Полет скворца

Комнатенка старухи была угловой и находилась на первом этаже, имея по соседству только квартиру Лидии Шепиловой. Поскольку взламывать дверь с внутренней стороны из общего коридора было опасно, так как соседи могли увидеть или услышать их и поднять шум, а свидетели им были не нужны, решили воспользоваться единственным окном комнаты, которое выходило на набережную. К счастью, старуха, уходя из дома, оставила форточку приоткрытой. Этим и воспользовались воры, но так как пролезть в нее они не могли по вине своих физических данных, к делу был приобщен малорослый и щуплый подросток Витька Парфенов по прозвищу Чижик, начинающий, но удачливый и способный форточник. Он-то и проник первым в заветную квартиру с помощью Славки Скворца и Володьки Косого. Их помощь ему понадобилась, поскольку особняк был с полуподвалом и подоконник приходился рослому Вячеславу почти под подбородок, поэтому, пока остальные члены преступной группы были на стреме, ему и Косому пришлось приподымать Чижика на руках. Когда Витька с кошачьей ловкостью влез в форточку и открыл створки изнутри, воры оказались в жилище старухи. Едва они собрались приступить к делу, как во дворе особняка заливисто залаяла собака, вынуждая их оставаться на месте в течение минуты, пока грубый мужской голос не заставил ее замолчать.

Свет мог их выдать, поэтому ценное искали в полной темноте. Едва они зашарили руками во мраке комнаты, как протяжный свист Пономаря предупредил их об опасности. Преступники затаили дыхание, замерли, подобно изваяниям. Вскоре послышалось глухое рычание двигателя, по набережной ехал легковой автомобиль. Луч света от фар проник в комнату, осветил угол. Вячеслав вздрогнул. На него осуждающе смотрели проницательные темно-карие глаза. Строгий лик с иконы Христа Спасителя с укором взирал на вора. Мурашки поползли по телу Скворцовского. Луч пробежал по стенам комнаты и выскользнул на улицу, автомобиль проехал мимо, тревога оказалась напрасной. Темнота скрыла от Вячеслава лик Вседержителя. На плечо легла ладонь. Вячеслав дернулся от неожиданности, едва не опрокинув стоящий рядом стул с высокой спинкой. Голос Косого прошептал:

– Тихо, Скворец. Не дергайся. Чего остолбенел? Дело вершить надо.

Руки Скворцовского снова зашарили во тьме и вскоре наткнулись на спрятанную под шкафом шкатулку…

Много времени, чтобы обчистить комнатку старухи, не понадобилось. Первыми покинули квартиру Скворец и Косой. Последним был Витька. Чиж сработал аккуратно, закрыл окно изнутри, вылез через форточку и направился к сотоварищам по воровскому делу, тихо напевая под нос:

Чижик-пыжик, где ты был?На Фонтанке водку пил.Выпил рюмку, выпил две —Закружилось в голове…

Тайника в квартире купчихи обнаружено не было, да и больших драгоценностей, к немалому разочарованию преступников, в шкатулке не оказалось. Ее, затаив дыхание в надежде увидеть спрятанные внутри богатства, открыли в доме Тоньки Песни, сорвав маленький навесной замочек. Содержимым небольшого резного ящичка из красного дерева оказались: паспорт, выданный на имя Плотниковой Евдокии Пантелеевны, несколько справок, пожелтевшие от времени письма, фотографии, серебряный нательный крестик, кисет, золотое обручальное кольцо, небольшая сумма денег в пятьсот пять советских рублей и колода старинных гадальных карт. Суеверная Тонька, увидев карты, испуганно произнесла:

– Не к добру это. Слышала я, что среди воров говорят, будто украденные карты к неудаче.

Пономарь оборвал:

– Еще среди воров говорят: «Не верь, не бойся, не проси!» Так что не каркай, ворона, а колотушки сожги в печи. Вот и вся недолга.

Кроме деревянной шкатулки из квартиры были похищены полуведерный медный тульский самовар-репка с медальонами, бронзовый подсвечник и старомодная соломенная шляпка, украшенная фазаньими перьями в круглой картонной коробке. Эти вещи вместе с крестиком и золотым кольцом продали скупщице краденого тете Клаве. Тонька хотела оставить шляпку себе, но примерив, со словами: «Это не мой фасон», отказалась. Пятьсот пять рублей разделили между собой, а документы, письма и фотографии Пономарь велел вместе с колодой карт сжечь в печке. За дело взялся Вячеслав. Перед тем как отправить бумаги в огонь, Скворцовский успел их посмотреть в том порядке, в каком они лежали в шкатулке.

Первой была потускневшая семейная фотография, как гласила надпись внизу, сделанная в городе Астрахани в 1910 году. За столиком с гнутыми резными ножками, на котором стояла белая античная ваза с цветами, сидел лысоватый бородатый мужчина лет около пятидесяти, в черном костюме и жилете. Длиннополый пиджак отца семейства украшала медаль «За усердие», а жилет – цепочка от карманных часов. С другой стороны стола сидела красивая тридцатилетняя женщина в пышном белом платье и шляпке. Шляпку Скворцовский признал. Это была та самая шляпка, которую Володька Косой вынес из квартиры старухи. На руках женщины сидела миловидная девочка лет восьми в нарядном кружевном платьице и бантом в курчавых льняных волосах. Позади стола, между мужчиной и женщиной, стояли худой гимназист с редкой бородкой и юношескими усиками и светловолосый мальчик лет тринадцати в белой матроске. На следующей фотографии этот мальчик, повзрослевший, был одет в пехотную форму унтер-офицера царской армии. За фотографией следовало пожелтевшее от времени письмо. Вячеслав раскрыл послание, стал читать.

«Любезная моя и незабвенная матушка, шлю горячий сыновий привет, поздравляю Вас с наступающим Великим постом и от искреннего сердца желаю многие годы здравствовать на радость всему нашему семейству! Отправляю Вам сие письмо по случаю со своим сослуживцем и хорошим моим товарищем подпоручиком Анатолием Городовиковым, который отправляется в отпуск за геройские дела и по причине ранения. Он при встрече Вам все расскажет, а посему писать о делах военных много не буду. Только спешу уведомить, что не далее как позавчера Ваш любезный сын Евгений Плотников был представлен к получению Георгиевского креста. Также сообщаю, что здоровье мое вполне нормальное. Однако по большей части меня интересует Ваше состояние. Мучают ли Вас, как и прежде, мигрени? Как брат мой Алеша? Справляется ли с делами покойного батюшки? Идет ли торговля? Как поживает моя любимая сестричка Машенька? Очень по Вам всем скучаю. Надеялся на скорое с Вами свидание, но сдается мне, что эта порядком осточертевшая война затягивается, и когда суждено нам свидеться, известно только Господу, на милость коего уповаю и возлагаю надежду на помощь Его. Засим прощаюсь. Молитесь за меня, посылаю Вам свой низкий поклон. Любящий Вас сын Евгений».

Ком подступил к горлу. Подумалось о своей матушке, которую он по причине малолетства не помнил. Ему писать нежных писем матери не довелось…

Вячеслав вздохнул, взял следующую бумажку. Это было похоронное удостоверение, в котором сообщалось о том, что прапорщик Плотников Евгений Елизарович убит в бою с германцами пятого июня тысяча девятьсот шестнадцатого года, что было подтверждено личной подписью командира полка и приложением казенной печати. Вячеслав подумал, что надежде Евгения на скорое свидание так и не удалось сбыться.

Следующая фотография тоже была семейной, на ней возмужавший бывший гимназист, отпустивший густую окладистую бороду, снялся с красавицей женой и дочкой. К фотокарточке канцелярской скрепкой было прикреплено письмо от 13 ноября 1920 года, в котором старший сын Алексей сообщал, что ввиду проникновения большевиков в Крым он с супругой Надеждой и дочерью Аксиньей намеревался спешно покинуть Россию на пароходе, который должен отправиться из Феодосии в турецкий порт Константинополь. Сообщал и о том, что письмо он отправляет с земляком, верным человеком, который пожелал остаться на Родине, невзирая на грозящую опасность от новой власти, и который за данное ему солидное вознаграждение согласился доставить его по адресу.

Последней была фотография симпатичной девушки с ямочками на щеках и выразительными большими глазами, рядом с которой стоял статный усатый мужчина в форме кавалерийского командира Красной армии. К ней также было прикреплено письмо, датированное июлем 1938 года, в котором было написано:

«Мамочка! Я во Владивостоке. Погода хорошая. После долгого тюремного заключения взаперти почти весь день провожу на воздухе. Чувствую себя хорошо, только мысли об Иване не дают покоя. Не знаю, куда его сослали, а нас, говорят, в скором времени отправят на Колыму. Береги себя. Целую, твоя дочь Мария».

Больше писем не было…

Что-то больно царапнуло его сердце. Мысль о том, что они принесли вред и огорчение одинокой, несчастной и истерзанной бедами старухе, заставила его сунуть письма и фотографии за пазуху. Вячеслав намеревался подкинуть их во двор дома, где она жила. Делать этого не пришлось. Через день Тонька Песня сообщила, что, со слов Лидки Шепиловой, бабка померла в больнице, так что претензий по поводу пропажи вещей из квартиры к ним никто иметь не будет. И вроде бы все уладилось, как надо, да вот только что-то в нем надломилось после этого случая. Мучительное сомнение в правильности того, что он делает и как живет последнее время, змеей заползло в душу…

От нерадостных мыслей его отвлек Мишка Муха. Авдейкин подошел, поздоровался, глянул на облепленное скворцами дерево.

– Ты чего? Я тебя зову, а ты нос воротишь. Скворцов считаешь что ли? Я от Тоньки притопал. Пономарь велел тебе передать, чтобы ты на зорьке на хазу обязательно приходил, Угрюмый обещался явиться. Говорит, дело у него серьезное для нас есть.

Немного подумав, Вячеслав с неохотой произнес:

– Скажи, что буду.

Глава третья

Вечером вся банда была в сборе. Сидели за накрытым столом, ждали Угрюмого. Скворцовский заметил, что Гришка Пономарь не в духе. Он не догадывался, что причиной его недовольства был он сам. Точнее, Тонькино к нему внимание. Пономарь со временем прикипел к бесшабашной бабенке, а Тонька Песня отвечала ему взаимностью, последние полгода стала меньше пить и пускала в свою кровать только его. Теперь Григорий почитал ее своей марухой и делить ни с кем не хотел, а Песня порой любила пощекотать ему нервы. Особенно она оживлялась, когда в дом приходил Скворец. Пономарю не нравилось, когда Антонина называла его Скворушкой и шутливо с ним заигрывала, и, несмотря на то что Вячеслав не обращал на нее внимания, испытывал некое подобие ревности, которая рождала в нем раздражение. Раздражение выплеснулось на Муху. Оголодавший за день Мишка потянулся было за кусочком колбасы, нарезанной на тарелке кругляшами, но Пономарь, зло зыркнув на парня, прошипел:

– Ты куда, гнида, грабки тянешь поперед всех?

Муха испуганно выпучил глаза на главаря, хотел что-то сказать в оправдание, но Пономарь вскочил и, выбив из-под него ногой табурет, схватил за волосы.

За Муху попыталась вступиться Тонька:

– Гриша, да оставь ты сопляка, у него голова, как барабан пустая, потому и не знает, что делает.

– Сейчас узнает, – Пономарь занес кулак для удара.

Голос Скворцовского его остановил. Встав у Пономаря за спиной, он твердо бросил:

– Не тронь его! Он мне как братишка, а за братишку я…

Пономарь отпихнул Мишку, резко обернулся, скривил в ухмылке тонкие губы.

– Что ты собрался мне сделать за этого сопляка?! Ты на кого чирикаешь, Скворец! Может, ты на мое место метишь?! Да я тебе! – Он схватил со стола нож, пошел на Вячеслава. Скворцовский выставил руки перед собой, собираясь защищаться. С лавки у окна привстал готовый прийти главарю на помощь Володька Косой. Он уже достал из кармана кастет, но Пономарь бросил на него короткий взгляд: «Не надо, сам справлюсь». К Григорию бросилась Тонька:

– Вы чего это удумали! В моем доме поножовщину устраивать!

Пономарь, не спуская глаз с Вячеслава, ударил Песню локтем в грудь.

– Уйди, курва!

Она ойкнула, запнулась об резную ножку табурета, упала рядом со шкафом, затихла, испуганно наблюдая за происходящим.

Пономарь идти на мировую не думал, сделал обманное движение ножом, показывая, что собирается бить в лицо, а сам ударил ногой в живот. Вячеслава отбросило назад. Секунда, и Пономарь прижал его к стене, приставив лезвие ножа к горлу, как делал это, когда грабили мордастого посетителя ресторана, но это стало его ошибкой. Скворцовский не зря имел авторитет среди обитателей интерната, Вячеслав добыл его не только непреклонным характером, трудолюбием и справедливым отношением к другим, но и умением постоять за себя и за друзей, что часто подтверждал кулаками, а поскольку он имел тягу к изучению приемам борьбы и бокса, это ему удавалось очень даже неплохо. Кое-чему он научился в частых уличных драках и во время пребывания в исправительной колонии…

Резким движением он ухватил вооруженную ножом руку Пономаря и вывернул ее, заводя за спину, заставляя противника согнуться и выронить нож.

– Ах ты сучонок! Не иначе у легавых научился руки заламывать! Ты у меня своей юшкой весь пол зальешь! – прохрипел главарь.

– Лишка двигаешь, Пономарь. Я с легавыми в своре не бегал, а они за мной побегали немало, покуда в колонию не упекли.

– Отпусти, сучий потрох, я тебя на лоскутья порву! – взвыл в ярости Пономарь.

В отличие от Григория Вячеслав говорил спокойно, сохраняя самообладание:

– Отпущу, когда успокоишься. Я на твое место не мечу, но и Муху в обиду не дам. Он мне как родной, я его защищать поклялся и от клятвы своей не отступлюсь. – Скворцовский носком ботинка отбросил нож в сторону шкафа, где сидела испуганная Тонька, отпустил руку противника, отошел на безопасное расстояние.

Пономарь понял, что теперь его авторитет в банде пошатнулся, надо было немедля и во что бы то ни стало восстанавливать уважение, а оборзевшего Скворца сажать на перо. Он выхватил из кармана перочинный ножик и, перекидывая его из руки в руку, снова пошел на Вячеслава. Обутая в сапог нога Гришки пнула табурет, который отлетел и с грохотом ударился об ножку стола. Скворцовский взгляда от противника не оторвал, он прекрасно знал приемы хулиганской драки, знал, как отвлечь внимание противника и неожиданно ударить, поэтому на уловку Гришки Пономаря не поддался. Он учился быстро и воспользовался приемом, примененным перед этим Пономарем. Теперь он сам сделал обманное движение рукой и ударил ногой в живот напирающего на него Гришку, а затем схватил опрокинутый Тонькой Песней табурет за ножку, собираясь обрушить его на голову противника. Пономарь увернулся, отскочил в сторону. Это дало Вячеславу возможность подобрать выроненный прежде Гришкой нож. Отбросив табурет, Скворцовский встал в боевую стойку. То же сделал и Пономарь. Оба готовы были снова броситься друг на друга, но хриплый крик Угрюмого предотвратил схватку нож на нож:

– А ну ша, желтуха!

Все застыли на месте. Ослушаться Угрюмого никто не решался, поскольку он пользовался авторитетом не только у Пономаря, но и в воровской среде города, и, по сути, являлся настоящим главарем банды. Пономарь слушал его указания и советы, коим внимал еще во время отбывания первого тюремного срока, будучи под его рукой. Под его рукой он оставался и сейчас, и эту твердую и жестокую руку он чувствовал постоянно, несмотря на то что Угрюмый посещал их «малину» не часто.

Никто не видел, как и когда Угрюмый вошел, и он был не один. Рядом с ним стоял крепкий мужчина среднего роста и среднего возраста в черной каракулевой кубанке и потертой коричневой кожаной тужурке. Его кошачий разрез глаз и скуластое лицо было Вячеславу знакомо. Знал он и то, что кличут гостя Калмыком. Он уже приходил однажды в дом к Тоньке вместе с Угрюмым, когда там был Скворцовский. Угрюмый снял мышастого цвета кепку с коротким козырьком, пригладил седоватый ежик волос, перекрестился на иконы в красном углу. Окинув вех присутствующих недобрым взглядом из-под нахмуренных густых бровей, грозно сказал:

– Убрать перья, бакланы!

Поединщики подчинились. Угрюмый сдернул с шеи светло-серый вязаный шарф, под которым скрывался ворот белой косоворотки, бешено вращая зрачками, произнес:

– Вы что же это, стервецы-поганцы, удумали? Нам завтра на дело идти, а вы бузу затеяли! Поведайте мне, Пономарь, и ты, Скворец, как на исповеди, из-за чего заваруха в шобле?

Выслушав обоих, Угрюмый выдержал паузу, затем изрек:

– Срисуйте все до гробовой доски, что у нас есть закон и порядок. Наш воровской. На том и стоим. Кто его нарушит, тот будет наказан. Тебе, Пономарь, за то, что не сумел этот порядок у себя в хороводе удержать, есть что предъявить. Получается, мил человек, забыл ты, что из-за порезанного тобой у кабака фраера ненужный кипиш случился, и двух воров из-за твоего гоп-стопа замели при шмоне. Ты знаешь, что бы с тобой было, если бы не я. – Пытливый взгляд бывалого вора упал на Вячеслава. – И тебя, Скворец, за то, что ты по своей щенячьей глупости супротив вожака пошел, надо бы к ответу всей хеврой привлечь, но на первый раз будет тебе прощение. Живи, желторотый. Думаю, что из тебя толк получится. Помню, как ты, будучи лощенком, ловко бабки, бимберы и карточки у честных советских граждан из карманов выуживал. Таких щипачей, как ты, поискать надо. Грабки у тебя золотые. Такой талант не каждому дается. И раз уж ты сызнова на воровской путь встал, надо тебе щипачом, как и прежде, оставаться, тогда можешь подняться высоко. Запомни – каков вор, таков ему и почет. Скокарям и домушникам порысачить надо, выпасти верную хату, чтобы не спалиться, а ты щипать каждый божий день можешь. Я ведь и сам в прошлом ширмачил. А вот то, что устроился ишачить на заводе, это неправильно, но если это нужно для дела и чтобы легавых запутать, тогда пока вкалывай, к тому же у меня на заводе интерес имеется. Можем мы вскоре там одно дельце провернуть. И мне приходилось малый срок изображать работягу, когда это надо было. Вон Калмык тоже баранку не просто так крутит, от него мне стало известно, что в магазин на Советской улице завезли товар, за то с вами потолковать пришел. Садитесь, молодцы-удальцы, ночные дельцы, покумекаем малость, как ладно дело обстряпать, на которое вас фаловать хочу.

Пономарь и Скворец расступились, давая Угрюмому и Калмыку пройти к столу, на котором стояла выпивка и закуска. Угрюмый повернулся к Тоньке.

– Убери эту красоту, чтобы тумакать нам не мешала. Гакуру бусать, хавать и быков гонять после будем.

Когда Песня убрала со стола, Угрюмый неспешно сел на табурет, положил на стол кепку и шарф, поправив штанину брюк, заправленную с легким напуском в хромовый сапог, медленно достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок бумаги и карандаш. Окружив стол, все смотрели, как Угрюмый старательно рисует два квадрата и соединяет их длинным прямоугольником. Указав карандашом на один из квадратов, сказал:

– Это бывший дом купца Галактионова, кирпичный в два этажа. – Ткнув во второй квадрат, продолжил: – Этот тоже в два этажа, деревянный. Между ними одноэтажный магазин, бывшие галактионовские склады. Главный вход в него со стороны Советской, но можно зайти и с другой стороны. Сзади магазухи подсобка – склады, конторка и двор, огороженный кирпичным забором с воротами. Со стороны соседних домов стены глухие, и это нам на руку. Со двора через черный вход мимо конторки можно пройти на склады и изнутри открыть ворота, через которые товар сгружают. Из подсобки есть вход к прилавкам, но нам оно без надобности. Нам то, что в складах лежит, надо взять. Калмык все разузнал, он же и на грузовике подкатит, в который мы добытое положим. Пока товар не распродали и не развезли по другим местам, надо его брать. И делать это мы будем завтра ночью. Я так мыслю, лавку эту вы все знаете.

– Конечно, знаем, – подал голос Скворцовский, – мы с Мухой жили рядом, через два дома. Все вокруг облазали.

– Вот и ладушки. Тогда разгадай ты мне, Скворец, вот такую загадку. Забор высокий, из кирпича, не проломишь. Ворота дощатые толстые, да еще железом оббитые, изнутри, со двора, на пудовый засов закрытые. Во дворе колокольчик бегает зубастый, в подсобке шмирник с винтарем сидит, двери складские стережет, на которых сережки пудовые висят. Так вот, чтобы нам эти сережки снять и взять то, что нам полагается, надо смикитить, как до них добраться.

– Может, со стороны Советской вильду брать, – предложил Пономарь.

– Серый ты, Пономарь, хоть и давно в воровском деле. На Советской мы сразу засыпемся. Забыл, что лягавка от магазина недалеко находится, да и улица эта со светляками одна из главных в городе, а значит, срисовать нас могут добропорядочные граждане и ментам стукануть. С другой стороны, сзади вильды улица тихая, стало быть, оттуда и надо магазин брать. Если Калмык свою колымагу к баркасу подгонит, то мы быстро из кузова на ту сторону перемахнем. Гармошку хвостатую я на себя возьму, у меня псира долго гавкать не будет. Остальные ворота открывают, чтобы Калмык во двор заехал, а вот дальше борода. Дубак в конторке за закрытой дверью кипиш подымит, из винтаря шмалять начнет, а там жди лягавых с волынами. Дырка из конторки во двор смотрит, мы у него как на ладони будем. Вот она, главная загадка, как от дубана по-тихому избавиться?

Косой почесал затылок.

– Подождать, покуда штырь по нужде пойдет, и дать ему по кумполу.

– Ты че буровишь, дурень, такой расклад не покатит. Про псиру забыл, она постоянно на цинке, сунешься во двор – она такой тарарам поднимет, что всю Советскую разбудит, а дубана-то и подавно.

Скворцовский отодвинул плечом Володьку Косого, ткнул пальцем в один из нарисованных Угрюмым на листе бумаги квадратов.

– Этот деревянный дом будет ниже галактионовского кирпичного, и крыша у него не такая крутая. Если дадите мне веревку, мешок и Муху в помощники, то мы с нее на крышу магазина тишком спустимся. Когда стрелок из подсобки выйдет, мы его с пути-дороги уберем. Только надо его прежде оттуда выманить. Если вы снаружи в ворота постучите, псира лай подымет, тогда дубан и выйдет во двор. Тут-то мы с Мухой с крыши спрыгнем, мешок ему на голову оденем и свяжем, а вы в это время сделаете, как задумали. Тогда склад на раз возьмем.

Угрюмый одобрительно кивнул:

– В натуре, молодец наш Скворец, отгадал загадку. Не зря арбуз на плечах таскает. Пономарь, найди ему, как просит, к завтрему выдру и трифона. Еще припаси фомки и карандаши – серьги рвать. Если возражений не имеется, значит, так и сделаем. На дело кодлой пойдем. Скворец с Мухой заберутся на крышу и нам маяк дадут, что на месте. Калмык подгонит свой ЗИС к забору, Гуня постучишь в ворота и будешь на стреме. Когда дубан выйдет из подсобки и Скворец с Мухой его спеленают, – глянув на Вячеслава, бросил: – Возьмите перья, если что, придется дубана заленить. Мы из кузова через зубы перелезем, Чугун и Косой откроют ворота, я разберусь с псярой, потом загоним тыхтуна во двор. Гуня закроет ворота, чтобы ничьи зенки нас не срисовали. Ты, Пономарь, сразу рви к Скворцу и Мухе, снимайте серьги, открывайте складские ворота – и сразу начинаем грузить. Как только кузов загрузим, срываемся. Мы с Калмыком на машине, остальные врассыпную. Главное, не обхезаться, делаем дело не мешкая, как задумано. И еще, – Угрюмый обратился к Пономарю: – Завтра поставь у магазина Чижа, пусть до нашего появления покрутится рядом, поглядит, что и как, на всякий случай. Береженого бог бережет, как любил говаривать мой покойный папенька. После того как дело сделаем, встретимся на хазе, через неделю. Тогда, если бог даст, и дуванить будем и гужеваться, а пока только рисковать, поскольку без риска нет жизни, а без веры нет фарта. И советую всем звякало не разнуздывать, если об этом деле кто пронюхает, я этого трезвона сам порешу, а умирать он у меня будет долго и мучительно. А покуда, Антонина, дай нам чего-нибудь пошамать, только сумасшедшую не ставь, на дело рискованное надо идти со светлой головой.

Глава четвертая

Со светлыми головами следующей ночью Скворец и Мишка Муха забрались на крышу двухэтажного дома по соседству с магазином. Безветренная осенняя ночь, как и их головы, была светлой. Таинственный серебристый лунный свет, пробиваясь сквозь плывущий в бездонном небе редкий табун дымчатых облаков, разлился по улицам города, мешая грабителям вершить свое темное дело. Свет луны – помеха вору, однако отменять задуманное было нельзя. Не зря на воровском жаргоне грабеж называют луной, а грабителей лунатиками. Скворцовский привязал один конец веревки, на которой через каждые полметра были завязаны узлы, за печную трубу, другой опустил вниз и заскользил по скату. Крыша магазина вплотную примыкала к стенам соседних домов, поэтому спуститься на нее для Вячеслава не составило труда. Через минуту он стоял на односкатной жестяной крыше магазина. Следом спустился Мишка Муха. Во дворе утробно зарычала собака. Почуяв неладное, похожий на лайку крупный рыжий пес задрал голову. Его чуткий влажный нос уловил чужой запах, запах незваных гостей. Он собрался залаять, но в это время Вячеслав на секунду зажег спичку, и Гуня по команде Пономаря заколотил в ворота. Спустя минуту к забору подъехал автомобиль. Собака, заливаясь злобным лаем, бросилась к воротам. Одновременно звякнул запор на двери подсобки, и из нее вышел пожилой сторож в фуфайке и черной флотской фуражке, с берданкой в руках. Ворчливым скрипучим голосом он крикнул: