свалился без чувств. Старатель обернулся к Веденину:

– Не дошло? Тебя…

Мартемьян слышал, что Омель – зырянский дьявол темных языческих мифов, исчадие глубин первичного океана, представление о котором, однако, поддерживалось наукой палеонтологией. И эта мысль нежданно, в один миг вернула ему способность к действию.

– Онуфрий Алферович! – сказал он со всей доступной рассудительностью. – Вы говорили о божьем промысле, обратимся же к нему!

В озверелых глазах промышленника словно что-то мигнуло. Мартемьян продолжал, стараясь, чтобы между словами нельзя было ничего вклинить, точно у лектора на кафедре:

– Знаю средство выявить вора, данное свыше еще во времена ветхого Ветхого Завета. Для этого необходима жертвенная птица, святые праведники обычно брали петуха, однако пятикнижие Моисеево разрешает при отсутствии такового замену любым экземпляром мужеска пола…

– Копченых-то тут запасено по пролету… – почти не шевеля даже губами, выдохнул Олек, и ресницы его затрепетали надеждой.

– Итак, возьмем зажаренную птицу, обращаю ваше внимание, Онуфрий Алфер-ч, приготовленную без посуды, поэтому ваше древлее благочестие отнюдь не оскорбляется. Споем над нею вместе любой из псалмов Давидовых, после чего возложим на нее десницы. У вора десница сразу почернеет и отсохнет.

– Грех против третьей заповеди. Сме-ерт-ный, – усмехнулся в бороду старатель.

– А потому еще раз обыщем всю избу, – согласно кивнул Мартемьян.

Разделили избу, кому где искать, и работа закипела. Мартемьян перебрал поленницу дров. Олек перетряхнул все до тряпочки на полатях. Нядми подвигал в красном углу икону, стоявшие возле нее корзины, где предыдущие ночевщики оставили запас муки и крупы. Онуфрий лишь зыркал пронзительно, а когда все до вершка было обыскано и чуть ли не просеяно, бросил:

– Полез за птицей, а вы чтоб ни гугу.

Перекладины лестницы на чердак гнулись и скрипели под шестипудовым телом. Возился там, возился, наконец спустился, держа ощипанную мерзлую тушку глухаря:

– Чтоб все как у праведников. Ты, самоед! – ткнул «зауэром», с которым не расставался, в сторону ненца. – Крещеный?

– Пустозерский отец-часовенник Васильем нарек, – готовно вытащил нательный крестик Нядми.

– Ну, лезь, проверь, все ль я посмотрел. Ты благой, на тебя призреет, – коротко дернул старатель вверх головой, но не стволом: ствол продолжал следить каждое движение Нядми.

Тот слазил, повозился и спустился.

– Ничего, однако. И на крышу не выкинуть, труба узкий, длинный.

– Теперь на меня глядите, – с этими словами старатель распустил пеньковую подпояску, сбросил и зипун, и поддевку, и верхнюю посконную рубаху, и штаны армячинные спустил – все до исподнего.

– Самоед, – указал стволом на Нядми-Василья, – а ну, сюда, охлопай меня, чтоб не перед одним господомГосподом, а и перед этими страдниками чисто.

Нядми исполнил приказ и подтвердил:

– Пусто, однако. Не врет.

Подошел к стене и вытащил кусок бревна, заменявший окно. В избу ворвался мороз вместе с резким зимним светом: метель кончилась. Ненец высунул лицо в проем и крикнул:

– Э-эй, медвежья лапа, Нядми свидетель, все саво, все ненец хороший!

Олек дернулся было:

– Поганские…

– Цыть! – притопнул, одеваясь, Онуфрий. – Ишь, облизьяна, угождать, глаза отводить! Уж замечтал за мое золото дочку хозяйску… На те шомпол, стряпай!

Обрубок бревна вернулся на место, начавшая уже размораживаться тушка была насажена на шомпол, как на вертел. Четверо обступили чувал и пели.

– С небес призирает Господь, видит всех…

Уголья мерцали рдяно, потом подернулись белым пеплом.

– …как мы уповаем на тебя-а-а… – затихли последние звуки псалма, и Мартемьян взял в руки шомпол с жареным глухарем.

– И как сказано Господом: я есмь огнь поядающий… – прикоснулся тушкой к углям, раздалось сильное шипение, взвился дым, – возложим десницы!

Первый хлопнул правой ладонью по жареному глухарю, шлепок вышел влажный, жирный. За ним Нядми – аккуратно, беззвучно, в одно движение. Онуфрий дотронулся, сложив ладонь горбом, будто опирался на нетолстую жердь. И наконец, Олек.

– А теперь ладони покажем небу!

Положил жареную птицу на стол и показал сосидельцам обе ладони. Правая выпачкана в жире и белом пепле. У Олека и Нядми правые ладони извачканы так же.

– Ну-с, г-с-дин Колотыгин?

Судорогой дернулось лицо кержака, он неуклюже развел руками. Ладони были чисты. Обе.

– Сами спрятали кошель, и не прикоснулись, боялись, – словно припечатал Мартемьян жестко, кивнув на глухаря. – Рассказывайте! – прозвучало еще резче.

Рот Онуфрия разъехался, глаза расширились бездонно:

– Поми…

– Говори, кого навел! – крикнул Нядми, схватив старателя за грудки. – Я человека слышал, продух открывал!

Онуфрий отпихнул от себя ненца, но Олек повис на кержацких руках, а Мартемьян сорвал с его плеча ружье.

– Ну-ка все по углам! А ты – правду!

– Ох… – простонал грозный еще минуту назад промышленник. Ствол упирался ему в горло. – Помилуй мя… В чувале, во вьюшке…

Нядми белкой прянул наверх:

– Есть! Несу, однако!

Глазам студента, охотника и приказчика предстал пояс-кошель, полный золотого песку. Прокоптелый за двое суток пребывания в трубе чувала, где он висел на железном крючке у нижней петли вьюшки. И где его не заметил даже следопыт Нядми, искавший хоть каких-либо следов выше вьюшки, но не ниже.

– А теперь, – не сбавлял напора Мартемьян, – объясни, зачем?

– Выходи, эй, раскольник! Знаем, ты здесь! – донеслось снаружи. Грохнул выстрел.

– Ой, покрой мя… – запрыгали губы у Онуфрия. – Должник я… Должен Кутырю, он за своим пришел. Защити, пречистая… Скажи ему: гол есмь, не мое золото, все вам отдаю…

Снаружи летела отборная брань и угрозы.

– П-пропали! Кутырь, его шайка! Старателей грабят, – испуг плясал в светлых глазах Олека. – Слышь, городской, а тебя за полицию не примут?

Мартемьян коротко засмеялся:

– А что? Вяжи его, друзья, этим напоказ! Василий… или как вас? – пояс-то наденьте! Под одежду!

Высунул в окошко ствол «зауэра»:

– Именем закона, всем отойти, таможня дело ведет! – и выстрелил.

– Жулик! Покажись! – принеслось в ответ.

– Застрелят! – охнул Нядми, но Мартемьян скинул тужурку и выставил ее на ружье в дверь. Грянуло два выстрела, сливаясь в один – и топот. Мартемьян перескочил через сугроб, наметенный у двери, одеваясь на ходу. Засверкали буквы на погонах и орленые пуговицы, из лесу послышалось:

– Засада! Драпаем!

Хруст удалялся.

В Щугор пришли по тающему снегу, ведя Онуфрия якобы под конвоем. Золото тот поначалу делил начетверо, но польстился на долю один Олек: Нядми нужнее были капканы и мука, а Мартемьяну – лодка с верным провожатым до Чердыни, пока реки не встали.

Алексей Филиппов. ДВЕРЬ

Раиса Васильевна поднялась на крыльцо с резными перилами как всегда – к девяти часам утра. Она заведовала районным музеем и слыла в народе дисциплинированной до крайности. Никто не помнил случая, чтобы Раиса Васильевна куда-нибудь опоздала. Раньше прийти, так это всегда пожалуйста, но опоздать – ни-ни. По заведующей можно было сверять часы. Некоторые так и делали. Вот и сейчас, влюбленные, видимо, всю ночь просидевшие на скамеечке возле музея, встрепенулись и стали прощаться. Раиса Васильевна достала ключ и… И, можно так сказать, окаменела. Замка на дверях не было! Если бы сейчас в их тихий городок залетело шальное торнадо, то этот катаклизм не столь бы потряс душу заведующей, сколь изумило ее исчезновение замка. Двадцать лет он честно берег местные древности, и вдруг исчез…

Раиса Васильевна дернула дверь. Дверь не поддалась.

– Изнутри заперто, – прошептала заведующая и стала озираться в поисках помощи.

Мимо, как и всегда в это время, шел учитель рисования Иван Иванович.

– Что случилось? – взбежал он на крыльцо.

– Замка нет, – Раиса Васильевна указала на пустые проушины.

– Как так?

– Сама не понимаю… И дверь заперта изнутри…

– Надо в полицию сообщить.

– А если там Николаша? – Раиса Васильевна захлопала ресницами. – У него же запас— ной ключ есть. А я вчера ему деньги выдала. Он может, если…

Николаша – единственный подчиненный Раисы Васильевны. Числился он дворником, но, как человек мастеровой и начитанный, мог выполнить любую работу. Бесценный сотрудник, однако, как и большинство бесценных, имел слабость. Чаще всего эта слабость проявлялась в день зарплаты. Поддавшись слабости, Николаша совершал разные не совсем обычные поступки, один из которых толкнул дворника на скамью подсудимых. Там ему определили условный срок, потому-то и не хотела Раиса Васильевна раньше времени беспокоить стражей порядка.

– А может, мы сами как-то откроем? – с превеликой надеждой посмотрела заведующая на учителя рисования.

Иван Иванович уж лет двадцать пять был влюблен в Раису Васильевну, а потому ее желание – всегда закон. Педагог чуть зарделся и толкнул дверь плечом. Дверь чуть дернулась, но не открылась. Иван Иванович толкнул еще раз и задумался. Возможностей исполнить желание любимой явно не хватало, но и отступать было никак нельзя.

– Я сейчас, – крикнул учитель и поспешил прочь от крыльца. – Семеныча приведу.

Трудовик Павел Семенович явился с металлической линейкой. Сунув линейку в щель между дверью и притворной стойкой, трудовик минуты три посопел и дверь открылась.

Они осторожно перешагнули музейный порог, и упругая пружина захлопнула дверь. Все вздрогнули. Залов в музее два: основной и малый. Малый прошли без приключений, а вот в основном зале ждал их сюрприз.

На полу, под картиной «Подлость» местного художника, лицом вниз и раскинув руки в стороны лежал седой мужчина. Возле головы его валялся топор.

Раиса Васильевна вскрикнула и пошатнулась. Иван Иванович поддержал ее за талию, Семеныч нагнулся к мужчине и объявил.

– Мертв…

Раиса Васильевна всхлипнула, Иван Иванович покрепче взялся за ее талию. И как раз в этот момент скрипнула дверь и послышались тяжелые шаги. Все обернулись. По малому залу шел незнакомец весьма крепкого сложения. Он вошел в большой зал, могучей рукой отодвинул присутствующих и произнес.

– Обана… Трупешник… Кто его?

– Не-не знаем, – еле слышно выдавила из себя Раиса Васильевна.

– Инспектор Томин, – представился незнакомец и сразу же схватил быка за рога. – Мне на улице сказали, что в музее какие-то непонятки, а я думал кражонка, а тут… Кто это?

Все пожали плечами, кроме инспектора, естественно, а тот нагнулся к трупу и перевернул его на спину. И в таком положении мертвеца никто не признал.

– Так, так, – Томин выпрямился, вытер ладони о штаны и обвел всех строгим взглядом. – Рассказывайте....

– Понимаете, – оживилась и засуетилась Раиса Васильевна, – я пришла, а замка нет… Никогда ж такого… Тут Иван Иванович… Подергали и никак… Потом Павел Семенович открыл…

– Кто открыл? – взмахом ладони остановил сбивчивую речь заведующей инспектор.

– Я, – мгновенно признался Семеныч. – Иваныч попросил, я и…

– Как была заперта дверь?

– Примитивная щеколда, – трудовик махнул рукой. – Типа «задвижка дверная» без всяких прибамбасов. Я дверь потянул чуть на себя, ослабил, стало быть, потом потихонечку линеечкой чик-чик…

Инспектор кивнул и спросил.

– А закрыть таким же образом снаружи щеколду можно?

– Ну, – Семеныч замялся, – если очень постараться, хотя…

– Что «хотя»?

– Глубоко щеколда была задвинута… До конца… Изнутри это мигом, а вот снаружи надо покопаться, и вряд ли убийца стал бы долго возиться на освещенном крыльце…

– Предположения меня не интересуют, – оборвал трудовика Томин. – Мне нужны только факты, – инспектор стремительно повернулся к Раисе Васильевне: – Долго он открывал дверь?

– Вы меня подозреваете? – удивленно выпалил Павел Семенович.

– Я всех подозреваю, такая у меня работа, – строго глянул на трудовика инспектор и опять повернулся к заведующей. – Ну…

– Долго, – прошептала Раиса Васильевна.

– «Долго» – понятие растяжимое, – сказал Томин и опять перевел взор на Павла Семеновча. – А вот логика подсказывает мне только один правдоподобный вариант развития событий: некто при помощи линейки кое-как закрыл снаружи щеколду, а потом изобразил длительное открытие. Нет здесь другого варианта. Осталось только найти мотив…

– Да как вы смеете? – вспыхнул Семеныч. – По какому праву!

– По праву разумного человека, – усмехнулся Томин. – И главный мой аргумент – линейка.

– Линейка?

– Если бы вы не знали, как закрыта щеколда, то взяли бы и другой инструмент. Но вы знали точно,в чем здесь дело… Зачем ты убил старика?

Все замерли от настолько неожиданного поворота дела. В музее стояла гробовая тишина, но внезапно громкий звук разорвал ее. Звук этот, словно выстрел, раздался из затемненной ниши, где восковые фигуры изображали семейную разборку в семействе Рюриковичей. Упал посох Ивана Грозного. Инспектор метнулся на звук и вытащил из темной ниши заспанного гражданина.

– Николаша! – закричала заведующая. – Ты что там делаешь?

– Чего? – потряс головой дворник. – Ничего… А вы чего тут?

И тут Николаша увидел труп и обомлел.

– Кеша…

– Какой Кеша? – словно охотничий пес, почуяв добычу, встрепенулся инспектор.

– Тык, – развел руками дворник, – вчера в шалмане скорешились, а потом он спорить стал, что в нашем музее не может быть картины Максимова. Ну, я доказал, а потом … Сели тут, разлили… Дальше муть…

– Поссорились? – спросил Томин.

– Чего нам ссориться? Нам делить нечего: выпили, об искусстве поговорили…

– А потом ты его обухом? – инспектор подхватил с пола топор сунул его дворнику и закричал: – Не сошлись в мнениях о достоинствах пейзажа? Покажи, как!

– Все мы сошлись, – засуетился Николаша и бросил топор на пол. – Сошлись и разошлись… Уснул я…

– Так и запишем? – обвел всех радостным взором Томин. – Топором по голове ударил, запер дверь и уснул. Так?

– Не так! – отчаянно затряс головой дворник. – Никого я не бил…

– А если подумать? Ты же ничего не помнишь…

– Ну, это так… – замялся Николаша и опустил глаза так, что дальше и некуда. – Развезло чего-то… А ведь и мог…

– Отстаньте от него! – принялась заступаться за подчиненного Раиса Васильевна. – Не мог Николаша никого убить! Он добрый!

– Не мог, говорите? – инспектор внимательно глянул в глаза заведующей. – Тогда кто по-вашему убил и запер дверь изнутри? Я вам два варианта показал, вы ни одному не поверили. Подскажите свой. Или вы все трое заодно – и не заперта была дверь музея изнутри? Какую картину хотел посмотреть убитый?

– Да, как вы смеете?! – топнул ногой Иван Иванович, а Раиса Васильевна повернулась налево и вскрикнула.

– Так, нет ее! Рама пустая!

Тут громко хлопнула дверь и в музей буквально ворвалась взволнованная женщина.

– Иван Иванович! – закричала она. – Что же вы?! Урок уж десять…

Тут она увидела труп и осеклась.

– Кто такая? – осведомился Томин.

– Завуч я, – испуганно залепетала дама. – Урок начался, а Иван Иванович…

Пока завуч входила в курс дела, Павел Семенович отыскал картину. Она, свернутая в рулон, лежала около двери.

– Короче, – инспектор потер пальцами лоб. – Ситуация из рук вон. Убийство и кража. Всем оставаться в музее до особого распоряжения. И никого сюда не впускать. Запритесь изнутри. Я сейчас вызову оперативную группу. А картину на экспертизу надо…

Инспектор взял картину и повернулся к двери.

– Подождите, – закричала завуч. – Это, пожалуй, важно!

– Что еще?

– Мне сын рассказал, что часов в одиннадцать трое вошли в музей. Сначала двое, а минут через десять еще один. Стемнело уже, они из кино с Мариной шли. Возраст, понимаете, часов не наблюдают, а я всю ночь не скала…

– Короче!

– Дворника он узнал, потому и не особо удивился…

– Значит, – стал беспокойно озираться Иван Иванович, – в музее еще кто-то есть. Давайте искать!

– Для этого есть опергруппа, – сказал Томин и потянул дверь на себя. – До ее прибытия никого не впускать и не выпускать.

– Стойте! – теперь уже остановил оперативника Иван Иванович. – Я знаю кто убийца! Только один вопрос завучу нашему. Когда ваш сын пришел домой?

– Утром после девяти…

– Так я ж его видела, – закивала Раиса Васильевна. – Он возле музея на лавочке с Мариной сидел.

– Ву а ля, – победоносно провозгласил Иван Иванович. – Все ясно. Первыми вошли в музей Николаша с Кешей. Потом убийца. Его цель была – взять картину Максимова и навести полицию на ложный след. Кеша, как вы понимаете, сообщник. Он подмешал Николаше снотворного, и тот быстро уснул. Сотворив злое дело, преступник взял картину и хотел уйти, но около крыльца сидели влюбленные. Гад побоялся, что его запомнят, и стал ждать. До утра ждал…

– И где же он теперь? – еле слышно молвила Раиса Васильевна.

– Вот он! – Иван Иванович указал на инспектора.

– Чего? – набычился тот.

– С дверью вы просчитались. Когда люди входят с улицы, она хлопает, а вы поленились широко открыть, изнутри чуть приоткрыли, вот дверь и не хлопнула, а только заскрипела.

Разоблаченный преступник хотел сбежать, но и педагоги были не лыком шиты.

Александр Просвирнов. ПРОИСШЕСТВИЕ В ВОЗДУХЕ

Старший лейтенант Денис Колосов долго не мог сообразить, где находится. Кто-то тряс его за плечи, а перед глазами крутились причудливые видения. Наконец, Денис сел. Окинул мутным взглядом салон АН-26, троих сослуживцев в черных технических куртках и трех членов экипажа. Перед Денисом стоял старший пилот в синей куртке и недовольно бурчал:

– Ну, вы даете! Повырубались конкретно – не растолкать. Соображать надо: на высоте по шарам бьет – мама не горюй. А вы…

Затем все собрались около лежавшего на лавке майора Лодыгина. Растолкать офицера никак не получалось.

– Черт побери, да он не дышит, лицо аж посинело! – воскликнул командир экипажа и распорядился: – Мужики, по лавкам! Из салона не выходить. Я доложу дежурному по стоянке части.

Через час четверо пассажиров самолета сидели в разных палатах лазарета. Проба Раппопорта показала среднюю степень опьянения у каждого. Тем не менее, дознаватель части майор Вершинин, инженер полка по авиаоборудованию, велел офицерам подробно описать события с момента посадки в АН-26 на аэродроме Сокол…

* * *

Трехдневная командировка на Сахалин подошла к концу. На декабрьском морозе, еще и с пронизывающим ветром, авиаполк благополучно завершил стрельбы на полигоне. И сразу сообщили о скором ухудшении погоды: надвигалась снежная буря. Приказали срочно возвращаться на свой аэродром в Приморском крае.

Истребители МиГ-25 один за другим взмывали с полосы Сокола в серое небо. Следом техники в спешке размещались в транспортных бортах. Группа под командованием инженера полка по самолету и двигателю майора Лодыгина хлопотала дольше всех с погрузкой в салон АН-26 оставшегося оборудования в ящиках и контейнерах.

Наконец, все пятеро расселись по лавкам вдоль бортов. Майор Лодыгин после взлета окинул взглядом четверку техников второй эскадрильи и бодро напомнил:

– Товарищи офицеры, перестройка законы авиации не отменяет. Колеса убрал – наливай!

Техники оживились и покопались в «тревожных» чемоданах. На ящике разложили сухари и несколько банок консервов – все съестное, оставшееся после командировки. Украшением «стола» стали три оливковых армейских фляжки, по семь десятых литра,с чистым спиртом. К ним прилагались еще две – с водой и с чаем. Разводил зелье в кружках младший по возрасту – лейтенант Клим Дьяков из группы авиаоборудования.