Добрые люди

– А козлы какие-то в это время будут по Куршевелям и по Ниццам на джетиках летать. Да? Так? – Сокóл в один присест ухайдакал баночку и облокотился о стол. – А я буду в тюрьме сидеть. За правое дело. А девочка будет их дальше обслуживать. И детей перед входом в больницу будут бросать, чтоб они умирали. Так?

Сокóл часто дышал, в его воспалённых глазах разгоралась правда.

– Да я ж те про это и говорю! – подыгрывал гаденький Зёма. – Ты просто никогда и понять-то не сможешь, что добро разное бывает! У вора – своё, у девочки – своё, у тебя – своё, у тех мужиков из кафешки – своё, и у англичанина с китайцем, представь себе, тоже своё!

– Разное? – заревел, приподнимаясь, Сокóл. – Вот из-за таких, как ты, и льются детские слезинки! Вам бы понять, что нельзя просто делать гадости, вам бы самим себя научить для начала! Нет, вы ж всё других учите, вы Ѣ, ѢѢ, всё в чужих глазах соринки выкапываете! Вы своё бревно сначала распилите, а потом уж других учите, как им жить!

Он гневно открыл новую банку и в одну минуту сделал с ней то, что уже давно замыслил сотворить со всеми гадами, заполонившими планету. А Зёма… Зёма тоже разошёлся (правда, всё равно было не понять, в шутку ль, всерьёз):

– А… Слезинку вспомнил, ѢѢ! – завопил он в тон другу, при этом подняв руку и показывая пальцем на Сокола, так, что палец почти что упирался тому в нос. – Так ты и есть главный убийца на свете! Ты – самое главное зло!

– Я? Я? – орал дико Сокóл.

– Да, ты! Достоевед ты хренов! Ведь ты, козлина этакая, ты из-за своего этого ребёночка всегда забываешь, что в этом деле ещё и другая сторона есть! Что помещик – он тоже, Ѣ, человек! И что он тоже добрый! Пойми ты, добрые люди – везде одинаковые, но добро-то везде разное! Ведь у помещика тоже ребёночки есть! А ты, ты что? Ты ж, когда бежишь своему ребёночку помогать, ты что, Ѣ, делаешь, а? Ну скажи мне, что делаешь? А я тебе скажу, рожа ты наглая: ты, ребёнку своему помогая, всех помещиков, всех их детей, всех женщин, всех матерей, ты их всех вырезаешь! Ты их насилуешь и убиваешь, ты их всех режешь на куски! Потому что они ведь все – зло! А со злом ты ничего делать не обучен, кроме как уничтожать его на хрен! Вот кто ты такой!

Сокóл, слушая Зёму, ёрзал по скамейке, то сжимая кулаки, то потирая истерически руки. Казалось, что вот-вот, вот уже, вот – он либо вскочит и побежит, либо набросится… Но только Зёма не замечал этого (или видел уже тысячу раз?). Как оратор, взобравшийся на трибуну, он махал руками, словно пытался залезть ещё выше.

– У тебя ж всё – до конца! У тебя если воровать нельзя – то совсем. И если ты вдруг чё присопрёшь, то не ходишь такой весь спокойный, румяный: по закону ворую, типа, значит, не вор, – нет, ты начинаешь ненавидеть того, кто заставил тебя своровать (ведь ты ж не сам, не сам, несчастненький, пошёл воровать, тебя же заставили, правда?)… А если вдруг не воруешь, ну бывает такое несчастье, то ты тогда в глубине ненавидишь тех, кто ворует, и мечтаешь свернуть всю эту гадость… Но всё же вы помните – и те, и те, – что наши партнёры только того и дожидаются, чтоб мы тут все передрались, они очень ждут, когда ж ещё пару ломтиков отрезать получится… Вот вы и сидите все по углам и, как голодные кролики, смотрите друг на друга красными глазками и ничего, ничего-то сделать не можете…

Ведь у вас как: если справедливость, то тогда вот чтобы сразу и всем, – а когда так не получается, то тогда и на хрен вам такую справедливость не надо, тогда вы при любых раскладах себя подлецами чувствуете. Всё куда-то сбежать намыливаетесь… Куда ты сбежишь-то? Ведь ты если ради вещей будешь жить – ты ж, как тот вор, будешь всегда чувствовать, что своровал у себя что-то, и себя ж будешь ненавидеть по-лютому, а если не ради вещей – то уважать себя сможешь, конечно, ты конски, вот это вот факт, но зато уж тогда от страданий тебе точно ни за какую тряпку, ни за какую тонировку будет не спрятаться! А хочешь знать, почему? Хочешь? Хочешь? Потому, что – они!..

Тут Зёма настолько внезапно и широко махнул рукой, что Сокóл, всё возмущённое внимание которого было приковано к брызжущему истиной рту, еле успел отшатнуться.

– Вот они все… – Зёма с ожесточением тыкал дланью истины прямо во тьму, в которой от него стыдливо пытались укрыться виновные. – Писатели эти твои русские, Ѣ, философы… У них же всё не как у людей! У них ведь не конкретная какая-нибудь задача – показать положительный образец, высказать своё мнение, посмеяться над этим, Ѣ, обществом… У них же всё и вообще! Понимаешь? Никакого «Фигаро-здесь-фигаро-там»! У них же обязательно кто-то страдать должен… Да и не просто страдать, а ещё и нас этим мучить! Да и не просто мучить, а так учить, чтоб нам отсюда бежать всем хотелось, истерически каркая: «Карету, карету!..»

Да нет, пойми! Пишут и у нас всякое, и про образцы, и про смех, просто у нас великими становятся только фанатики, только сумасброды упёртые! Читаешь-то ты, понимаешь-то ты – только их!

Ведь у нормальных людей всё как? Вот гад какой-то бабке топор в голову засадил, да? Ну нехорошо, ну бывает… И вот, ты его вместе с сыщиком вычисляешь постепенно, загоняешь, как зайца какого безмозглого, в сеть, и потом горделиво ему же (тупому) объясняешь, в чём же он прокололся, как же ты его, умница, раскусил. Всё!! Победа, справедливость, гонорар…

А у тебя?

Вот что этот дружок твой, Ѣ, делает? Он, думаешь, рассказывает тебе про то, как убивцев ловят? Ха-ха! Он ведь, ѢѢ, этот топор тебе в башку загоняет, и там им тридцать часов теребит! Туда повернёт – посмотрит, сюда повернёт – опять наслаждается… Ему ведь не предостеречь, не развлечь тебя надо, – ему надо чтобы ты топор этот в руки взять не смел! Чтобы тебя тошнило от одного топорьего вида! Ну ведь маньяк! Ну больной же на голову! И вот тебе-то, тебе-то надо такое? Ну, скажи мне, надо? А ты читаешь, гад ты такой! Ты читаешь, дрожишь и оторваться не можешь!

Зёма замолк, и друзья какое-то время сидели, тяжело дыша и глядя друг на друга с почти нескрываемой неприязнью. Невыносимое, безысходное чувство стрекотало над освещённым столом – чувство непреодолимой стены, когда вдруг понимаешь, что все говорят совершенно об одном и о том же, но что никто и никогда не услышит другого.

Первым нарушил молчание Зёма.

– Ну что, хочешь меня задушить? – сказал он миролюбиво. – Знаешь… Дело в том, что и я тебя тоже очень… люблю…

Они открыли ещё по баночке. Стукнулись. Выпили. Сокóл подтянул к себе чипсы и захрустел. Зёма достал смартфон и провёл по экрану пальцем.

– Что же нам делать? – донёсся из стрекота полей тихий шёпот.

И почему показалось, что не от кузнечиков исходил этот тихий, страдающий звук? Почему показалось, что это миллиарды голосов, погружённых во тьму, одиноких, несчастных, с новой силой застучались в непроницаемую стену, вдруг почему-то почувствовав, что их может кто-то услышать, понять, полюбить? Нет, нет… Это были кузнечики… всего лишь кузнечики, стрекочущие в ночной тишине. Несогласованный и бездумный хор насекомых, который пел так всегда и который будет петь точно так же вовеки. Петь о том, что, если так было всегда и если точно так же всегда всё и будет, то о чём же тогда волноваться, почему бы не успокоиться просто и не вернуть себе радостную детскую способность – слышать одну только тихую, убаюкивающую музыку южной томительной ночи… Почему же, почему разуму никак не удавалось слушать весь этот хор целиком! Почему он начинал выделять из него то один, то другой частный голос, а выделяя – вслушивался то в один, то в другой разрывающий душу рассказ. От этого огромного и безысходного непонимания было тоскливо и страшно: и оттого, что эти жалобные голоса не смолкали вот уже несколько тысячелетий, и оттого, что во всё это время ни один из них так и не замолк ни на миг, чтоб послушать другого, и оттого, что все вместе эти шёпоты давно уже слились в один оглушительный пьяный рёв, довольно точно воспроизведённый ещё одним нашим дружком, преодолевающим перегон между станциями «Серп и Молот» и «Карачарово»…

– Ну а что тут поделаешь? – тихо продолжал Зёма. – Как тебе объяснить… Ну вот хочешь скажу, что тебе следует сделать, чтоб уже завтра с утра подняться счастливым?.. Тебе нужно всего лишь научиться стариков и детей в хаты загонять и сжигать, обосновывая тем, что тебе нужно чуть больше жизненного пространства… Ну и ещё евреев в газовых камерах травить, потому… просто потому, что они – евреи… Ну и индейчикам, которых тебе в честной схватке не одолеть, научиться продавать заражённые оспой одеяла, и потом, зная, что они, и все их дети, и все их старики, и все женщины умерли в страшных мучениях – жить и радоваться жизни… Ну и ещё ацтеков не забудь всех по углам разогнать, потому что они добрые и воевать с тобой не умеют, а на их место негриков через океан завезти внавалку… Ну и ещё миллионы китайцев не забудь опиумом отравить всего лишь для того, чтобы подправить свой торговый баланс. И бомбочку атомную на детишек и старичков – слышь, вот это вот самое главное! – бомбочку не забудь сбросить, чтобы увенчались твои труды, чтобы свершилось наконец «величайшее достижение науки в истории человечества».

Вот и всё. И ты тут же будешь счастливым.

Ну чё, ты готов?

Готов быть счастливым?

– Я лучше сдохну, – тихо прозвучало в ответ.

– Ну вот… Ишь ты какой… А мог бы… И ни ѢѢ не подох бы… Ты просто больной. Ты – больной, понимаешь? На голову больной. Потому что ты никогда не сможешь понять, что всё это делали и продолжают делать совершенно нормальные, добрые люди. Просто с другой добротой – с такой, которая больше делает, а меньше переживает, и которая не для всех одна и огромная, а для каждого маленькая и своя. Не дано тебе этого понять, мой друг, не дано… Да и им тоже, оттого, что тебе не дано их понять, им тоже никогда не понять, что ты – добрый. Вот почему они всегда будут твоей смертной любви бояться… Они и его потому же боялись… Да потому, что вбить себе в бошки не могли никогда, что страдание – это нормально! Что только страданием воспринимает мир душа! Что если душа есть – она только страдать и умеет, потому что этот орган исключительно для того приспособлен, чтобы страдать! Глаза видят, нос нюхает, душа – страдает. Понимаешь? А спокойствие тела – это совсем уже из другого…

Зёма отставил банку и взял гитару.

– Сдохнешь, сдохнешь… – добавил он с нежной улыбкой… – Про это ты даже и не волнуйся…

Запел «Лучину»…

Как же точно, как стройно влились в ночь тихие грустные аккорды!

Потом пел «Печаль», потом «Чёрного ворона»…

И было так хорошо, так спокойно – словно это не песня, а сама жизнь текла над степями. Словно всё, что было тяжёлого и плохого, изливалось из груди с этими протяжными звуками, оставляя после себя лишь прохладную, солоноватую, дрожащую пустоту.

Ну что… Что тут ещё можно было б добавить? Ведь тебе, я уверен, уже и так всё понятно.

Летней августовской ночью, в мирное время, после двадцатичасового утомительного перегона здоровые, сытые, полные жизни люди пили, пели и страдали из-за какой-то выспренней и никому не нужной хрени, испытывая ровно то самое чувство, которое они испытывали бы, если бы прямо сейчас, ожидая смертельной атаки, сидели в траншее, им в лицо дул бы пронизывающий ледяной ветер, враг наполовину захватил бы их страну, а их родные были бы разбросаны по всему свету – и неизвестно ещё, живы ли…

I I I

Они встали около пяти через силу. Наскоро попив чайку и оправившись, пошли на рыбалку. Нет, Зёма, конечно же, пытался, по традиции, задержать отправление – он с удивлённым видом принялся бродить вокруг домика, рассказывая, что оставленный с вечера спиннинг куда-то пропал, но опытный Сокóл жёстко пресёк этот третьесортный спектакль на корню. Сунув в руки Зёме один из собственных спиннингов, он пошёл к реке. Зёма благоразумно последовал за ним.

Так далеко от Подмосковья они забирались впервые. По телеку им долго внушали про что-то «вот такенное!», и они наконец сдались.

Река была высокая, по словам местных, метра на два выше обычного. Поэтому они переправились на другую сторону (там, говорили, было больше кустов), и пошли невдалеке от берега вверх по течению, поставив воблеры на три-четыре метра. Угрюмый Сокóл сидел на румпеле, переводя взгляд с кончиков удилищ на экран эхолота. Зёма завалился в нос лодки и дремал: не мог прийти в себя после вчерашнего (допили, естественно, всё).

Солнце ещё не встало, но небо за рекой было яркое, такого, желтовато-дынного цвета. По поверхности воды навстречу им и сквозь них, как придорожные кусты мимо летящего автомобиля, бежали обрывки ночного тумана. Было не холодно, но и не жарко – дышалось легко, без усилия, так, словно это не трудолюбивый пакет лёгких раз за разом заполнялся влажным речным воздухом, а лёгкий пакет безмятежно парил на ветру… Мотор за кормой довольно бухтел, превращая тёмную воду во взбитые сливки уносящейся вдаль пены. По высоким берегам, поросшим негустой пожухлой травой, виднелись аккуратные рощи невысоких, коренастых деревьев; кое-где корни этих деревьев проступали из размытой земли причудливыми сплетениями – они напоминали перевёрнутые вниз и обезлиствевшие кроны, создавая тревожную иллюзию отражения из будущего, словно невидимая гладь воды предсказывала то, что совсем скоро, зимой, случится с зеленеющими, радостно шепчущими ветвями.

По лодке пробежала быстрая тень, и, слегка поблуждав, взгляд ухватил пролетающего неподалёку орла, который, мерно взмахивая крыльями, нёс трепещущую добычу.

Только глаза за ним уже не следили. Они замерли, прикованные к чудесному зрелищу. С горизонта, словно с края нависшего надо взглядом стола, собиралась оторваться сияющая золотом капля. Когда он заметил её, это была лишь звонкая, объёмная, щекотящая точка, но, с каждым мгновением наливаясь яркою силой, растекаясь в стороны, она превратилась в выпуклую дрожащую полоску, невыносимо набухшую от переполнивших чувств, стремящуюся взлететь, но пока неспособную.

У Сокола от этой картины свело переносицу; от подбородка к глазам прокатилась сладенькая, а потому стыдная, но невероятно приятная волна. Он потряс головой и, словно только проснувшись, увидел как-то всё сразу: бескрайнюю степь, в степи огромную реку, на реке – лодку, в лодке – себя.

Увлажнившимися глазами он посмотрел на устало сопящего, свесившего голову друга. Перевёл взгляд на солнце… И – расстроился: именно за это какое-то мгновение заря сорвалась!

Над горизонтом возвышался сверкающий и уже слепящий полукруг.

Сокóл повернулся обратно к Зёме, чтобы разбудить того и передать ему то простое, краткое слово, которое он узнал наконец, слово, которое всё вмиг ему объяснило, которое навсегда устранило печаль…

Но в этот самый момент – рвануло.

Пока, заглушив мотор, он сматывал нервно звенящее, порывающееся убежать, сгибающееся удилище, рвануло второе. Не прекращая мотать, он привстал, сделал шаг и ногой затолкал спящего.

– Крути, б…! – завопил он на туманно глядящего Зёму.

Тот сразу вскочил, спросонья едва не перевернув лодку, схватил спиннинг и начал подматывать. У Зёмы было что-то простенькое, и он, быстро выбрав снасть, отцепил и выкинул рыбку. Но Сокóл чувствовал, что его рыба борется. Он тяжело крутил катушку, а рыба, обезумев от боли, всё отматывала и отматывала. Звук постоянно работающего фрикциона отражался от близких деревьев радостным колокольным трезвоном.

– Якорь! Брось якорь! – закричал он, увидев, что их быстро подносит к заросшему кустами берегу и немного подработал удилищем, пока рыба дала слабину.

Мимо проплывали завистливо глядящие конкуренты. Его удилище было согнуто в дугу.

Бросив якорь, Зёма с полминуты терпел, держа наготове подсак и возбуждённо дыша, но, видя, что рыбина не сдаётся, схватил свой спиннинг и принялся кидать блесну к кустам. Такую большую Сокóл ещё никогда не тянул. «Вытяну-у-у-у-уть, вытяну-у-у-у-у-уть!» – как фрикцион, звенела в его голове одна-единственная мысль, и в эту секунду он знал, что, вытянув, он станет самым счастливым существом на свете. Но рыба не сдавалась. Она уже показала свой тёмно-зелёный бок в нескольких метрах от лодки, но, словно эта коза прочла все памятки по борьбе с рыболовами, едва всплыв, тут же метнулась вниз и встала подо дном лодки. Сокóл, молниеносно сработавший руками, но всё равно едва сумевший сохранить натяг, заорал на Зёму:

– Давай подсак! Чё сидишь, б…!

– Я зацепился! – орал в ответ Зёма, дёргая из стороны в сторону гнущееся удилище.

– Ты чё, охренел? – орал Сокóл, подкидывая ногою подсак. – Давай помогай!

Зёма, кое-как закрепив снасть, бросился помогать другу. Сокóл, опустивши конец удилища в воду, подработал катушкой, затянул фрикцион и с огромным усилием потянул спиннинг в сторону. Ощущение было такое, словно он бревно приподнял, подложив под его конец палочку.

Уставшая рыбина стронулась с места.

– Пошла, козочка! – разнёсся над рекою радостный возглас.

Сохраняя натяг, он завёл голову рыбы в сачок. Зёма немного потряс и резким движением поднял…

Сокóл сидел на задней банке, тяжело дыша и прижимая пойманную рыбину ногой. Солнце уже полностью вышло из-за горизонта, лучи слепили глаза. Внутри что-то мелко дрожало и рвалось наружу. Он не знал ни того, что это такое, ни того, что с этим делать.

– А-э-а-э! – издал он вдруг какой-то звериный, неровный и некрасивый, но громкий и звонкий полукрик-полувой.

Зёма, продолжавший тщетные попытки отцепиться, с улыбкой посмотрел на друга.

– Ну, давай, щёлкни меня, и отпустим, – попросил его всё ещё задыхающийся Сокóл.

Он надел перчатку и с трудом поднял щуку за жабры. Запечатлевшись, достал безмен.

– Девять шестьсот, – гордо сказал он. – Мне казалось, что под сотню…

Ещё раз осмотрев трофей со всех сторон, он вынул экстрактором крючки и выбросил свою царь-рыбу за борт. При этом воблер упал в воду и, слегка притонув, заиграл в быстром течении в двух метрах от лодки. Сокóл закурил. Зёма матерился, продолжая понемногу подтягивать лодку к зацепу.

– Ну что, давай я заве… – начал говорить Сокóл, и в этот самый момент его незакрепленный спиннинг сиганул в воду. Он, как-то пополам изогнувшись, успел ухватить его на лету. Затянутый фрикцион не работал, и прямо под бортом из воды выпрыгнуло что-то сверкающее и бьющее на лету хвостом.

– Бля…! – громко вопил и смеялся не находящий слов, трясущийся в совместном с рыбкой экстазе Сокóл. Зёма, закусив губу от зависти, снова положил свой спиннинг и снова помог достать.

– Три восемьсот! – сфоткавшись, сообщил ему показания безмена бездушный Сокóл. – Ну что, судачка-то, наверное, возьмём?

Зёма кивнул. Ещё не было случая, чтобы он отказался от жареного судачка.

Отцепив его снасть, продолжили рыбалку. И получилось, что их не обманули. Так активно они не ловили ещё никогда. Когда часам к девяти клёв прекратился, в садке болталось ещё штук пять-шесть небольших, взятых на копчуху, ещё столько же, если не больше, были взвешены, сфотканы и отпущены за ненадобностью.

* * *

Нос моторки летел над водой, вздымая два белых журчащих снопа, свежий ветер скользил по лицу, солнце жаркую ладонь положило на щёку. Соколу казалось, что это он взрезает грудью лёгкую воду, что это он несётся холодным невесомым воздухом, что это его лицо горит светлым огнём. То и дело широкая улыбка появлялась на его лице, и, когда он направлял взгляд на друга, то видел, что и Зёма чувствует то же. Быстро приближался строй высоких деревьев на берегу, залитая тенью пристань с толпою прилипших к её соскам, копошащихся на волнах голодных синих кутят. Они вернулись последними, и пришлось потрудиться, чтобы найти место и пропихнуть оголодавший лодкин пятак к терпеливо вздыхающей на волнах мамке.

У Сокола всё валилось из рук. Хотелось всё собрать побыстрее и пойти, нет, побежать, нет, полететь на берег, что-то делать, кому-то помогать, но прежде всего – сообщить рыбнику вес пойманной ими рыбы, чтобы как можно скорее и их вклад влился бы в сумму общего улова, на огромном табло парящую над базой. Пока он так, суетливо и по-щенячьи радостно, копался в лодке, запихивая в сумку разбросанные снасти, Зёма уже пошёл, стройный и строгий, по гулкому помосту над водой.

Проходя мимо одной из лодок, он остановился и удивлённо развёл руками:

– Семён Семёныч!..

– Чё случилось? – спросил, догоняя его, Сокóл.

– Во… – вместо ответа показал Зёма.

В чужой лодке, среди прочих, лежал Зёмин пропавший спиннинг. Обознаться было невозможно. Глаза Сокола возмущённо вытаращились, и он предложил прямо теперь надругаться над мамой наглого вора. Первейшим его порывом было найти, наказать, проучить, а Зёма, наоборот, хотел просто забрать палку и уйти. Пока они стояли, споря что предпринять, причал закачался, и к ним подошёл невысокий, одетый в зелёно-грязный камуфляж человек. Глаза его устало краснели, от него хорошенько попахивало.

– А, Лёха! – протянул руку Зёма, знавший тут, похоже, всех без исключения. – Это ты вчера отличился? Как успел-то?

Зёма щёлкнул пальцами по горлу, и Лёха в ответ на его вопрос удивлённо развёл руками, вроде и сам удивляясь – как.

– Чаво вы? – спросил привлечённый суетою егерь.

– Да вот… – Зёма рассказал ему историю пропажи. Какое-то время они обсуждали дело втроём, поглядывая на спиннинг с каким-то даже осуждением, словно эта несчастная палка сама затеяла всю эту нервность, а теперь ещё и заставляла их за неё же отдуваться. Сошлись на том, что нужно сфоткать улику, не вынимая из лодки, а затем искать Василича и гнусных супостатов, чтобы, приведя их на место, ткнуть мордою в тёплое. Этот план они и кинулись выполнять со всем рвением.

Но сначала, естественно, заглянули в кафешку.

Завтрак ещё не закончился, и они, поздоровавшись с кухарками, уселись за стол. Снаружи Сокóл с улыбкой потирал руки и даже что-то пытался шутить в предвкушении долгожданного жорева, но в голове у него на мотив ревущих финальных аккордов нацгимна звучало: «Быстро найти, наказать, про…у…чи-и-ить!» Ему казалось странным, что Зёма так спокойно относится к этому безобразию. Он начинал объяснять тому что-то такое, но Зёма вяло отмахивался всякими «да ладно» и «бывает»…

– Да пошла ты!.. – совершенно неожиданный, донёсся женский вопль со стороны кухни, и тут же, пнув дверь ногой, в их направлении вывалилась ещё незнакомая им кухарка. Она неаккуратно несла сразу четыре предназначенные им тарелки, так, что верхняя налезла на нижнюю, раздавив и размазав по себе жёлтую блямбу яичницы. Её и без того несимпатичное лицо было искажено злобой. Она молча и зло бросила их тарелки на стол, а развернувшись, так съездила ногою промеж ног подвернувшегося ей на пути стула, что бедняга подпрыгнул и скрюченно замер, зажимая уничтоженное место и судорожно хватая прорезью воздух.

– Ну, красивая! Ну что же так жёстко! – радостно завопил Зёма.

Ему нравились такие горячие штучки. Но «красивая» одарила его таким взглядом, что даже Зёма, даже протёртый до дыр калач Зёма как-то резко подсдулся и примолк.

Сокóл, как замер на полуфразе с открытым ртом, так и сидел. Все планы по научению воров в одно мгновение вылетели из головы, теперь он возмущённо искал объяснения этому вопиющему случаю.

– Чё? Советский Союз позабыл? – заржал, хлопнув его по плечу, Зёма. – Ща вспомнишь!

Между тем было видно, что красотка его всерьёз заинтриговала, и он, ковырнув пару раз скучную тарелку, вскочил, и крикнув: «Я ща», сбёг на кухню. Сокóл без аппетита схавал раздавленную яичницу и подтянул к себе тарелку с блинами. Он был обижен и оскорблён – совершенно не привык к такому обслуживанию, в голове его роились сотни самых гордых и мстительных планов. Но всё сводилось, как и в случае с покражей, опять же, к Василичу, власть которого казалась самой действенной и страшной карой для местных нарушителей.

– Ну вот как-то так… – плюхнувшись на место, сказал Зёма. Он заметно подспал, выглядел медленным, задумчивым и сомнительным.

– Чё там? – спросил Сокóл.

Зёма передал то, что узнал от Катьки, и Сокóл как-то сразу всё понял и как-то сразу почувствовал себя нехорошо от всех тех эпитетов, которыми только что мысленно осыпал Дашу (так звали злобную кухарку). В присутствии смерти разговор на время остановился, позвякивали только почтительно притихшие вилки. Зёма взглядом утонул в глубоком столе и лишь кивками покачивался на Сокольих туманно долетающих всплесках: «Ну и сама дура – не надо было давать мужу деньги!..» «Ну, естественно, посадят, раз по пьяни сжёг!..» «А как на тринадцать тысяч жить-то можно?..» «Ну а кто её заставлял айфон брать в кредит?..» «Вот мать, мать-то жалко – как не спасли!..»

Зёма всё молчал и молчал, и Сокóл, наслушавшись себя, сам же себе и поверил, что эта злющая кухарка и точно – сама дура, а раз сама дура, то пусть сама и расхлёбывает. Успокоив свою совесть этим построением, он смачно чвыркнул сладкий ароматный чай, собираясь зажмуриться и вернуться в утренний радостный сон, но в этот момент уличная дверь приоткрылась, и Лёхина азартная рожа вывалила задыхающееся: