О чём мечтает весна

О чём мечтает весна

Сергей Москвичев

© Сергей Москвичев, 2025

ISBN 978-5-0065-6464-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРЕДИСЛОВИЕ

Много ли, мало ли места на земле, коль измерить от востока до запада? И сколько места лежит между полуночью и полуднем?

Некогда в Элладе у горной дороги над пропастью сидел страшный человек-зверь – Сфинкс. Он задавал прохожим загадку: какое животное утром ходит на четырёх ногах, днём – на двух, вечером – на трёх? Недогадливых Сфинкс убивал. Нашёлся прохожий с ответом: это животное – человек, и Сфинксу пришлось самому броситься в пропасть, и дорога стала свободной. Не на счастье разгадчику, лучше было б ему быть растерзанным Сфинксом. Древние боги с него взыскали по-божески, бесчеловечно, и ужаснулся он собственной мудрости. Ни к чему человеку знать слишком много, незнание лучше знания.

В сфинксовой пропасти вечно темно. В эллинских долинах лежат густые тени от эллинских гор. Солнце, не так долго помедлив после полудня, падает на возвышенья, даря вместо дня длинные сумерки и раннюю ночь. Там не загадаешь, сколько будет от востока до запада, сколько от полудня до полуночи. И так видно: от горы до горы либо от горы до берега моря. Тесно.

Русская земля другая. Для неё та загадка и годится. Непостижимый купол небес солнце обходит за день да за ночь. Вот тебе мера, вот и отгадка.

Ключи, ручейки, ручьи, речки, реки. Озёра проточные или закрытые для выхода воды – будто глаза земли. Болота, болотца, повсюду богатства водные, и от того её на русской земле не ценят: не с чем сравнить.

Камня мало, зато леса много. Где посуше, там сосновое краснолесье. Ель любит жить по глинам. Лиственное дерево, предпочитая жирные почвы, приживается всюду. Леса заступают русскую землю, заставляют её стенами и таят в себе загадки мрачнее и древнее эллинских.

(«Русь Великая» – Валентин Иванов)

Именно там, где княжат владыки, не чуждающиеся иноречья, где переводчики слов – предатели, а переводчики мысли и смысла – друзья, – на русской земле родились герои нашего эпоса. Где на неведомых дорожках дубрав и зеркальных гладях, видений полных, русский дух и Русью пахнет, кот-учёный написал пером этот сказ. Историю о годе, когда явилась пред человеком новая загадка: а сколько времени от лета до зимы и от осени до весны? Повесть эта и о том, почему в год тот люди загрезили о весне, и о чём мечтала сама весна.

ПРОЛОГ

«Когда тёплое лето потешное

Возьмёт в жёны метелицу снежную,

Сгустятся над матушкой-Русью цветущей

Холод колючий да тьма-тьмущая…»

(Забытое муромское предание).

Смерть ждала её. И возрождение смерти следовало. Замкнулись друг на друге времена года, а потому в пробуждении своём, даже последнем, великой Руси музыка слышалась.

Утренний лес проснулся с птицами: свистящими напевами синиц, басом ворон и перкуссией в исполнении дятлов. Ветерок играл в ветвях берёз, наряженных золотом, и в кронах клёнов и осин, переодевшихся в красные кафтаны. Шорохи листьев и скрипы стволов вливались в симфонию осени. Дополняли её и зверьки, карабкающиеся по сухой коре и шныряющие в оплетённых паутиной кустах.

Бледно-жёлтые лучи солнца рассекали молочную гладь неба и робко спускались в чащу, тонули в ней и рождали тени. А те, величественные и прохладные, укрывали тропы и опушки.

Наслаждаясь мелодией природы, дед Демьян и малец Еремей с плетёными корзинами в руках направлялись по ягоды да по грибы. Брусника и костяника прятались на кустах вдоль полянок. А дальше, за Медвежьим ручьём, начинался сосновый бор. Он всё ещё был богат зеленушкой, припорошенной опавшими иголками, и маслятами на опушках. А за корявыми пнями его, если удача улыбнётся, может найтись семейство белых грибов или вёшек.

Земля ещё была влажна от позавчерашнего дождя, и ароматы древесных смол, перегноя и мха, прибитые давеча стихией, теперь в полной мере раскрывались в воздухе.

Лепота и благоприятная погода. Однако и дед Демьян, и Еремей надели поверх своих льняных свиток длинные шерстяные армяки с капюшонами, а на ноги кожаные туфли.

«Уже грудень настал, ноябрь, по-новому. Негоже мёрзнуть», – решил Демьян, собираясь с внуком в лес.

– Гляди, деда, снежинка! – Еремей закружился на месте от радости, преградив узкую тропу.

Дед Демьян остановился, посмотрел на пушинку, принятую мальчонкой за предвестницу первого снега.

«Комары ещё докучают, примета говорит сама за себя, рано быть зиме».

– Не спеши, Еремей, придёт ещё и мороз, и стужа, – потрепал по плечу внука Демьян.

– А медведи, деда, медведи как же? Разве не спят ещё?

Переходя широкий ручей по стволу упавшего здесь когда-то могучего дуба, Демьян посмотрел на север, в сторону его истока, прислушался к ветру, журчанью воды:

– Спят, уже. Спят.

– А Леший, деда, Леший тоже спит? – Еремей вприпрыжку пересёк ручей и подбежал к засыхающему кустику. Мальчонка нашёл костянику и принялся собирать в корзину ярко-оранжевые пятиплодики. – Ну, так что, деда, Леший-то что?

– Спит, уже. И Леший уже спит.

Полнился край муромский суевериями и легендами. Седые старухи неустанно пугали детвору сказами и былинами. Рассказывали о чудищах, спящих в глубоких яругах, о кикиморах, беспокойно дремлющих на болотах, о витязях, что загнали всю нечисть на север, к Морозным топям. Леший скрипел древесными стволами в лесах к северу от Муромо-Рязанского княжества, там же в одинокой избе жила ведьма Баба-яга. А в трясинах, что ещё дальше, темней и дремучей промозглых дубрав, спал крепким сном Корочун.

Болтали и болтают без устали, а кто и песни поёт.

– Тьфу, лучше б дела так делались, как лясы точатся, – говорил всегда на эти сказы дед Демьян. – Бабам пора прясть да плести, воды нанести. Мужикам время плотничать да о скотине хлопотничать.

Обобрав куст, Еремей вновь заспешил по тропе, забегал вперёд, а потом прибегал назад.

– А если спят уже все, так быть, и Кузьминки скоро?

– Как настанут, мимо тебя не пройдут.

– А поп, что с муромского детинца1 в церковь нашу деревенскую заезжал, сказал, что Кузьминки в честь святых Дамиана и Кузьмы так названы, а рядовичи2 и смерды3 приходские выговаривают «Демьян», а не «Дамиан». Твоё имя, деда, представляешь?

Как с Еремеем было не согласиться? Смышлёный малый, хоть и говорливый не в меру. И чутьё у него есть, и сноровка. Обгоняя деда, мальчонка собирал, не пропуская, всю бруснику и костянику. С удачей находил спрятавшуюся зеленушку и кричал: «Вперёд! Вперёд! С удачей нас и белый ждёт!»

Еремей набрал целую корзину и поменялся с Демьяном, у которого только треть наполнилась.

– Не хватит ли на сегодня? – спросил довольный дед.

Внук, без устали прыгая, показал рукой вглубь чащи:

– Поляна рядом, проверим её и домой.

Глухая тропка нет-нет, да и вывела на опушку. Прав был Еремей. Вот только больно мрачной она показалась Демьяну и странной.

Солнце закатилось за облака, а вдохновенной музыке синичек пришло на смену уханье сов.

«Утром не спят, окаянные?» – Демьян поднял голову вверх, устремляя взгляд на лысеющие кроны. Ему показалось, что серые тени зашевелились в них, и ветер задул отовсюду, холодный и колкий.

Громадный трухлявый пень раскинул свои корни через всю опушку.

– Здесь должны быть грибы, точно-точно, – Еремей отчего-то перешёл на шёпот, будто с опаской полез через корневища обследовать ямки за ними и самые влажные участки земли.

Белая пушинка упала откуда ни возьмись Демьяну прямо на нос, он хотел смахнуть её, но та вдруг растаяла.

«Снег? Опять прав был Еремей?»

Демьян снова посмотрел ввысь. Облако над лесом налилось чернотой, и белыми ленивыми мухами первые снежинки опускались на поляну. Что-то пугающее нависло над лесом.

Задумчивость деда прервал визг внука. Демьян огляделся и не увидел Еремея, волосы встали дыбом, в ушах зашумело. И сердце заколотилось, из груди выпрыгивая.

– Деда! – крикнул мальчонка, и Демьян понял, где тот, и полез за исполинский пень.

От корневищ здоровенная трещина разделяла кору и сухое нутро, а просевшая под ней почва уходила вглубь, под сам пень. Еремей бросил корзину, рассыпав грибы и ягоды. Он смотрел в густую тень, укрывшую чернозём, повернулся, когда дед подошёл сзади. На лице внука Демьян прочитал немыслимый ужас:

– Посмотри, посмотри на неё!

Демьян отодвинул мальчонку-внука и присел, увидав бледную деву. Скрестив синюшные руки на груди, поверх белоснежного сарафана, она лежала с закрытыми глазами. Пурпурные губы её сжались, щёки впали. Худая, как молодая берёзка, она замерла во мраке и хладе. Длиннющие светлые волосы её служили ей периной, а тень от могучего пня саваном.

– Она спит? – испуганно спросил Еремей, выглядывая из-за дедова плеча.

– Спит, внучек. Спит, – ответил Демьян, чтобы не напугать внука.

Но старик не соврал. Медленно и тихо грудь девушки поднялась, толкая скрещенные на ней руки, и столь же медленно опустилась.

Неведомые силы окутали её загадочным сном, но юная с виду красавица всё ещё была жива.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Лада

«Весна красна, весна несёт добро,

И лету жаркому она даёт дорогу,

Воздушна как гусиное перо

И с лёгкостью развеет все тревоги…»

(Старая муромская песня, фрагмент).

«Русские девушки – самые красивые на всей земле. Толстые косы, щёки румяные, брови чернявые, кожа наша бела, а рука сильна. Грамоте обучены и к труду приучены», – напоминала Ладе матушка, коли та сомневаться удумывала.

Но то до поры нынешней было, сомнения в себе у девицы улетучились, когда её засватали за первого красавца в посаде – Ярослава Удалого. Глаза его чисты как небо, а волосы подобны пшенице, колосящейся под солнцем ярким. Голос как бархат ласков, наполнен лета красками. Не только статен молодец, но и ловок как кот, и быстр как сокол.

– Как повенчаны будете, сам боженька на союз ваш не нарадуется, Лада и Ярослав, весна и лето, – говорили родственники и соседи, имея в виду значение христианских имён молодых.

Удалого молодца окрестили в честь ярила летнего, знатного да благодатного, а Ладу в память языческих корней её западных.

Среди четырёх сотен жителей посада у Мурома примерно половина до сих пор чтила свои староверские корни, и, хотя церковь оказала своё влияние, празднества и традиции, сложившиеся до крещения Руси, здесь уважали. Да что там, и в Муроме, и в Рязани, и других русских княжествах не думал никто перестать отмечать ни Коляду, ни масленицу.

А для традиционно-больших семей каждый день по-своему праздник. Если, конечно, она полна. Ладе с её тремя младшими сёстрами и четырьмя ещё более младшими братьями не повезло, отца много зим назад болезнь забрала. Но матушка наказала: «не сгинем!»

По соседству с их избой жили в полуземлянке дед Демьян и его внук Еремей. Старче ворчливого одни жители посада не сильно принимали, крутили у виска и подшучивали, но те, у кого в семьях помнили того историю, уважали и заступались.

Демьян успел повоевать с половцами и прибыл к Мурому с восточной окраины, когда деревню его сожгли. Оттуда же прихватил и спасённого мальчонку-внука.

Лада, братья и сёстры её звали Демьяна чаще всего так же – дедом, а мать их, Агафья, величала старика дядюшкой. Ярослав Удалой после сватовства за Ладу тоже стал отзываться о Демьяне уважительно, хотя до этого и позволял себе вольности.

Демьян и Еремей с раннего утра отправились в лес по грибы да по ягоды, а в семье Лады с криком петуха начались ежедневные дела. Девочки растопили печь да принялись, кто кашеварить, кто мести, а кто воду нести. Братья пошли управляться со скотиной. Потом подкрепятся, да возьмутся за ремёсла. Младшие будут лапти плести, да корзины, а кто постарше займутся глиной. В детинце плоды их труда ценятся.

Мать Агафья с самой младшей сестрой, Нежданой, хлопотали за печью, а Лада вместе с Боженой и Смиляной уселись за пряжу, окончив приборку.

– Я слышала из уст новгородских купцов сказы о варяжских женщинах, – болтала за делом Смиляна.

– Это где ж ты успела? – Божена прекрасно знала, что кроме как на ярмарке муромской негде, но подтрунивала над сестрой.

– И что ж они говорили о них? – спросила Лада, хотя и сама слыхала.

– А то, что не прядут они с утра до вечера ткани и не метут каждодневно избы, а тренируются с топорами и мечами, чтобы драться со своими мужчинами наравне.

– Тебе лишь бы фантазировать да от дела отлынивать, – отмахнулась Божена.

А Лада представила, как могла бы она сейчас отправиться с Ярославом и богатырём посадским, Анисимом, на юг, на берег реки, и биться с ними на деревянных орудиях, оттачивая мастерство боевое. Она была бы рядом с возлюбленным, и в рать бы княжескую с ним вступила.

Тайком ото всех Лада пробовала плясать с клинком. Демьян ей показывал азы боевые, стойки, основные приёмы. Набила она и шишек, и синяков, но времени на учение полноценное не было.

– А как же дом и очаг? – пожала плечами Божена. – Что на это скажешь, сестрица? На кого эти заботы переложить?

Смиляна вздохнула, не ответив. Должно быть, этого она от новгородских купцов не слышала, а вот Лада понимала. Не хотели жить варяги миром, как люди русские. Везли на свою землю людей-рабов в походах украденных: женщин чужих и детей.

Полно таких соседей у русских. Половцы успокоились немного, а печенеги в последнее время вреднее и грознее варягов стали. То и дело одолевают Переяславское княжество, вот и собирает князь черниговский молодцев отовсюду, чтобы супостатов на место поставить да брату своему помочь.

Ярослав тоже хочет в Чернигов отправиться. На зиму, да к лету вернуться и свадьбу сыграть. На радость Ладе Анисим пока головой машет, говоря, что удал Ярослав, но витязем чтобы быть, одного удальства мало. Навык нужен. Тренируются теперь, не щадя себя.

– Сталью свой путь к доблести пролагать – занятие сильное, – сказала Лада сёстрам. – Да только любое дело, коли ты в нём преуспел, не меньшей почести достойно.

Кивнули Смиляна и Божена. А как же. Посад их, и соседские, и детинец муромский, и кремль княжеский, все вместе они – единое целое.

– Любовь и страсть наша женская поддерживают огонь очага, – сказала Божена. – Они и мужчин распаляют, и на подвиги толкают. Права матушка. На русской земле живёт особенный народ, и какими бы подвигами варяжские девы не славились, наших им не переплюнуть. Пусть редко складывают о тепле домашнем песни скальды да кобзари, но в сердцах и умах витязей и богатырей, сражающихся с врагами земли нашей, всегда живёт мысль о красе, ждущей дома, и о детях родных.

Девицы тихо запели о весне и золотом солнце, о юных красавицах и могучих богатырях, и пряжа скручивалась и сплеталась ладнее.

Вернулись братья, а матушка и Неждана накрыли на стол. Ячменная каша, молоко и горячий хлеб с аппетитом уплетались семьёй, пока дверь со скрипом не отворилась, и в избу не вошли встревоженные Демьян и Еремей.

– Диво дивное, чудо чудное, а может, и худо с лихом, да не сочти меня, Агафья, полоумным, – промолвил запыхавшийся Демьян. – В лесу, голубушка, мы с внучком нашли…

– Чего ещё, дядь? – матушка подошла к старику и наклонилась к нему поближе.

Пока Демьян шептал ей на ухо, Еремей подбежал к Ладе и сказал тихо:

– Снегурочка там.

Сёстры и братья пожали плечами, это расслышав, а матушка, ахнув несколько раз от шепотного рассказа Демьяна, перекрестилась и велела Божене:

– Ты, дочка, за старшую остаёшься, присмотри за Нежданой и братьями, и за Еремеем, а вы, вдвоём, Ладушка и Смилянушка, надевайте армяки и ступайте за мной.

Агафья, как и дочки, накинула поверх рубахи с понёвой шерстяной плащ, ещё один свернула, взяв с собой, и вышла во двор за Демьяном, только там пояснила, что стряслось, и что они задумали.

Бледная дева, обнаруженная под могучим пнём, была, по словам старика, то ли заколдована, то ли духами ниспослана. Но, как бы там ни было, матушка с Демьяном условились, что в церкви знать не должны о пугающей находке, пока они её в посад не доставят.

Вытянув из задворок телегу, Агафья с Ладой и Смиляной заспешила за стариком в сторону восточного леса.

Ветер стал холоднее, а чащу осеннюю накрыла тень от густых облаков. Округа замерла в тиши, и только одинокий волк взвыл вдали, когда барышни и Демьян достигли Медвежьего ручья.

– Я здесь подожду, за телегой пригляжу, а вы ступайте в бор да помогите девицу нести, – наказала Агафья дочерям, и Лада с сестрой двинулись через упавший дуб на сторону сосен.

Воздух щипал за щёки разыгрывающимся морозом, опавшие иголки хрустели под туфлями, Демьян тяжко дышал, а Смиляна шмыгала носом. Лада же вслушивалась в нарастающую таинственность дикого леса. Ей даже казалось, что кто-то дует в рожок где-то за колдовскими стенами хвои.

– Осторожнее, под ноги смотреть не забывайте, – пробухтел Демьян, выведя на опушку с огромным пнём.

Тоска и серая печаль разлились здесь, над корнями некогда могучими, но ныне увядшими и растрескавшимися. Здесь росло великое древо древнее, здесь оно и умерло. Лада замерла, смотря на чёрное корявое пнище, уцепившееся за русскую землю и не отпустившее её даже в смерти. Земля отпрянула, отделилась, просела и взмокла от слёз по исполину, но некуда ей деться было от него. И в объятиях их неживых, застывших, укрытая мрачным мороком под чёрной трещиной лежала она. «Снегурочка», – как сказал Еремей.

Лада, Смиляна и Демьян, обойдя пень, втроём смотрели на бледную кожу спящий девы, на белые волосы и холодные губы. Она и вправду была как из снега вылеплена, и сарафан её молочный, и брови, будто из инея сотканные. Лада невольно коснулась своего лица, ощутила под пальцами жар славянской крови, притёкшей к щекам. Волосы её столь же длинны как у Снегурочки, но черны под стать крылу воронову, и грудь её пышет жизнью наполненная, а не еле шевелится укрытая крестом синих рук.

– Полно глазеть, девушки. Она и так замёрзла, – наконец сказал Демьян. – Берите под ноги, а я под плечи возьму.

Первое прикосновение к коже Снегурочки пробрало до мурашек, точно лёд дотронулся до ладоней. Сёстры поморщились, а старик прицыкнул на них. Страх уступил место жалости, и сострадание выгнало из души предрассудки.

Худенькая на вид Снегурочка оказалась не так уж и легка. Руки успели устать, пока втроём Лада, Смиляна и Демьян медленно и аккуратно донесли несчастную до ручья. Младшая сестра судорожно вздохнула:

– Передохнём.

– Полно тебе, уж последний рывок сделать осталось, – сказала Лада. – Вспомни о варяжских женщинах, идущих в бой плечом к плечу с мужчинами. Представь их и возьми взаймы прыти и доблести.

Смиляна прохрипела, кивнула сестре и, стиснув зубы, взошла на ствол дуба.

Агафья ждала с раскинутым армяком. Покачала головой, увидев бледную деву:

– Диво дивное, чудо чудное…

Снегурочку уложили, закутали плотнее в шерстяной плащ, и тронулись к посаду, толкая телегу. Тогда Агафья добавила:

– А может, и худо с лихом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ярослав

«И песнью льётся соловьиной,

И всеми красками пестрит,

Сияет в небе солнцем львиным

Ярило Летний – фаворит…»

(Старая рязанская песня, фрагмент).

Ветер гулял над рекой Окой, шумел камышом, холодил кожу, остужая горячую кровь воинов. Ярослав Удалой и Анисим Великан сошлись в яростной пляске, и только стук дерева о дерево, напоминал, что это всего лишь тренировка.

Вооружённый осиновым мечом богатырь Анисим наступал. Ярослав старался уворачиваться от ударов, отпрыгивая и резко уходя в сторону. Блокировать натиск рослого противника – плохая затея. Суставы и кости спасибо не скажут. Впрочем, пропускать удары ещё хуже. Шишки и синяки будут ныть не один день.

Ярослав сплоховал, получив в плечо деревянным клинком.

«Горячо. Больно», – он выставил вперёд руку:

– Перерыв.

Анисим засмеялся, опустил оружие, подбоченился:

– Так и вижу, как ты на поле брани печенегу это говоришь. Он тебя зарубит, а потом ночь спать не будет, всё гадая, что ж ты, рус, сказать хотел ему перед смертью своей.

Прав Анисим, но Ярослав не намерен истязать себя понапрасну. Успеется, если он и в самом деле отправится в Черниговское княжество.

Придётся на целую зиму расстаться с Ладой. Она – первая красавица муромского посада, лучшая невеста. Её семья не богата, но и Ярослав не княжий сын. Тем не менее, прожить всю жизнь крестьянином он не намерен. Его путь к величию лежит через поля брани, службу в дружине, военные подвиги. Анисим тоже настроен серьёзно. Он прослужил в страже муромского детинца три года, а теперь планирует ехать в Чернигов. Там нужны люди. Сам князь Владимир Давыдович дал клич, дабы расширить дружину и выдвинуться на помощь Переяславскому княжеству. Поход планируется зимний. Анисим Великан говорит, что печенеги в это время сонные и неповоротливые, и умом, и телом.

«Покажем им, где раки зимуют, – шутил он. И подбадривал Ярослава, – вернёшься героем, никуда твоя зазноба Лада не денется».

Разбирается Анисим в бранном деле, а в любви советы от него слушать зазря. Сам холостой, а уж тридцать лет богатырю. Выдался ростом, спиной и плечами, силой своей лютой. Бабы говорят, что внешне Анисим больше похож на варяга, нежели на русского. Длинные пепельные волосы заплетает в косу, как и бороду, на скандинавский лад. Глаза Анисима серы как речной туман, а взгляд их холоден как ветер поздней осени. «Суров губами, грозен бровями», – так про Великана толкуют. Сватали ему своих дочерей и в посаде, и в детинце, а он ото всех нос воротил. То недостаточно умна была девица, то строптива, то неумёха. Хотя, кто знает, может, и в самом деле не в угоду Анисиму барышень в жёны предлагали.

– Повезло мне с Ладой, – неоднократно повторял Ярослав другу-богатырю. – И тебе ещё повезёт.

Анисим махал на это рукой с непонятным сомнением:

– Главное, чтобы ты так думал.

«Чернява, румяна, фигурой сложена и в целом – ухожена. Что тебе ещё, дураку, надо?» – поймал себя на лихой мысли Ярослав, когда Анисим хлопнул его по плечу.

– Всё витаешь в облаках? Полно тебе. Сосредоточься.

Анисим поднял свой осиновый меч, Ярослав сжал ладонью рукоять своего. И с песней ветра они вновь сошлись в тренировочном поединке. Дерево секло воздух, сухая трава мялась под сапогами, стук оружия разносился по округе, взмывал ввысь, проносился над гладью Оки и терялся в зарослях камыша.

Солнце перекатилось через светло-голубой зенит, тени уменьшились и вновь выросли, а потом слились с полумраком набежавших туч. Тогда Анисим и Ярослав сложили тренировочные клинки и вернулись в посад.

Возле двора семьи Лады толпился народ. Селяне шептались, причитали, мотали головами.

«Что стряслось?»

Среди серых крестьянских одежд Ярослав разглядел выбеленную рясу попа, выглядывающую из-под полушубка. Рядом со священнослужителем толклись его помощники из церкви, неподалёку стояли дед Демьян, кроха Еремей и соседи. Лада с матушкой, братьями и сёстрами выстроились шеренгой, заслоняя что-то собой, показалось – телегу.

– Отмаливать её надобно! – возвысился басом над всеми роптавшими голос попа.

– Да, надобно отмаливать, – загалдели и закивали его помощники.

Ярослав и Анисим подошли ближе. Выглядывая из-за плеч, они пытались рассмотреть центр всеобщего внимания. О ком говорили?

«Отмаливать, – у Ярослава в груди всё сжалось. – Кто помер-то?»

Агафья, Лада, Божена, Смиляна, Неждана, Федот, Захар, Гордей, Наум – вся семья жива-здорова.

– Не померла она, спит просто, – настоятельно топнула Агафья.

– Разбудите тогда! – командно сказал поп.

– Не можем, не просыпается, – развела руками Смиляна.

– Выходит, помрёт, – упрямствовал поп. – И о душе её грешной лучше заранее позаботиться.

– Полно, батюшка, – махнула рукой соседка. – Сразу, помрёт… К знахарю её надобно.

– Не своим сном спит она, – сделала шаг вперёд Агафья. – И глупцу понятно. Но больно сомневаюсь я, что помогут ей простые лекари. И ни к чему её душу отмаливать, ибо не может столь юная красавица быть грешна. Не господь привёл её нам, а сам лес.

Соседи зароптали пуще прежнего, бабы застонали да запричитали, кто-то сказал:

– Опять со своей старой верой лезут, язычники.

Кто обвинял семью Лады, Ярослав не понял, он всё пытался протиснуться к телеге, где, судя по всему, и лежала девица, вызвавшая сие столпотворение.

Удалого манило необузданное любопытство и что-то ещё, странное и непонятное, немного пугающее и какое-то колдовское.

– Лес привёл? Что это значит?! – басил поп.

– Под пнём векового дуба она лежала, в корнях его. Откуда ещё ей там взяться? – отвечала Агафья. – Старым богам русским одним лишь ведомо.