скачать книгу бесплатно
– Нет, не видел, да и как его можно было увидеть, когда он свои тучи чернью водной и сажей покрыл? Но в этот раз он точно там был. Он ведь любит пугать людей – пугать, чтобы неповадно было его ослушаться, – ливень, слегка затронувший детей, напомнил им о себе колокольчиками дождинок, вдруг упавших им на их протянутые ладошки.
– А как он всё-таки выглядит? – синяя туча, не до конца разделенная ветром на лоскуты, стала переливаться отражением радуги.
– Ой, лучше не спрашивай. Выглядит он, как дядя твой, дядя Мстислав, – постепенно стихли даже дальние, едва уже слышные перекаты грома.
– Такой же страшный? – стала удаляться стена ливня вслед за грозой.
– Да, – небо над поляной и детьми прояснилось в голубом отражении мальчишеских глаз.
– И такие же шрамы? – радуга усилилась, набрав ещё больше света от солнца чистого неба.
– Ну, да… – по речке полыхнули лучи и, ослепительно сверкая, подолгу гасли на мокрых листьях прибрежных кустарников.
– А кто ему такие шрамы оставил на память? Он же Перун! И ты же говоришь, что его сейчас не видел? – ветер утихал, как капризный ребёнок, редкими порывами ускользая от приближающейся тишины вечернего покоя.
– Какая ты любопытная. Кто надо, тот и поставил. Может, Велес, а может, Стрибог… Кто его знает. Они же как люди – все дерутся меж собой, делят что-то. А видеть – что-то видел, только плохо разглядел, – стало ясно. Лишь вдалеке сумбур грозы медленно поглощался чёрной кромкой горизонта.
– Пойдём, а то нас искать будут… – потянула мальчика за рукав его зеленоглазая подружка. О грозе напоминали лишь водные дорожки вместо тропинок, взволнованная ливнем речушка и птицы, вновь расправившие свои крылья в свободных полётах в прозрачном, очищенном ливнем от пыльного зноя небе. Радуга приближалась к детям, и вскоре они, не замечая её, прошли под её аркой.
Дома они застали приготовления к отъезду. Родные быстро пристроили их к своим заботам и к работе. И лишь в сумерках северного лета им удалось ещё раз повстречаться.
– Ты меня не забудешь? – всхлипывая от обиды на взрослых, прошептала девочка.
– А ты… А ты меня? – обнял её мальчишка и отвернулся, чтобы не заплакать.
– Нет… – вздрогнули худенькие плечики под белым платьем.
Покрова белой ночи застигли их на копне свежего сена, что только днем собрали они сами по приказу взрослых. И они были счастливы. Льняное платье девочки в ту ночь превратилось в горизонт востока и запада, что так долго мерцает надеждами и туманами в эти белые ночи перед восходом солнца.
Они никогда больше не встречались – их родители, спрятав свои разочарования и надежды по мешкам и котомкам, разошлись по разным дорогам своих судеб. И потащили за собой судьбы своих детей. По выжженным дорогам в сторону ежедневных закатов солнца шло племя девочки, а по крутым дорогам холмов и оврагов навстречу буйствам зимних метелей спешило племя мальчика… Шли люди навстречу всё так и не сбывающимся обещаниям и гаданиям своих волхвов. Кратковременное совместное стояние двух племен в плодородной долине у загадочного озера, куда впадала не одна речушка, давно закончилось, а в памяти поколений от мальчика и девочки сохранилась легенда о странной встрече. О преддверии любви, за которым и только за ним хранятся великие тайны души.
Когда Бог и ангелы дерутся меж собой, а разнимают дерущихся дети, это и есть рай… Это простое изложение о двух детях превратилось в узорную ткань фантазий рассказчиков. Это был первый родник Прекрасного.
Потомки от неё и от него вдали друг от друга иногда пытались на стенах пещер и на скалах выразить свое родственное – и красок им просто не хватало. Не хватало и ярости криков и жестов. Тогда придумали ноты, а потом и слова, и цифры с формулами великих наук. И никто из потомков не захотел по-простому так пережить такую метаморфозу втайне, как переживают подобные встречи только раз в детстве. Всем хотелось только одного: чуда! И чуда на всю жизнь.
А этот мальчик и эта девочка – думали они тогда о чуде? Вряд ли… Им был интересен весь мир и это странное, взаимное, неосознанное ими чувство, чувство познания… Им было интересно всё вокруг, но самое интересное всегда как раз пугало и не всегда понарошку.
И всё это было на острове Руян или, как говаривали на Руси, Буян. И был там главный бог всех славян – Святовит (Святогор), и город Аркон, в котором не было рабства и замков на дверях. А зачем они? А рабы кому? Все были равны. Кому замки на дверях нужны, чтобы прятать деньги и драгоценности от людей? Ведь люди настоящие воровать не способны. А ненастоящих людей там, говорят, не было.
Приезжали на остров по случаю многие и многие чужеземцы и удивлялись: это был почти рай на земле с порядками возмутительного для чужаков спокойствия. Вы знаете, как отличить местность на Руси сейчас, где нет людей без национальности и кавказцев, своей дремучестью такой далёкой от русских чиновников, но очень близкой к равенству и справедливости? Очень просто. Там, где нет людей без национальности и кавказцев и русских чиновников, там… Там, правильно, нет замков на дверях! Как только в подобной глуши появляется человек без национальности или кавказец, или появляется комиссия из столицы, или на худой конец чиновник из области, так в магазинах и в лавках исчезают скобяные изделия (замки и ключи, крючки на двери, засовы и бронированные двери). Их так быстро, мгновенно сметают с прилавков магазинов непонятно чем вдруг напуганные люди.
В некоторых поморских селениях в Архангельской области до сих пор люди не знают, зачем нужны замки и запоры. На Кубани станичники быстро обзавелись заново замками на дверях, познакомившись с горцами без своих патриархальных традиций и с голодными чиновниками послевоенного времени. А до Великой Отечественной войны были, были ещё станицы, где люди, уходя в поле или на какую ещё работу, просто, как и в некоторых сейчас поморских деревнях, подпирали входную дверь палкой, чтобы все знали, что хозяев нет дома… И куда и почему эти обычаи пропадают?
* * *
…Меня удивляет та наглость, именно наглость и апломб людей, которые безапелляционно утверждают, что самой древней профессией является проституция. Нет, но эти люди просто не знают, что такое голод. Так, знакомо им понаслышке лёгкое чувство, требующее скорей наполнить желудок чем-то изысканным, но настоящее чувство голода вряд ли. И, утершись салфеточкой, рыгнув, они осоловело пялятся на юбчонки официанток. Нет, братцы, нет. Самой первой профессией человека стало шпионство. Да-да, шпионаж!
Это когда под видом доброго соседа пещерный шпион из соседнего племени наведывался в гости в чужие пещеры, с целью выведать местечко, где хозяева запрятали остатки вчерашней трапезы. Хозяева тоже были не простаками. Контрразведка работала. И не дай бог провал шпионской миссии! Пара дубин в руках контрразведчиков превращала мускулистое тело шпиона в большие порции превосходных отбивных. А сколько при этом получалось фарша? А ливера? Да это всё можно было слопать и без соли и без специй. К чему такие ненужные почести шпиону? И надевал тогда главный контрразведчик колпак (мы его сейчас называем поварским), и начинал поварешкой отбивать такт для дубин. Вот так появилась основа гармонии мировой музыки. А от контрразведчиков произошли повара, кулинары и официанты. Смекнули? А наскальная живопись? Вас бы, уважаемый читатель, в те бы пещеры… Искусство, живопись? Ага, счас. Это карты кладов. По ним только посвященные – вождь, шаман, контрразведка – определяли путь к холодильниками и буфетам своего племени. Так что настоящий голод сильней любого секса. Вот насытившись, пещерный человек вдруг замечал, что у соседа в укромном углу пещеры всё не так, как у него. «Ба! – говорил он тогда сам себе. – Да там парочкой сонетов не обойдёшься. Тут вдохновение на целую поэму о любви поднимается! Какие сиськи!! Какие… булочки! И че Это другому подмигивает? Да Оно всем подмигивает! Косое, что ли?» Главным инструментом написания пещерных эпосов о любви была дубина. Между нами: от союза шпионов с чужими проститутками пошло племя журналистов. Это же так сладко – вынюхать что-либо и тут же разболтать об этом всем.
Это место, давно известное в Европе как остров Рюген (или Руян?), с тех замшелых веков стало возбуждать ненависть завистливых соседей. Росли и множились слухи, слагались мифы о чудесах острова, о его странной святой жизни, но сильнее всего всех возбуждали сведения о несметных сокровищах в храмах Аркона. Больше всех в создании противоречивых слухов отличились шпионы и лазутчики всех мастей.
И, разумеется, в стороне от этих слухов о сокровищах не мог остаться Ватикан, достигший невероятной учености и уровня мастерства в грабежах заранее выбранных жертв. Желательно другого вероисповедания, хотя можно было не побрезговать и единоверцами. А уж со шпионами у Рима временами получалось весело для него и грустно для соседей или горько от нанесенных ему поражений испуганными его могуществом врагов…
– Тайны Гипербореи должны быть недоступны простым смертным. Иначе пойдут слухи и грязные намеки о Священном Писании! Разве можно допустить, что гиперборейцы появились раньше Адама? – говорил очередной понтифик. – Они же варвары! Они не знают законов бытия и живут, как звери – не знают даже цену золоту, не знают коварства врага человеческого, не знают – страшно даже подумать – клятвопреступления! Они не знают даже, что такое грех! – он высморкался в портьеру и с величественным видом повернулся к кардиналу Б***ля по Морде… (это не причиндалы автора, а документально оформленное, официальное задокументированное видение папы римского). Затем он (сам папа римский!) подошел к окну с видом на долгострой собора святого Петра и продолжил:
– Так, сегодня я в хорошем настроении, а потому не будем тревожить Господа нашего нашими молитвами и подозрениями. Всё-таки Священное Писание излагали люди – приврали немного. На каких, говоришь, дровишках ведьмы и еретики предпочитают гореть? – качнулись чётки в руке понтифика.
– На сухих… – отозвался эхом тёмный угол кабинета.
– Я не об этом… Уголь – это слишком дорого и не всегда под рукой. А дров слишком много требуется. Сколько на этого… ну вот на этого… в последний раз дров истратили? – чётки повисли, их владелец слегка замялся, но пусть и медленно, спохватился: – Как его звали?
– Хуани Педрилли. Сорок, сорок вязанок дров. Неприлично богатый человек… – ответил, выйдя из угла, советник понтифика, синьор епископ Б***ля по Морде, который тут же молитвенно скрестил руки на груди и возвел очи к небу.
– Да, это грех… Грех великий, – в задумчивости перекрестился понтифик. – А другие грехи?
– Одного этого хватило бы… для дюжины простых еретиков, – закручинился Б***ля по Морде. – Он построил своей любовнице виллу, хотя обещал построить храм. Втридорога нам доставлял товары от сарацин и не платил со своих притонов десятину матери-церкви. Он даже отказался от покровительства ордена Святого Бенедикта. И не обращал никакого внимания на то, какие они, наши братья, несут расходы, славя в своих молитвах его здравие и благополучие. И не возмещал им это…
– Какая неблагодарность! Что ещё? – вздохнул, перебирая чётки, понтифик и вопросительно посмотрел на секретаря-советника.
– Совсем страх потерял. Если ему простить всё это, то какой пример будет для остальных? Как держать нам, пастырям, в повиновении этот скот? – Б***ля по Морде аж покраснел от возмущения.
Понтифик сохранял спокойствие:
– Согласен, виновен этот плут. Надеюсь, у него всё отобрали? За покровительство слуг божьих платить обязаны все. Под крышей церкви платить должны все… И даже за её оградой.
– Разумеется… – успокоился Б***ля по Морде, мысленно увеличивая свою долю от имущества казненного еретика.
– Родственники? – с отрешенным видом спросил понтифик.
– Их тоже в покое не оставим… – облизнул свои сухие тонкие губы Б***ля по Морде.
– Это правильно, но я о Природе… – задумчиво взвесив чётки в руке, сменил тему понтифик. – Слишком безжалостно мы с ней поступаем. В Европе скоро лесов не останется. А ведь древесина – это всё. Мебель, строительство домов, корабли, кареты, да много ещё чего. Нет, на еретиках экономить не будем, но лес надо поберечь.
– Как говорят наши милые испанцы, аутодафе – это свет и тепло нашей христианской любви, – вкрадчиво поддакнул понтифику Б***ля по Морде, услужливо пододвигая ему подставку для ног.
– И я о том же… А тут – Гардарика. Что это? Да ещё эти непонятные этруски… А вдруг и правда, что этруски пришли сюда из тех мест? Не дай бог! – понтифик перекрестился и поцеловал свое нагрудное распятье. – И получится, что цивилизация к нам пришла от этих варваров? Ты обратил внимание – во всех этих записках путешественников и купцов говорится, что все эти города находятся в непроходимых дремучих лесах? Это же сколько дров? И на таких необъяснимых просторах… Придётся нам свет наш истинный нести к ним, к этим проклятым язычникам. Пусть погреются нашим светом и теплом. Вот где нам леса хватит на всё, а заодно и Священное Писание укрепим, и сомнения всякие искореним Провидением истины и Словом Божьим. Надо взоры нашей знати обратить на эти земли. С Палестиной мы перемудрили и оставим её в покое до лучших времён… Да поможет нам Бог! Амен…
– Амен. Да, нищеброды эти сарацины, нищеброды. Но кто же знал, что у них ислам такой воинственный. Прибыли никакой, а какие убытки пошли! – с горестным видом согласился Б***ля по Морде. И столько грусти проявилось в его глазах.
– Займись этим. И с сегодняшнего дня Гиперборея, Гардарика – как бы дальше она ни называлась – должна стать для нас делом всей Европы. А то от этих арабов сплошные неприятности, да ещё от славян, будь они прокляты, надо спасать нашу цивилизацию… Но ещё нам как никогда теперь надо об окружающей среде помнить и расширять, и расширять наше жизненное пространство. С нами Бог! Амен… – папа Григорий VII вздохнул и положил руку на пергамент уже законченного им нового календаря.
Заскрипели гусиные перья по пергаментам – и по ним, и по драгоценной по тем временам бумаге закапали, как слёзы, чернильные кляксы. Писали не только хроникеры, но и все кому не лень. Знали, что врали, но всё равно врали и врали. Хотя, почему врали? Быть этого не может. Они, западные учёные, никогда не врут и не ошибаются! Изредка их правота просто становится ненужной по причине использования этой правды не по назначению и не ко времени, и не к месту… Ну и что с того? С кем этого не бывает?
Толпились перед соборами и церквями фанатики веры после самобичеваний, но, увы – дров не было. Была холодная зима, и придурков, желающих самосожжением доказать силу своей веры, от всех храмов гнали прочь. В ту зиму холод мог сэкономить много, много человеческих душ, но… они замёрзли насмерть.
Испуг перед незнакомой, странной в своих проявлениях добротой жизни, первозданной чистотой человеческого общения вынудил Запад как цивилизацию к агрессии зла, к агрессии подлости и ненависти и лжи, направленной против славян.
А однажды потомки тех мальчика и девочки встретились среди дубравы, возле запруды лесной речки, улыбаясь навстречу друг другу, встретились не просто как влюбленные – он и она – а как ветреность чувств и безмерное время ожидания, встретились, как встречаются судьба и мечты. И поняв, что им ещё предстоит и чего им хочется, даже не думая оплакивать западные ценности, они просто все вступили нагими в реку и слились в одухотворении любви. Вот тогда и появилась тяга к возрождению! (Ренессанс – время, от которого вдруг перестали прятать грешность плоти, тянувшейся к святости чувств).
Эта искренность души до сих пор непонятна и недоступна для восприятия европейской цивилизации. Когда красивых женщин можно просто объявлять ведьмами за их красоту и отправлять на костер, чтобы спасти свое лицемерие. Если вам нравится смотреть на всё, что вам нравиться, и не скрывать этого за лицемерием, чувствуя логику прекрасного, то только тогда вы можете понять ужас горящего женского тела на костре. Вина его была только в том, что оно прекрасно и недоступно вам для обладания. И это лицемерие лжи стало основой западной цивилизации. Это её единственная основа. Иначе не было бы колониализма, не было фашизма и не было бы демократии, жаждущей потоков человеческой крови. И именно с Запада на Русь моровой язвой обрушилось христианство. Мы им потомков – жителей Гардарики, а они нам – христианство…
…Микеланджело Буонаротти однажды содрогнулся от несовершенства своей совести, когда во время реконструкции собора Святого Петра в Риме вышел во двор, чтобы помочиться. Что было с ним, когда он, сделав свое дело, вернулся и… Да-а, а ведь он не был каким-то там моралистом. Нет, он был человеком – какая это реликтовая редкость в западном мире! Он остановился перед шабашем в храме, остановился как человек совести, увидев не случайное, а просто обычное… Просто вполне себе житейское, скотское совокупление сразу нескольких пар священников, монахинь, мирян и мирянок. И кто ему поверил? А кто он такой, в самом деле?! Подумаешь, Микеланджело Буонаротти! Ещё чудак записи такие непонятные делал… Зачем?
Но не тогда ли в Европе начался не просто шабаш лицемерия, а господство нравоучительных проповедей? Соринка лжи перевешивала и перевешивает и сейчас груз страданий и испытаний многих поколений, попавших в кабалу лицемерия. Ради земной выгоды мирового господства Запад привык за свою вину требовать покаяния от жертв своего произвола.
А свое скудоумие, как вонь и нищету человеческого духа, попытался и пытается скрыть за обманом пустословия, ни к чему его не обязывающим. Так, как они в недалёком своём прошлом пытались запрятать ароматы своих вонючих, немытых тел за духами из Индии и благовониями остального Востока. Да вот беда, ни древние рецепты благовония из ладана, ни современные лосьоны с этой вонью не справлялись. Потребовались ядерные технологии в парфюмерии для христианства: Хиросима и Нагасаки.
А жизнь Гипербореи в истории сжалась до размеров доносов купцов-шпионов из европейских стран. Если что походило на правду, немедленно уничтожалось как ересь. Историки и хроникеры Европы при первом же упоминании Гипербореи становились задумчивыми и трезвомыслящими… инквизиторами. Вот это и является самым главным, самым естественным образом мышления западных обывателей.
Календари и летописи
Хилый тщедушный летописец наклонился над дорогущим пергаментом, подслеповатыми глазами оглядел не очень ровные края листа и со вздохом перекрестился:
– Будь че будя!
Сзади него, всхрапнув на сундуке, проснулся игумен и сразу же нахмурился:
– Как это – будь что будя? Ну уж нет…
– Так, отче, с календарем ничего не сходится… Да и с каким сравнивать? – заёрзал босыми ногами летописец и потер ими друг о дружку.
– Плюнь на эту ересь, сын мой… – зевнул игумен, поворачиваясь к летописцу.
– Дык, это… – скуксился над пергаментом работник слова и письма.
– Плюнь, говорю! – угрожающе взмахнул над летописцем кулаком игумен. – Пиши, да не заговаривайся! Про матерь нашу – церковь православную не забывай. С твоего пера на пергамент должны стекать её слёзы и муки… – тут игумен поднял вверх указательный палец. – Тогда убедительней будет. Какая у нас история корячится?
– Про благоверных Кирилла и Мефодия… – ответил летописец и ещё раз заглянул в написанное, чтобы не ошибиться.
– Кто, кто это? – удивился игумен и запустил пальцы в бороду.
– Ну, братья вроде, что буквицы нам новые придумали, очень схожие с греческими… – почесал свой худой кадык летописец и скосил глаза на пергамент.
– Да? А какими раньше писали? – с подозрением взглянул на писца игумен и оперся кулаком в свой бок.
– Похожими, глаголицей, а счас больно загогулистые… – взмахнул татарским калямом писец.
– Так пиши прежними, – благосклонно кивнул игумен и опять зевнул.
– Не можно… – вздохнул летописец и с грустью посмотрел на игумена.
– Это почему ещё? – удивился ответу игумен и положил руку на плечо летописца.
– Да-а-а… Так в прошлой неделе митрополит наказал писать новым письмом… – ответил писец тоном обиженного ребёнка.
– Ну, если так, то ладно… Уж, больно умен владыка. И богоугоден… – согласился игумен. – Нам бы хоть толику его ума…
– С календарем что делать? – обернулся к игумену писака. – Ох, и тягомотина грядет с ними.
– А что такое? – хмыкнул игумен, подтягивая кожаный пояс на брюхе и подобрав кнут с пола.
– Так по-старому, по-библейски, от сотворения мира считать или по-юлиански? – замер на мгновение писец, увидев кнут в руке игумена, и осторожно продолжил: – Да ещё новый тута объявился – григорианский!
– А по какому архиерей счёт ведет? – нахмурился игумен.
– Для себя – по-юлиански, а в письмах ко мне – от сотворения мира… Писец сообщал об этом, как о чём-то неприличном. – Но сплошная морока с пересчётом будет.
– Смотри у меня! На хлеб и воду посажу, или на кол посажу! – тут игумен не сдержался и хлестнул писаря кнутом. – А не перечь отцам церкви, не перечь!
Тот согнулся в три погибели от боли и вскрикнул:
– Да я ж… Да я ж… Всю правду расскажу потомкам!
– То-то же… – хмыкнул игумен, заворачивая хлыст кнута в кольцо.
– Так а что делать-то со святым апостолом Андреем?
– Как что? Правду пиши… – игумен положил кнут на лавку и потянулся спиной.
– Какую, если он на Руси не был никогда? – взмолился летописец, поднимая левую руку, как бы защищаясь.
– Что?! – изумился настоятель. – Что, я спрашиваю? – с этими словами он схватил летописца за волосья на его голове и несколько раз ударил с силой этой головой о доски стола.
– Я всё понял, я всё понял. Я больше не буду… – захныкал, а потом заверещал летописец.
– Вот, то-то. Проводи его от Понта Эвксинского до Киева. Оттуда пусти его до Новгорода Великого. Ну, а уж оттуда в Ладогу и до острова Валаама. Понял путь? Смотри у меня… – пригрозил пальцем иноку игумен и пригладил на груди крест.
– Понял, понял, отец святый… – закивал писец, со страхом поглядывая на толстые кулаки игумена. – И что ж-то с календарями делать? Продолжать от сотворения мира писать или юлианский, или даже григорианский приторочить к буквицам?
– Нет, точно на хлеб и воду посажу… – всплеснул руками игумен. – А то и вовсе сошлю в скит. Негоже нам, православным, за католиками гнаться. От сотворения мира, конечно, пиши… – вздохнул игумен, положив руку на плешивую голову писца. – Пиши… как писал, от сотворения, ну а архиерею отвечай в письме по-евонному, как он возжелает.
– Дык как же тут тогда с циферками быть? Арабские, сатанинские, писать али латинские? Ох, тяжко-то как… У кажного календаря по-своему отсчёт идет… Запутаться боюсь.
– Пиши, как пишется! – важно ответствовал игумен, подняв к потолку толстый указательный палец. – Потомки разберутся, на чьей сторонке правда была. Да и побольше чудес в свою писанину напихай. Слог у тебя неплохой, а коли выдумки не хватит – выпорю и в келье поститься на месячишко запру!
Игумен подошел к небольшой кадке, приоткрыл крышку и заглянул внутрь. Покачал головой и опять закрыл кадку:
– Не помнишь ты добра, не помнишь. Одно слово – смерд неблагодарный. Ты, поди, забыл уже, как на тебя облаву затеяли? Сколько времени на тебя, как на дикого зверя охотились? Давно ведь слух ходил, что последний грамотей среди смердов в нашем уезде где-то прячется. Остальных всех давно под корень извели, дабы грамотой людишек не смущали. А то ишь ты, рабы грамоте обучались. Нет, говорил ведь Господь наш… – при этих словах игумен остановился и лениво перекрестил крест на своей груди.
– …Богу – богово, а кесарю – кесарево! А то вздумали даже детишек малых и баб грамоте учить. Письма на бересте друг другу писали… Грех-то неописуемый какой! – игумен опять остановился и то ли снова перекрестил свой крест на груди, то ли просто почесался. – Лучше уж под татарами быть, нежели грамотным смердам божье слово нести. Грамота – великое сомнение в людишках вселяет. А ну как все грамотой да ученостью пастырей своих донимать станут? Священное Писание без нас читать будут? А так без грамоты – дурак, он и есть дурак. А ты помнишь, кто тебя от толпы спас?
– Ты, отче… – поклонился игумену писец.
– То-то же! – указующим перстом направил взгляд летописца к низкому потолку игумен.
– Так ты ж… меня искал, – дрожащим голосом напомнил писец игумену дела минувших дней.
– Искал, искал, да вот увидел твой почерк, да как ты справно излагаешь и решил: жить тебе! Не забывай, кто тебя от лютой погибели спас. Кто остановил людишек, кои так хотели с радостью тебя на кол посадить. На… – протянул руку игумен коленопреклоненному летописцу. Тот то ли облобызал протянутую руку, то ли обслюнявил.
