Жуков. Танец победителя

Из воспоминаний маршала: «В то время я по-прежнему работал в мастерской, но жил уже на частной квартире в Охотном ряду, против теперешней гостиницы «Москва». Снимал за три рубля в месяц койку у вдовы Малышевой. Дочь её, Марию, я полюбил, и мы решили пожениться. Но война, как это всегда бывает, спутала все наши надежды и расчёты. В связи с большими потерями на фронте в мае 1915 года был произведён досрочный призыв молодёжи рождения 1895 года. Шли на войну юноши, ещё не достигшие двадцатилетнего возраста. Подходила и моя очередь».

Войны кормятся молодым мясом. Через два с небольшого десятка лет разразится другая война, ещё более масштабная и кровавая, и на неё погонят уже восемнадцатилетних.

Жукову шёл девятнадцатый. По меркам сорок первого года он давно бы уже сидел в окопе где-нибудь на Ярцевских высотах или под Рославлем с винтовкой и тремя обоймами патронов.

Старший брат изредка присылал из действующей армии письма. Письма, независимо от того, кому они были адресованы, прочитывал сперва Михаил Артемьевич, а потом кто-нибудь из мальчиков читал всей мастерской. О боевых действиях Александр почти ничего не сообщал. В одном из писем написал: «Я, сын своей Родины, не мог оставаться без участия…» Александр будто оправдывался. Видимо, знал, что письмо его читать будут вся мастерская.

Письмо то пришло на имя Георгия. Дядюшке он принёс его уже распечатанным. Михаил Артемьевич сжал губы, но промолчал. Когда дочитал до слов «Я, сын своей Родины…», вспыхнул:

– Ты сук-кин сын! Сын Родины он…

Глаза дядюшки сверкали, как шилья в руках мастеров. Егор не проронил ни слова, знал, что, когда хозяин в ярости, ему под руку лучше ничего не говорить. Но про себя решил: драки больше не позволит, и предусмотрел путь для отступления. Не поднимать же руку на родного дядюшку, который воспитывал его, кормил-поил и был все эти годы вместо отца.

– А он забыл, что прежде всего он мой сын! Мой! Сбежал! Доброволец! Патриот!

В какой-то момент Жуков понял, что драки не будет, что дядюшка целиком перевёл свой гнев на старшего сына и терзал его всякими словами, чуть ли не проклятиями, и видно было по его лицу, по мерцающим морщинам, которые то глубоко прорезали лоб, то исчезали вовсе, что и сам он ужасается своим словам.

– Может, и ты тоже туда же!.. Вояки! А фронта удержать не могут!

Дела на фронте действительно были тяжелы. Русская армия несла большие потери.

Судьба старшего брата Александра Михайловича Пилихина будет короткой. На Германском фронте он получит несколько ранений, последнее – тяжёлое. Их добровольческий полк будут бросать на самые горячие участки. В санитарном поезде из фронтового лазарета его эвакуируют в тыл. В конце концов Александр окажется в Москве, в одном из госпиталей. Перенесёт несколько операций. Из госпиталя выйдет списанным подчистую, полным инвалидом. Отец встретит его со слезами, как блудного сына. Потому что к тому времени на фронт уйдёт любимый племянник – его надежда и опора. Старший сын начнёт быстро восстанавливаться. В феврале 1918 года, вполне окрепший, он так же добровольцем вступит в Красную армию. Командиром стрелкового отделения его зачислят в стрелковый полк, только что сформированный из бывших фронтовиков и московских рабочих. Полк бросят под Царицын, в самое пекло Гражданской войны. Александр Пилихин погибнет в одном из первых же боёв.

Многое в своей жизни, и в службе тоже, Жуков будет делать по заветам старшего брата Александра, порою даже копировать его поступки. Биографы это совершенно не заметили. А ведь выстраивал себя Жуков, создавал по старшему брату. Много в нём было пилихинского, пожалуй, больше, чем от Жукова-отца. Тут Михаил Артемьевич точно приметил. Всю жизнь он имел перед собой образ брата: а как бы поступил Сашка… И его фразу из письма, которое писал, видимо, в госпитале, помнил всю жизнь, так что потом без потерь бережно перенёс её в «Воспоминания и размышления»: «Я, сын своей Родины, не мог оставаться без участия…» Не этот ли завет старшего брата, который по большому счёту и был его воспитателем в Москве, служил девизом всей его жизни…

10

Весной 1915 года Москва бурлила. По городу прокатилась волна погромов против «немецкого засилья». В Зарядье, на Варварке и в других местах, где изобиловали «венские» булочные и «немецкие» колбасные лавки, с хрустальным звоном осыпались витрины. Патриотического порыва бушующей «народной» толпы порой только на то и хватало, чтобы разграбить лавку какого-нибудь несчастного курляндца с русским паспортом и ни слова не разумеющего по-немецки да растащить товар с мелкооптового склада, принадлежащего тому же Карлу или Вильгельму.

Февральский 1917 г. номер «Русского слова»

[Из открытых источников]

Как позже выяснилось, погромы во многом провоцировало правительство Николая II. В начале февраля были приняты законы «о правах подданных воюющих с Россией государств на недвижимое имущество». Один из этих законов касался подданных Австро-Венгрии, Германии и Турции и указывал, что им воспрещается, «и притом навсегда, приобретение каких бы то ни было прав на недвижимое имущество на пространстве всей Империи, включая и Финляндию». Введённые ранее временные ограничения для иностранцев, подданных воюющих с Россией государств, отныне становились постоянными: немцы, турки, австрийцы, венгры, чехи, хорваты, румыны, словаки, словенцы и даже часть сербов, поляков и итальянцев могли теперь в России лишь нанимать квартиры, дома и другие помещения, и то лишь на определённый, ограниченный законом срок. Им также «запрещалось заведовать недвижимым имуществом в качестве поверенных и управляющих, состоять на службе в акционерных обществах и товариществах, обладающих правом приобретения недвижимых имуществ, занимать должности председателей, членов правления или совета, и отмечалось, что эти лица не могут быть представителями и даже обыкновенными служащими».

Каждое утро Михаилу Артемьевичу приносили свежую газету. С тех пор как старший сын ушёл добровольцем на фронт, Пилихин пристрастился к чтению газет, особенно новостей. Раньше газеты недолюбливал, считал, что пишут в них разную дрянь, с умыслом и для пустопорожнего развлечения. Читал одни счета. Вот это было полезным чтением, нужным для жизни и процветания империи. А теперь вроде смирился. Читая «Московские ведомости» или «Русское слово», Михаил Артемьевич буквально рычал по поводу некоторых статей и заметок, топтал газеты и бросал их в печь. Бранил и Николашку, и министров, и их законы и нововведения. Преуспевающий московский скорняк негодовал, что ему, добропорядочному подданному империи, и царь, и его бояре совали палки в колёса: ведь среди заказчиков и клиентов, и весьма выгодных, было немало подданных и Австро-Венгрии, и Германии. Но вскоре успокаивался: что ж поделаешь – война… Не живётся правителям мирно, надо запалить всё, чтобы побольше молодёжи под штык и картечь сунуть… Если так и дальше пойдёт, сокрушённо думал Михаил Артемьевич, то и племянника из его рук выхватят, в серую шинельку нарядят, да и под пули пошлют. Война питается деньгами, а увеселяется кровью. Чего опасался, то и произошло: летом 1915 года вышел указ о досрочной мобилизации лиц 1896 года рождения.

Михаил Артемьевич первым вычитал этот указ в свежей газете, махнул рукой и сунул газету племяшу:

– Это, Георгий Константиныч, по твою душу. Государь и тебя под ружьё зовёт. Твой год подошёл.

– Что-то уж больно рано, – отозвался старший мастер Фёдор Иванович.

– Досрочно.

– Стало быть, дела на фронте плохи.

На этот раз в мужской разговор вмешалась и Матрёша. Она явно расстроилась:

– Что деется! Только парни в пору вступают, а их тут же – на войну. Сколько невест без женихов останется…

Слова Матрёши раздражали Михаила Артемьевича. Бабы – вечно о своём. А тут всё дело рушится. Но, вопреки обыкновению выговорить кухарке всё, что в это мгновение вскипело и просилось на язык, он промолчал и даже согласно кивнул.

Надежды Пилихина-старшего действительно рушились. Возможно, он уже тогда чутьём, которым умел безошибочно угадывать, где из копейки можно сделать гривенник, а из гривенника рубль, почувствовал, что рушится гораздо большее – вековой уклад, распадаются семейные скрепы, слабеют вера и законы, расшатывается, как старый зуб, то, что всегда казалось несокрушимым, – сама империя. А раз пошла такая шатость, то в первую очередь пропадёт и достаток. Люди ведь не ведают что творят, под собой сук рубят…

Глава третья. Младший унтер

1

Драгуны вроде как кавалерия, но если заглянуть в суть – пехота на лошадях.

Повестки в Стрелковку, Величково, Огубь, Костинку, в Чёрную Грязь и в другие деревни в окрестностях Угодского Завода приносили из Малоярославца.

Принесли и Георгию Жукову. И его погодкам, и Лёшке Жукову по прозвищу Колотырный. Кончилась московская жизнь. Прошла юность-вольница. Спокойная, обеспеченная хорошим жалованьем и чаевыми работа в дядюшкиной мастерской и в лавке. Поездки на шумные и всегда интересные, переполненные новыми впечатлениями ярмарки. Праздничные отпуска на родину, где его любили и всегда с нетерпением ждали в гости. Весёлые танцы под гармошку и лихие драки на вечеринках. Повестка из Малоярославца, клочок сероватой казённой бумаги обрывал всё в один миг. Обрывал и поворачивал его судьбу куда-то чёрт знает куда…

Ему тогда казалось, да что казалось, он был уверен, что жизнь наладилась и ничего в ней менять не надо. Заработок всё увеличивался, хотя дядюшка и скряжничал. После работы его встречала весёлая, румяная, как пасхальное яичко Маша, дочь квартирной хозяйки. Какая армия? Да ещё – война, где могут и искалечить, и даже убить…

Но попрощался с Машей. Обнял дядюшку, брата Михаила и сестру Анну. Навестил в госпитале Александра. В тот раз они разговаривали долго. И поехал в родную Калужскую губернию.

Впоследствии о своём тогдашнем отношении к призыву на военную службу он писал: «Особого энтузиазма я не испытывал, так как на каждом шагу в Москве встречал несчастных калек, вернувшихся с фронта, и тут же видел, как рядом по-прежнему широко и беспечно жили сынки богачей. Они разъезжали по Москве на «лихачах», в шикарных выездах, играли на скачках и бегах, устраивали пьяные оргии в ресторане «Яр». Однако считал, что, если возьмут в армию, буду честно драться за Россию».

Последнюю фразу этого абзаца мемуаристу, вне всякого сомнения, помог написать старший брат Александр Пилихин…

Когда Жуков со станции пришёл в родную Стрелковку, Лёшкина гармонь уже разливалась на все лады, вторила девичьи голосам где-то за огородами у реки, где в последние годы молодёжь облюбовала и утоптала до металлического блеска «пятачок».

Повестки кроме Георгия и Лёшки получили и другие Жуковы. Вечерами они ходили по деревне из конца в конец и под гармошку пели:

Последний нонешний денёчекГуляю с вами я, друзья…

Последние вольные дни на родине стрелковские призывники отгуляли по-молодецки.

Днём работали. Хотелось успеть помочь родителям управиться с сенокосом. Конец июля – самая сенокосная пора. А вечером – на гулянку. К друзьям-товарищам. К девчатам. И снова – под гармошку:

Крестьянский сын на всё готовый,Всегда он лёгок на подъём…

Из воспоминаний жительницы Чёрной Грязи Татьяны Ивановны Емельяновой: «Очень весело, бывало, гуляли. И поют, и танцуют, и бывало это: «Пойдём смотреть – нынче Егор будет «русского» плясать».

Пляской Жукова любовались и стар и мал. Взоры земляков притягивали не только движения танцора, но и дикий огонь в его глазах, энергия русской удали, которая от него исходила. Танцем Жуков показывал не только свою стать и ловкость, но и утверждал торжество своего духа, превосходство над своими соперниками, местными женихами. И, как водилось всегда, эти его пляски с вызовом заканчивались драками.

Спустя годы, будучи уже генералом, а затем и маршалом, он, переживая мгновения душевного восторга, будет бросаться в пляс, лихо, по-молодецки отдирать «русского» на глазах у изумлённых сослуживцев и подчинённых.

2

В начале августа 1915 года новобранцы прибыли в Малоярославец на сборный пункт уездного по воинским делам присутствия. Призывников оформляли, распределяли по командам и отправляли дальше.

И здесь произошло нечто важное, буквально определившее будущую военную карьеру Жукова. Заполняя анкету, он утаил, что кроме трёхклассной сельской церковно-приходской школы окончил экстерном курс четырёхклассного вечернего училища в Москве, в Газетном переулке. Дело в том, что последнее обстоятельство резко повышало его образовательный ценз и сразу же меняло общий статус и категорию призывника. С такой начальной подготовкой Жукову была прямая дорога в офицерское училище, в школу прапорщиков.

Годы спустя Жуков так объяснил тогдашний свой выбор: «На моё решение повлияла поездка в родную деревню незадолго перед этим. Я встретил там, дома, двух прапорщиков из нашей деревни, до того плохих, неудачных, нескладных, что, глядя на них, мне было даже как-то неловко подумать, что вот я, девятнадцатилетний мальчишка, кончу школу прапорщиков и пойду командовать взводом и начальствовать над бывалыми солдатами, над бородачами, и буду в их глазах таким же, как эти прапорщики, который я видел у себя в деревне. Мне не хотелось этого, было неловко. Я пошёл солдатом».

Согласитесь, не убедительно. Ещё недавно Жуков любовался офицерами, их внешним видом и той внутренней свободой, с которой они держали себя. Кроме того, Жуков, конечно же, видел в Москве, и на улице, и в кинотеатрах, прапорщиков и юнкеров и Александровского, и Алексеевского военных училищ, по сути дела, своих ровесников, которые, как свидетельствуют многие современники, всегда выглядели настоящими щёголями и франтами. Даже на фронте, в окопах, младшие офицеры всегда выделялись выправкой и аккуратностью. По всей вероятности, некоторые места в «Воспоминаниях и размышлениях» написаны с оглядкой на цензуру. Такое было время. Главное политическое управление Министерства обороны СССР, Генеральный штаб, КГБ, а над всем этим – ЦК КПСС, секретари и работники идеологического фронта прочно крепили порученные им рубежи. Казалось бы, выходцу из бедняцкой крестьянской семьи, которого и шпандырем били, и подзатыльники от дядюшки он получал, и за водкой для мастеров в соседнюю лавку бегал, лестно было бы стать офицером.

Но как бы там ни было, а судьба поставила его именно в солдатский строй, о чём впоследствии, имея в виду вариант школы прапорщиков, Жуков немало размышлял: попади он в офицеры, и потом, когда началась Гражданская война, погоны и «офицерская честь» вынудили бы его уйти на Дон, как это сделали многое «их благородия», а потом в Новороссийск, в Турцию…

Скорее всего, стрелковские призывники договорились: чтобы их не разлучили, не раскидали по разным командам, составлять примерно одинаковые анкеты. Жукову особенно не хотелось расставаться с Лёшкой Колотырным.

И действительно, все, призванные из Стрелковщины, попали в одну команду. Вскоре их привезли в губернскую Калугу. На железнодорожном вокзале построили повзводно и погнали на юго-восток, к Бобруйским артиллерийским складам. «В Калугу прибыли ночью, – вспоминал Жуков. – Разгрузили нас где-то в тупике на товарной платформе. Раздалась команда: «Становись!», «Равняйсь!». И мы зашагали в противоположном направлении от города. Кто-то спросил у ефрейтора, куда нас ведут. Ефрейтор, видимо, был хороший человек, он нам душевно сказал:

– Вот что, ребята, никогда не задавайте таких вопросов начальству. Солдат должен безмолвно выполнять приказы и команды, а куда ведут солдата – про это знает начальство».

Первую солдатскую заповедь, прозвучавшую из уст старого служаки- ефрейтора, рота усвоила сравнительно легко.

Бобруйские артиллерийские склады – это не совсем склады, а скорее урочище, по-нынешнему микрорайон, на окраине губернского города, который обычно называют просто воинской частью. Именно здесь началась военная служба будущего полководца.

Ещё в 1807 году Министерство военно-сухопутных сил Российской империи приняло решение о создании «запасного артиллерийского парка на девять дивизий». Указом государя императора Александра I самый крупный парк боеприпасов русской армии был размещён именно здесь, под Калугой, к западу от Москвы и на полпути к Смоленску. История войн подтверждала: в случае нашествий с запада именно здесь, между Смоленском и Калугой, завязывались основные решающие бои. Размещение складов боеприпасов здесь гарантировало обеспечение подвоза для артиллерии действующей армии. При складах уже тогда сформировали запасной артиллерийский полк. Место выбрали во всех отношениях удобное: в глухом лесу на берегу небольшой речушки, вдоль которой пролегала дорога. До сих пор в Калуге бродят легенды, что здесь «при царе» пленные французы построили подземный завод: в просторных подземельях снаряжали и готовили к боевому применению корпуса ядер и артиллерийских гранат, но впоследствии, когда надобность в ядрах отпала и артиллерия перешла на снаряды, вход в подземелье замуровали, и, как пишут местные хроникёры, «следов от подземелий не осталось». В канун нашествия Наполеона генерал от инфантерии граф Михаил Андреевич Милорадович, впоследствии ставший героем Отечественной войны 1812 года, а потом убитый декабристом Каховским на Сенатской площади в Санкт-Петербурге, «лично приезжал для осмотра и остался весьма доволен». Позже здесь были устроены склады для воинского обмундирования и снаряжения, построены казармы для новобранцев-рекрутов. Постепенно возник военный городок.

«Разместили нас в бараке на голых нарах, – вспоминал Жуков. – Сказали, что может отдохнуть до 7 часов утра. Здесь уже находилось около ста человек. В многочисленные щели и битые окна дул ветер. Но даже эта «вентиляция» не помогала. «Дух» в бараке стоял тяжёлый».

Тяжёлым оказалось и впечатление от первых дней и недель службы. Злобный и мстительный командир отделения ефрейтор Шахворостов, вольно махавший перед строем кулаками, пьяница ротный…

3

В сентябре батальон по железной дороге перебросили в Харьковскую губернию под Балаклею. Здесь-то и формировались маршевые роты для 10-й кавалерийской дивизии. Дивизия не выходила из боёв и требовала постоянного пополнения. Ещё в дороге узнали, что дивизия, в которой им предстоит служить и воевать, состоит из трёх кавалерийских полков – гусарского, уланского и драгунского. Все три – лёгкая кавалерия. Гусары были окутаны туманом романтики, да и унтер-офицеры, от которых «в царской армии целиком зависела судьба солдата», по слухам, в гусарском учебном эскадроне «были лучше и, главное, более человечные».

Ещё на станции, сразу после разгрузки, новоприбывших построили и распределили по эскадронам.

«После разбивки, – вспоминал маршал, – мы, малоярославецкие, москвичи и несколько ребят из Воронежской губернии, были определены в драгунский эскадрон».

Стоит напомнить, что драгуны – это род кавалерии, способной действовать с одинаковым успехом как в конном, так и в пешем строю.

Однако в 5-м запасном кавалерийском полку драгун готовили прежде всего как кавалеристов – совершенно определённо для действия в конном строю. Как позже выяснилось, генералу Келлеру пехота на лошадях была не нужна. Ему нужны были кавалеристы! Надёжные рубаки!

Вскоре выдали новенькое кавалерийское обмундирование, конское снаряжение, за каждым закрепили лошадь. «Служба в кавалерии оказалась интереснее, чем в пехоте, но значительно труднее. Кроме общих занятий, прибавились обучение конному делу, владение холодным оружием и трёхкратная уборка лошадей. Вставать приходилось уже не 6 часов, как в пехоте, а в 5, ложиться также на час позже», – вспоминал Жуков начало своей воинской службы.

К весне 1916 года начали формировать маршевые эскадроны для отправки на фронт. Но наиболее способных отобрали и направили в учебную команду.

Учебная команда для подготовки унтер-офицеров – это то, что в Красной армии будут называть школами младшего комсостава, а в Советской армии – сержантскими школами. Через них прошли миллионы, так и не став даже старшинами. Взводный Дураков, оказавшийся терпеливым и мудрым наставником, надел на драгуна Жукова унтерский ранец почти насильно, во многом против воли своего подопечного. Ни тот ни другой тогда ещё не знали, что в том ранце уже лежал маршальский жезл…

А ведь всё начиналось тяжело, через силу. И новый унтер ему попался жестокий дуролом, и фамилия у него была Бородавко, и кличка первой лошади нелепая – Чашечная…

4

Учебная команда дислоцировалась в городке Изюме той же Харьковской губернии. Казарм не было, личный состав расселили по палаткам. Начались занятия.

После первых же дней новоприбывшие в Изюм поняли, что «с начальством… не повезло» и здесь. «Старший унтер-офицер оказался хуже, чем Бородавко», – вспоминал потом недобрым словом своего очередного наставника.

Наставник имел прозвище – Четыре с половиной. Указательный палец на его правой руке был наполовину обрублен. Огромный, упитанный, унтер имел свирепый нрав и во время занятий или построения мог ударом кулака сбить с ног замешкавшегося солдата. Всё ему сходило с рук. Однажды замахнулся и на Жукова, но совершенно неожиданно драгун принял боксёрскую стойку и так взглянул на растерявшегося Четыре с половиной, что тот разжал кулак и опустил руку.

С тех пор житья Жукову и вовсе не стало. Четыре с половиной наказывал его чаще других и строже других. Не спускал ни одной оплошности, ни одной ошибки своего подчинённого. «Никто так часто не стоял «под шашкой при полной боевой», не перетаскал столько мешков с песком из конюшни до лагерных палаток и не нёс дежурства по праздникам, как я. Я понимал, что всё это – злоба крайне тупого и недоброго человека. Но зато я был рад, что он никак не мог придраться ко мне на занятиях».

И вот тут унтер изменил тактику. После жёсткого «кнута» неожиданно предложил «пряник», а именно: заняться его «канцелярией», стать «нештатным переписчиком». Услугу обещал оплачивать освобождением от некоторых занятий, которые буквально изматывали солдат тяжёлыми физическими нагрузками. Так что предложение на первый взгляд выглядело заманчивым.

– Будешь вести листы нарядов, отчётность по занятиям и… выполнять другие поручения, – сказал ему Четыре с половиной.

«Выполнять другие поручения» означало доносить на своих товарищей: сообщать, кто о чём говорит, кто кого бранит, кто что задумал.

Изюм в 1914 г.

[Из открытых источников]

На это двадцатилетний драгун из калужских ему ответил:

– Я пошёл в учебную команду не за тем, чтобы быть порученцем по делам, к основной службе не относящимся.

– Ну-ну… И зачем же ты сюда пошёл? – усмехнулся унтер.

– Чтобы досконально изучить учебный курс и стать унтер-офицером! – простодушно ответил Жуков.

Ответ драгуна окончательно вывел из себя Четыре с половиной:

– Ну, Жуков, смотри… И попомни моё слово: унтер-офицером ты ни-ког-да не станешь!

И началась затяжная война. Кто служил в армии, тот знает, что это такое, когда с самого начала не складываются отношения с непосредственным начальником и когда каждый твой шаг, даже правильный, вызывает в командире только раздражение, переходящее порой в бешенство. Притом что ты прекрасно понимаешь: тебе никто, кроме тебя самого, не поможет, а его никто не остановит, ты с ним один на один, и он тебя либо сломает, либо ты устоишь, но стоить это будет дорого.

Четыре с половиной начал ломать Жукова. Но Жуков стоял на своём. И в конце концов в затяжной схватке устоял. Унтер, видя, что драгун с характером, что просто так сломать его не удастся, подвёл непокорного под отчисление из учебной команды и объявил об этом в самый канун выпускных экзаменов – «за недисциплинированность и нелояльное отношение к непосредственному начальству».

А между тем, готовясь к выпуску, все в эскадроне были уверены, что первым на испытаниях будет драгун Жуков. Потому что на занятиях он почти всегда оказывался первым! В школе существовало правило: лучший из лучших выпускался в звании унтер-офицера, остальные – вице-унтер-офицерами, «то есть кандидатами на унтер-офицерское звание».

Унтер-офицер в армейской кавалерии тех лет имел звание либо старшего вахмистра, либо младшего вахмистра. Соответственно – либо три поперечные лычки на погоне, либо две. В Красной армии (когда ввели погоны) и в Советской армии унтер-офицерское звание соответствовало званию младшего сержанта и сержанта.

На одно из этих званий, а точнее младшего унтер-офицера, вполне справедливо, как лучший в эскадроне по всем воинским дисциплинам, претендовал драгун Жуков. Вместо этого он едва не был отчислен из учебной команды рядовым драгуном. Помог случай. Вместе с Жуковым в эскадроне заканчивал учебный курс драгун, старший брат которого, офицер, служил в эскадроне в должности заместителя командира по учебной части. Товарищеские узы в эскадроне были крепкими, и младший брат обо всём рассказал старшему.