Жуков. Танец победителя

Вначале Устинью высватал некий Фадей Стефанович, крестьянский сын из села Трубина Спасской волости. Этот самый Фадей Стефанович тоже оказался бесфамильным. Когда играли свадьбу, жениху только-только исполнилось девятнадцать лет, невеста же оказалась постарей – на целых три года. Вскоре родился сын Иван, судьба его неизвестна. А спустя некоторое время Фадей Стефанович умер от чахотки. Устинья, только чтобы не возвращаться в Чёрную Грязь, подалась в прислуги в богатые дома. Местные хроники повествуют: вне брака, мол, по молодости лет прижила ребёночка, вроде бы мальчика, крещённого с именем Георгий. Мальчик тот на свете долго не пожил, умер «от сухотки».

Вот и сошлись вдовец и вдовица. Константин Артемьевич и Устинья Артемьевна. И не просто сошлись, а честь по чести обвенчались в угодской Никольской церкви. Венчал их приходской священник Василий Всесвятский. Венчание состоялось 27 сентября 1892 года, о чём в церковной книге сделана соответствующая запись рукою настоятеля. Он же, о. Василий, потом будет крестить всех их общих детей. Устинье Артемьевне в год второго венчания было двадцать девять лет. Константину Артемьевичу – сорок восемь.

В новом браке пошли новые дети: Мария (1894), Георгий (1896) и Алексей (1899). Младший пожил всего полтора года. Случилось несчастье, мать недоглядела: малыш ползал по полу, опрокинул на себя посудину с кипятком. Ожог оказался смертельным.

Имя Георгий, в просторечии Егор, для второго своего дитя от нового брака Устинья выбрала в память об умершем младенце, прижитом вне брака, но, видимо, дорогом её сердцу. Детская смертность тогда была чрезвычайно высока. Врачей в царской России хватало только для богатых людей, а беднякам даже за визит доктора заплатить было нечем, не говоря уже о лечении.

Двадцатое ноября по церковному календарю – день преподобного Григория. Но когда священник назвал это имя, Устинья воспротивилась, назвала имя Георгия, и священник, зная упорный характер матери, вынужден был согласиться.

Именно эта история с повторным именем для сына и породила среди «биографов» нелепый миф о том, что будущий маршал был незаконнорождённым от некоего помещика, у которого, мол, тогда служила Устинья Артемьевна, то ли богатого купца, то ли князя и чуть ли не генерала. Вот, мол, чьи гены сказались спустя годы…

4

Жили Жуковы в Стрелковке всё в том же стареньком домишке с замшелой крышей и вросшим в землю углом. Кормились от земли и домашнего хозяйства. Кое-какой приработок приносило ремесло Константина Артемьевича. В Угодке был свой сапожник, а в бедной Стрелковке какой клиент? Дорога же в Москву для Константина Артемьевича оказалась с некоторых пор заказана. «Я не знаю подробностей, – писал впоследствии маршал, по крупицам пытаясь восстановить семейную хронику, – по рассказам отца, он в числе многих других рабочих после событий 1905 года был уволен и выслан из Москвы за участие в демонстрациях. С того времени и по день своей смерти в 1921 году отец безвыездно жил в деревне, занимаясь сапожным делом и крестьянскими работами».

Здесь можно усомниться в правдивости предположений Жукова об участии Константина Артемьевича в московских беспорядках 1905 года. Отец будущего маршала был человеком абсолютно аполитичным. И высылка его, сапожного мастера, из Москвы, скорее всего, имела иные причины.

«Я очень любил отца, – вспоминал маршал, – и он меня баловал. Но бывали случаи, когда отец строго наказывал меня за какую-нибудь провинность и даже бил шпандырем (сапожный ремень), требуя, чтобы я просил прощения. Но я был упрям – и сколько бы он ни бил меня – терпел, но прощения не просил. Один раз он задал мне такую порку, что я убежал из дому и трое суток жил в конопле у соседа. Кроме сестры, никто не знал, где я. Мы с ней договорились, чтобы она меня не выдавала и носила мне еду. Меня всюду искали, но я хорошо замаскировался. Случайно меня обнаружила в моём убежище соседка и привела домой. Отец ещё мне добавил, но потом пожалел и простил».

Что же такое натворил Егорик, что ярость отца не опадала несколько дней, история умалчивает.

Как видим, характер – «был упрям», «терпел, но прощения не просил» – сформировался ещё тогда, в ранние годы.

Напоминал гоголевского Остапа Бульбу, который, как мы помним, перед поркой розгами «отложивши всякое попечение, скидал с себя свитку и ложился на пол, вовсе не думая просить о помиловании». В отрочестве и юности Жуков и впрямь очень сильно напоминал старшего из сыновей полусказочного казачьего полковника Тараса Бульбы. Разве что четыре раза не закапывал в землю свой букварь. А, наоборот, в учении и постижении книжных наук показывал необыкновенное рвение с последующими успехами.

Отец Константин Артемьевич, подчас не зная, как реагировать на проделки сына, в сердцах в очередной раз хватался за шпандырь: «В хвост и в гриву такого лупцевать!» Удивительно другое: строгость Константина Артемьевича, граничащая с жестокостью, не породила в душе и характере мальчика ответной жестокости. В воспоминаниях маршал отзывался об отце с сыновней теплотой, в которой порой сквозит гордость. Можно предположить, что без дела отец шпандыря с гвоздя не снимал.

И всё же Егор пошёл в Пилихиных. Недаром его сразу отметил и полюбил дядюшка Михаил Артемьевич, почувствовал свою кровь и стать. Широкая кость, быстрый взгляд, посадка головы, прямая спина. Воля и твёрдость, умение брать на себя ответственность и за поступки, и за проступки, и за порученное дело. Пилихин!

Эту пилихинскую натуру примечали в нём и другие. Ещё когда голоштанным в первое своё лето слез с печки и побежал по деревне, старики провожали его восторженно-насмешливыми взглядами:

– О! Дед Артём побёг! Плечистый мужик будет. Девкам – беда!..

Так и вышло.

О матери маршал вспоминал: «Мать была физически очень сильным человеком. Она легко поднимала с земли пятипудовые мешки с зерном и переносила их на значительное расстояние. Говорили, что она унаследовала физическую силу от своего отца – моего деда Артёма, который подлезал под лошадь и поднимал её или брал за хвост и одним рывком сажал на круп».

О могучем деде Артёме сохранилось семейное предание: когда начали строиться на усадьбе в Чёрной Грязи, дед ездил в лес на лесосеку один, там валил матёрые дубы, разделывал их на брёвна, соразмерные будущим стенам и простенкам, и укладывал их на повозку. Говорят, двуручную пилу он переклепал на одноручную и орудовал ею как ножовкой. Так что, возможно, не только брёвна на венцы дед Артём вывез с той лесосеки, но и прозвище, ставшее потом фамилией.

5

Разделение труда в семье Жуковых установилось по следующему канону: самую тяжёлую работу выполняла мать, а отец в основном занимался сапожным ремеслом. И лишь изредка копался в огороде. По всей вероятности, Константин Артемьевич был слаб здоровьем. Возможно, именно по этой причине и вынужден был покинуть Москву и преуспевающее заведение немца Вейса. А «полицейская» версия сложилась позже, когда Жукову необходимо было заполнять анкеты, писать автобиографию, при этом не противоречить веяниям времени и соблюдать необходимые предосторожности. Вряд ли Константин Артемьевич служил в армии. Никаких сведений или даже намёка на это ни в архивах фондохранилища Музея маршала Г. К. Жукова на его родине, ни в семейных преданиях нет. Так что копировать «военную жилку» юному Жукову было и не с кого, и не с чего. Ни военного человека, ни обстоятельств, которые бы с ранних лет развивали в нём интерес к военному делу, рядом с ним не было и в помине.

Чтобы хоть как-то вырваться из нужды и осенью на Покров проводить детей в школу обутыми-одетыми, Устинья Артемьевна нанималась к угодским купцам и зажиточным хозяевам возить из уездных Серпухова и Малоярославца бакалейные товары и другие грузы. Извозом занимались многие. Промысел этот был в основном женский, потому что мужики в это время, когда урожай был убран, занимались отхожим промыслом в Москве, Калуге или Алексине. В Стрелковке существовала целая артель извозчиков. Женщины отправлялись в дорогу примерно один раз в неделю. Иногда в ожидании товара приходилось ночевать в Серпухове или Малоярославце. Ни о каком постоялом дворе не могло быть и помысла, таких трат позволить себе не могли, ночь коротали в повозке или в санях, зарывшись в сено и укрывшись попоной, зимой – у костров. Спали по очереди, чтобы лихие люди не увели коней. Наутро чуть свет, погрузив товар, двигались в путь, домой, в Угодский Завод или в Малоярославец. В дождь и слякоть, в метель и стужу. За каждую поездку при полной сохранности товара возчику платили рубль. Иногда накидывали сверх двадцать копеек – за добросовестность и расторопность. «И какая была радость, – писал маршала в «Воспоминаниях и размышлениях», – когда из Малоярославца привозили нам по баранке или прянику! Если же удавалось скопить немного денег к Рождеству или Пасхе на пироги с начинкой, тогда нашим восторгам не было границ».

Стрелковка в начале XX в.

[Из открытых источников]

В 1902 году, дело было к осени, как повествуют местные хроники, «от ветхости» обломились прогнившие обрешётины и стропила дома, часть кровли обрушилась внутрь. Семья перебралась на житье в сарай. А уже наступали холода…

Собрались односельчане, стали решать, что делать. Мужики осмотрели изъеденные шашелем углы и пришли к выводу, что шубейка-то и прошвы не стоит… С тем и пустили шапку по кругу и собрали столько, сколько попросили за готовый сруб в соседнем селе. Сруб перевезли. Дом поставили обыдёнкой – утром закатили под углы валуны, а к вечеру подняли стропила, обрешётили еловыми жердями и покрыли соломой, подбив снопы в несколько рядов.

Деньги, собранные миром на покупку сруба, Жуковым надо было возвращать общине. Они и возвращали. Частями. Как могли. Это был своего рода кредит от мира. Беспроцентный. Не бросить в беде ближнего. Помочь соседу. Выручить в трудный час родню. Не оставить посильным вниманием и опекой земляка. Выросший в деревне, воспитанный деревенской общиной, которая всегда устами стариков поощрит добрые поступки подростка и осадит перед недобрыми, Жуков сохранит заветы этого особого мира на всю жизнь. Когда достигнет материального благополучия и достатка, будет щедр к родным и близким. Заботлив по отношению к многочисленным племянникам и племянницам, гостеприимен. Родня всегда будет окружать его и в московской квартире, и на даче, и даже в гарнизонах. Он любил, чтобы вокруг него были родные лица, звучал родной говорок. Куда бы судьба ни забрасывала его, он старался иметь при себе хотя бы малую частичку своей родной Стрелковщины. Ко всему прочему земляки были надёжны.

6

Но полоса бед не заканчивалась. Маршал вспоминал: «Год выдался неурожайным, и своего зерна хватило только до середины декабря. Заработки отца и матери уходили на хлеб, соль и уплату долгов. Спасибо соседям, они иногда нас выручали то щами, то кашей. Такая взаимопомощь в деревне была не исключением, а скорее традицией…» До голода дело не дошло, но до лета, до спасительной лебеды, тянули из последних жил.

Вскоре у Егора начался свой, мужской промысел. Он взял корзину и пошёл на речку Огублянку ловить рыбу. Рыбёшка, конечно, ловилась, но в основном мелочь. И тогда Егор сплёл вершу. В вершу попадались налимы, плотва, иногда щуки и лещи. Когда улов оказывался большим, Егор с удовольствием разносил рыбу по соседям. У кого в голодное время заимствовали муки, картошки, соли. Долг платежом красен.

В отроческие годы пристрастился к охоте, и эта страсть жила в нём до последних лет.

Жил в Стрелковке Прошка по прозванию Хромой. Работал половым в придорожном трактире в соседней Огуби. По тогдашним меркам Хромой Прошка был человеком зажиточным. Он даже купил себе ружьё и стал ходить на охоту. Только вот собаки у него не было. К тому же, как оказалось, для охоты на зайцев, к примеру, нужна была гончая, а для охоты на уток и вальдшнепов – легавая. И хоть Хромой Прошка считал себя человеком зажиточным, заводить таких дорогих собак оказалось заботой непосильной.

Хромой Прошка был постарше Егора. Однако они дружили с детства. Мать Прошки на крестинах Егора держала младенца на руках перед купелью, а потом, голенького, принимала от батюшки. Так что Хромой Прошка доводился ему почти роднёй и на охоту брал его по-родственному.

Поскольку в лес они ходили вдвоём, а ружьё было одно, то и стрелял из него владелец – Хромой Прошка. Егору доставалась другая охота: зимой он делал заячьи загоны, распутывал заячьи «малики» и со временем настолько постиг загадочную азбуку заячьих следов, что в несколько минут определял, где на днёвку залёг косой и как лучше поднять его на выстрел Прошки. По одному рисунку следа тут же определял – беляк или русак. Различал концевые, жировые, гонные и взбудные следы. Знал, что если заяц сделал смётку – далеко спрыгнул со своего следа в сторону, то где-то недалеко в укромном месте, обычно в густом кустарнике с пожухлой травой, и залёг. Иногда они с Хромым Прошкой брали зайца прямо на лёжке. Бывало, что и упускали. Прошка мазал или вообще не успевал приложиться и выстрелить. Тогда Егору приходилось снова выслеживать косого, топтать снег по новому кругу. Так в доме появился солидный приварок из зайчатины.

А в конце каждого лета ходили на уток. В августе на крыло становилась молодь. В хорошие годы, когда Протва не разливалась от летних дождей и не гибли в камышах кладки утиных яиц, выводки были большими. За одну охоту могли добыть до дюжины жирных крякв. Стрелял, как всегда, Хромой Прошка, а Егор плавал за подранками. Конечно, Прошка давал и Егору пальнуть раз-другой по летящим уткам, но такое счастье бывало редким.

Случались дни, когда на охоту отправлялись втроём. Егор уговаривал Хромого Прошку взять с собой в лес или на болота друга-однокашника Лёшку Колотырного. Колотырный – это прозвище. Настоящая же фамилия – Жуков. Скоро их обоих, гармониста и танцора, призовут казёнными повестками «под красну шапку», вручат коней, шашки и короткие кавалерийские карабины. И понесут их боевые кони сперва на одну войну, потом на другую, Гражданскую, а потом начнётся служба. Коноводом у командира красного кавалерийского полка Георгия Жукова будет верно служить красноармеец Алексей Жуков, которого комполка по-прежнему будет окликать Колотырным.

Охотничьи навыки Жукову пригодятся очень скоро – в Первую мировую войну он будет воевать в команде конной разведки.

7

На текущую реку, на то, как Протва по-хозяйски деловито, без суеты и напряжения, управляется со своей извечной работой, маршал мог смотреть часами. То думалось, и думы были хорошими. То вовсе ни и чём не думалось, потому что его обступала родина, проникая в самую душу, и становилось легко и свободно, как в детстве. Таким беззаботным и безмятежным можно быть только на коленях у матери и на родине.

Протва была главной летней забавой стрелковских детей. Протва и приточная Огублянка, где Егор ставил собственноручно сплетённую из молодого тальника вершу. Зима проходила на Михалёвых горах. Лыжи да «ледня». «Ледня» – изобретение местное. Обычно это старое, изношенное решето или донная часть плету́хи (корзины). Их обмазывали свежим коровьим навозом и морозили. Чтобы изделие прослужило дольше и скорость была выше, сию процедуру надобно было проделывать не единожды. С одной стороны, с посадочной, обычно присыпали сенной трухой и перед вымораживанием прихлопывали, чтобы ягодицы во время катания не прилипли к коровяку.

Егор слыл среди своих одногодков заводилой и атаманом. В драках, если нельзя было решить «по-честному», бился до последнего, хоть бы и один против десятерых. Не хитрил, старался взять силой и нахрапом. Впоследствии это проявится в планировании и проведении армейских и фронтовых операций. Был не по годам силён и ловок. В драках «стенка на стенку», когда сходилась деревня на деревню, – надёжен и храбр. Коренаст. Пилихин! Во время «кучи малы» он двигался молниеносно и держался как ванька-встанька. Сбить с ног в драке его было просто невозможно.

Детство прошло. Пришла другая пора – начал «девкам на пятки наступать». Драки не закончились, но тоже перешли в другую стадию, более яростную. Кулаками и грудью ревниво отгонял соперников от своих избранниц. Однажды на танцах, когда уже жил в Москве, а в Стрелковке бывал только наездами, положил глаз на одну приезжую из Малоярославца. Танцевала она хорошо, даже ему не уступала. Но было известно: она – невеста местного почтальона. «Егор, не лезь, – предупредили друзья, – у него револьвер». Егор только ухмыльнулся и тут же, в порыве захватившего его азарта выхватить у почтальона руку красавицы, сложил непечатную частушку:

У него – револьвер,У меня – рогатка…………………………………………………

Почтальонам выдавали личное служебное оружие, так как их работа была связана с перевозкой ценной корреспонденции и крупных денежных сумм. Почтальон, не отличавшийся силой, на всякий случай не расставался со своей «привилегией» и на гулянках. Егор это знал, но револьвер его только раззадоривал. Когда началась драка, почтальон схватился за оружие. Егору это только и надо было: он ловко выбил револьвер из руки соперника. Перед тем как разрядить и забросить в кусты, он внимательно рассмотрел свой трофей. Револьвер ему понравился. Он впервые держал боевое оружие. Почувствовал в руке надёжную тяжесть. Выбрасывать в кусты револьвер было жалко.

Ещё до отъезда в Москву был на танцах случай. Его тоже помнят на Стрелковщине. Егор до того пристрастился к пляскам на вечеринках, где старшие парни и девчата встречали его, как артиста, что, когда однажды перед вечеринкой выяснилось, что его штаны мать только что замочила для стирки, он надел длинную холщовую рубаху и побежал на танцы без штанов. Завидев Егора в таком наряде, гармонист заиграл «русского». Все замерли: выйдет Егор или просидит, затаившись в кустах. Вышел! Да так отодрал, с такими выходцами и крюками, что парни с восхищением ухали, а девушка ахали, стараясь и потешиться, и подбодрить плясуна. Но когда пошёл на «маятник» да с подскоком, рубаха его пошла пузырём и между ног что-то болтанулось. Парни ухнули ещё громче, а девчат разобрало так, что они уже и не смеялись, а верещали и торопливо утирали ладонями слёзы, чтобы не застили глаза и не мешали видеть новые картины. Но ничего удивительного дальше не было. Егор учёл ошибку и пошёл не вприсядку, а полуприсядкой, чтобы из рубахи опять чего не вывалилось.

Танцы доводили Егора почти до исступления. Драка с почтальоном возникла во время танца. Если бы не танец, он, может, и не рискнул бы броситься на почтальона. Эта безрассудная, отчаянная храбрость впоследствии тоже проявится – и во время учёбы и службы, и на фронте, и во время стычек со Сталиным и Хрущёвым, и на войне – на одной, на другой, на третьей и на четвёртой, самой большой и продолжительной, которая сделает его первым маршалом победившей страны.

На гулянках первенства не уступал. За девчатами ухлёстывал лихо и напористо. На родине, пока были живы его погодки, вспоминая деревенские гулянья с танцами, шутили: так, мол, и воевал – и когда солдатом был, и когда полководцем.

Вспоминал и он ту пору. И деревенские вечорки. И гармонь. И девчат на кругу, где одна другой веселей и краше. А как взять ту, которая особенно пришлась по нраву? Танцем! Срубить наповал лихим плясом!

Когда работал над «Воспоминаниями и размышлениями», своему редактору журналисту Анне Миркиной в порыве откровения рассказал: «Я, когда молодым был, очень любил плясать. Красивые были девушки! Ухаживал за ними. Была там одна – Нюра Синельщикова – любовь была». Анне Миркиной нужен был материал о ранних годах маршала, о родине и друзьях юности, о первых волнениях крови. Этот фрагмент интервью так и остался в её рабочем блокноте. В мемуары маршала он, к сожалению, не трансформировался.

Крепко его тогда захватило первое чувство. До утренней зари просиживал с девушкой на крыльце её дома. Все стрелковские тропки они исхаживали за ночь. А как выплясывал он перед ней!

У Лёшки Колотырного была гармонь. Играл он на ней залихватски. А Егор плясал. Так, на пару, они и срубали девчат в окрестных деревнях и сёлах. Поскольку игрища в Стрелковке были раз в неделю, то в другой и третий день надо было идти в Огубь или в Костинку, а то и в Трубино. Они и ходили. В Лёшке Колотырном девчата души не чаяли, потому что – гармонист. А Егора любили за лихой пляс.

Нюра Синельщикова была красавица из красавиц. Были у неё ухажёры и завиднее Егора Жукова из бедной семьи. Так что первенство перед деревенской красавицей пришлось утверждать не только лихим плясом, но и кулаками.

Анна Ильинична Фёдорова из Чёрной Грязи вспоминала: «Была я маленькая, сидела на печке и видела, как Егор Жуков приходил к моему старшему брату Семёну. Они дружили. Был он из бедной семьи, ходил в рваных ботинках». Но эти воспоминания Анны Ильиничны – о более ранних летах. А вот что она вспоминала о юности Жукова: «Когда Жуков в юности приезжал из Москвы в Стрелковку, то в деревне говорили: «Егор приехал, на вечеринке драку жди…» Так оно зачастую и случалось.

Однажды после очередной драки местные парни подкараулили Егора, хорошенько намяли ему бока, связали и бросили в канаву с крапивой: «Вот тебе наши девки, хлюст московский!..»

Но Нюра по-прежнему была для него дороже всех на свете, и жизни без неё он не представлял. Как на крыльях летел из Москвы в очередные праздники и в выходные. Но однажды уехал с дядюшкой Михаилом Артемьевичем на ярмарку в дальний город, потом на другую, а когда прилетел в Стрелковку, ему сказали, что Нюру сосватали в другую деревню. Старики вспоминали: «Целые сутки, день и ночь, Егор ходил вокруг её дома и не своим голосом кричал: «Нюрка! Что ты наделала!»

Вспоминают местные и другое. Когда вышли мемуары маршала «Воспоминания и размышления», он вскоре в очередной раз приехал на родину, разыскал свою первую любовь и преподнёс ей книгу с такой надписью: «А. В. Синельщиковой – другу моего детства на добрую память».

Другу детства… Словно и не было ни юности, ни первой любви. Крепко же он зажимал старую рану, ни капли живого чувства не пожелал уронить.

8

Сельский учитель Сергей Николаевич Ремизов принадлежал к той породе русских подвижников из разночинцев, которые пришли в сельскую глухомань в конце XIX – начале XX века и занялись делом народного просвещения с такой энергией и самоотдачей, как никто в истории России никогда этим не занимался. Новая волна, но уже политпросвета, придёт в деревню и уездные центры только при Советской власти. Родился Ремизов в Угодском Заводе в семье священника. В тот год, когда в Величково из Стрелковки с холщовой сумкой через плечо пришёл в первый класс Егор Жуков, учителю было уже около сорока, из них двадцать два года работы в школе. Как окончил учительский курс Калужского духовного училища, так сразу же и был определён в только что отстроенную, пахнущую свежей сосной школу в Величкове. «За усердное отношение к школьному делу» неоднократно поощрялся по ведомству Малоярославецкого уездного училищного совета. «За ревность в наставлении детей в вере» получил наградную Библию от Синода. Через несколько лет после прибытия в Величково окончил Педагогические курсы в губернской Калуге. Постоянно занимался с детьми сверхурочно. Личность незаурядная, обладающая явным и ярким педагогическим талантом.

Присмотревшись к Егору Жукову, Ремизов пристрастил его к чтению. С тех пор книги стали частью жизни Егора, воспитателями и ангелами-хранителями его души. То, что недодали ему отец, мать и дядюшка, он добирал из книг. Но и войдя в зрелые лета, книгу продолжал любить молодой любовью. Однажды Ремизов взял Егора вместе с другими мальчиками и девочками в Угодский Завод на вечернюю службу. Учитель построил их на хорах. Уже шла служба. И вот по его знаку дети завели «Богородице, Дево, радуйся…». Они пели так складно, их голоса так высоко и правильно взлетали под купол, расписанный золотыми и голубыми фресками, что у Егора захватило дух. Радовались и они, радовался и Сергей Николаевич, радовались и родители, пришедшие на службу, потому что происходило это на один из великих праздников, может, на самую Пасху. Хоровое пение – это тебе не пляска в кругу под гармошку, когда можно вольно выделывать всякие кренделя да «хлопушки», тут надо соблюдать лад и знать меру, не перебрать го́лоса и не таить его излишне за другими голосами. Иногда во время пения он видел слёзы на глазах учителя, и тогда понимал, что он доволен тем, как у них получается.

Церковно-приходская школа для крестьянских детей находилась в деревне Величково, что вниз по течению Протвы между Стрелковкой и Чёрной Грязью. Сюда ходили дети четырёх деревень: Лыкова, Величкова, Стрелковки и Огуби. Учительствовал в ней, как уже выше было сказано, Сергей Николаевич Ремизов. Отец его, о. Николай Ремизов, к тому времени уже заштатный священник угодской Никольской церкви, «тихий и добрый старичок», преподавал в школе Закон Божий.