Царский изгнанник

– Отчего же, батюшка князь, – отвечала Агафья, – можно и увести княгинюшку, коль по доброй воле пойдет; да ведь добрым словом ее, чай, не уговоришь, а перечить, – как бы хуже не вышло. Пущай себе опять обомрет: тут еще большой беды не будет: коль от горести давя не померла, так от радости и подавно не помрет. Мотри-тка, как у Аленушки ножка-то дрыгает. Аль очнулась, голубушка?

В эту минуту из кроватки раздался слабый плач ребенка. Агафья поспешно сняла шубу с головы девочки и обернула ею все ее тело. Марфочка столь же поспешно вскочила с кресла, но – как и предвидела Агафья – тут же впала в новый обморок.

Муж поддержал ее в то самое время, как она падала на кровать дочери. Агафья, успокоенная насчет своей маленькой пациентки, начала приводить в чувство обмершую княгинюшку, прикладывая к ее вискам тоненькие ломтики редьки.

Князь Василий Васильевич, бледный, взволнованный, стоял над правнучкой, перемогаясь и помогая Агафье прикладывать редьку. Чувствуя, что ослабевает, он опустился на кресло, оставленное внучкой, и несколько минут не мог выговорить ни одного слова. Марфу уложили на кушетку и по приказанию Агафьи вместе с кушеткой поднесли к кровати, из которой плач ребенка раздавался все громче и громче.

– Надо бы покормить ее, – шепнула Агафья…

– Слушай, Агафья, – вдруг громким, твердым, каким-то торжественным голосом произнес князь Василий Васильевич, подняв руку над внучкой и правнучкой, как будто присягая над их головами, – слушай и помни: если эта девочка останется жива, то я буду у тебя в большом долгу, а знай, что я никогда ни у кого в долгу не оставался.

Едва успел князь Василий Васильевич произнести эти слова, как Марфочка очнулась. Агафья, дав ей выпить богоявленской водицы, тою же водицей обмыла ее покрасневшие от редечных компрессов виски и посоветовала ей сейчас же покормить Аленушку, которую и поднесла ей всю укутанную в шубу. Но природа воспротивилась этому совету: у матери пропало молоко, у дочери не оказалось аппетита.

С того же вечера и та и другая начали видимо поправляться. Быстрое выздоровление Елены, поневоле отнятой от груди и переведенной на ромашку с ложечки, так благотворно повлияло на организм ее матери, что к концу первой недели поста она могла уже выходить из своей комнаты и обедать за общим столом. На второй неделе все семейство, кроме князя Михаила Васильевича, поговело. Князь Михаил Васильевич, у которого хандры как будто никогда не бывало, отговел на первой неделе и на второй блистательно сдержал данное им пинежцам обещание: на заданный им и продолжавшийся не три дня, а целую неделю пир собрались гости изо всех окрестных селений верст за пятнадцать и даже за двадцать. Устроены были и ледяные горы, и перегонки на лыжах, и кулачные бои, – последние с условием, им самим придуманным, чтобы они обошлись без синяков. Иные бойцы неохотно соглашались на такое стеснительное ограничение, но князь Михаил Васильевич возразил им, что он сам смерть как любит настоящие кулачки с подходцами под микитки[47] и с подбитыми глазами, но что теперь дело постное, и отец Савватий, с которым он советовался, сказал, что собственно в пире, так как этот пир дается по случаю выздоровления племянницы и внучки, греха большого нет, но что если на нем прольется христианская кровь, хоть даже из носу, то уж это будет грех.

– А вот если, Бог даст, я буду жив, – заключил он, – и если мне удастся побывать у вас когда-нибудь в мясоед или на Масленицу, то я непременно устрою вам кулачки с подмикитками, с расквашенными носами и с челюстями, свороченными набок.

Отдохнув всего один день после пира, продолжавшегося всю вторую неделю Великого поста, князь Михаил Васильевич с братом, женой его и большей частью домочадцев отправился генерал-квартиргером первого транспорта, как говорил он, занять, подновить и привести в порядок один из кремлевских казенных домов, построенных тридцать лет тому назад его отцом. Отъезд князя Василия Васильевича с внуком и его семейством назначен был ровно через две недели после отъезда первого транспорта, то есть на вторник пятой недели поста, приходившийся в тот, 1713 год в день именин князя Алексея Васильевича. Сперва предполагалось отпраздновать этот день всем семейством и дня два или три после него пуститься в путь всем вместе, но план этот оказался неудобоисполнимым во многих отношениях: во-первых, гости, издалека съезжавшиеся на этот праздник, оставались у хлебосольных хозяев на неделю и на две, а в те года, когда рано начиналась распутица, они заживались до установления летнего пути, то есть иногда с лишком месяц. Во-вторых, сообразили, что на почтовых станциях, или на станах, как говорили тогда, встречались бы задержки в лошадях, если б все семейство поднялось разом. Наконец, в-третьих, князю Василию Васильевичу, отвыкшему от дороги, хотелось до начала распутицы добраться если не до Ярославля, то хотя до Вологды, чтобы в одном из этих больших городов запастись новыми силами для продолжения пути на колесах.

По всем этим причинам решено было на общем совете уведомить и дальних и близких соседей, что по случаю отъезда именинника в Москву, 17 марта, у князя Василия Васильевича никакого празднества не будет. В день отправления первого транспорта отец Савватий, еще больше прежнего полюбивший семейство князя Василия Васильевича, приехал проститься с отъезжающими и отслужить напутственный молебен, вскоре после которого генерал-квартиргер со своим транспортом пустился в путь. Прощания были самые веселые: перспектива увидеться через две-три недели, и увидеться при лучшей обстановке жизни, придавала последнему в Пинеге семейному завтраку вид скорее праздничный, чем прощальный. Князь Михаил Васильевич продолжал быть веселее всех: обещал Марфочке, если дела пойдут так, как они теперь идут, то он навсегда избавится от своей хандры и через двенадцать лет посватается за Еленку, которую со дня ее выздоровления он прозвал Тавифой Иаировной, соединяя два библейских воскрешения в лице одной Елены.

– Ты не посмеешь мне отказать, когда я посватаюсь, Марфа, – говорил он племяннице, – я сам слышал, как ты говорила, что желаешь, чтоб твоя дочь была несчастлива и что ты будешь утешать ее, вот и утешай ее, когда она обзаведется семидесятилетним мужем!

– Как можете вы шутить такими вещами, дядюшка? – сказала Марфа.

– Шутить! Кто тебе сказал, что я шучу? Все вы, видно, на один лад думаете, что величайшее счастье в мире иметь молодого мужа. Ведь предлагала ж мне Сумарокова жениться на пятнадцатилетней Нееловой. Чем же Татьяна Стефановна Неелова хуже твоей Тавифы Иаировны и чем я для нее не жених?

– Я не говорю, что вы для нее не жених, – отвечала Марфочка, отшучиваясь, – я говорю, что вы придаете моим словам совсем не тот смысл, который я придавала им в тот ужасный день, когда моя Еленка сделалась Тавифой Иаировной, – при этих словах Марфа вздрогнула, – я сказала тогда, что лучше, чем потерять ее, я готова выдать ее за дурного человека; а вы не дурной человек, дядюшка. Вы хороший, добрый, милый человек, и если представится моей Еленке такой жених, как вы, – будь он семидесятилетний, – то я первая буду уговаривать ее не отказываться от такой партии.

– Уговарривать! Так и послушается Тавифа Иаировна твоих уговарриваний: «Нет, скажет, матушка, уж вы лучше поищите мне какого-нибудь жениха, хоть поплоше, да только помоложе».

Этот разговор часто возобновлялся на разные лады с первого дня выздоровления Марфочки. В день отъезда первого транспорта он опять возобновился за прощальным завтраком. Князь Василий Васильевич иногда присутствовал при нем, не стесняя его, радуясь так долго продолжающейся веселости своего сына и снисходя к этой веселости, хотя она и противоречила патриархальным нравам того времени. По тогдашним обычаям, в большей части боярских семейств сын, даже шестидесятилетний, не только не позволял себе лишней шутки в присутствии государя-батюшки, но не смел даже говорить с ним иначе как стоя и садился только по второму или по третьему приглашению, – как нынче гость, и то не всякий.

Тавифа Иаировна вместе с другими присутствовала при отъезде деда, бабушки и своего жениха, сидя на коленях у Агафьи, улыбаясь и уезжающим и остающимся, делая всем ручкой и лепеча никому, даже матери, не понятные слова. Любимая и ласкаемая всем семейством, она никого не дичилась; больше же всех она полюбила Агафью, как будто понимая, что Агафья, не отходившая от нее во все продолжение ее болезни, спасла ей жизнь. По выздоровлении Еленка не могла обойтись без нее ни на минуту, и эта привязанность, внушая Марфочке весьма естественную в молодой матери-кормилице ревность, озабочивала ее еще в другом отношении: она боялась, как бы при расставании с Агафьей Еленка опять не захворала. Борясь с чувством ревности, она приглашала Агафью остаться при ее дочери; но Агафья, как ни благодарна была княгинюшке за излечение Ваньки и за другие благодеяния, как ни была сама привязана к Аленушке, а на предложение уехать из Пинеги согласиться не могла.

– Куда я поеду старые свои кости хоронить, – говорила она, – у меня здесь и хозяйство и семья большая, да и муж не отпустит, и свекровь стара больно. Не на кого детей оставить. Легко ли, одна дочь невеста; другая – Аринушка – подрастает; Захарка тоже, почитай, жених: ему с Благовещения шестнадцатый год пойдет, а остальные, – мал мала меньше, без меня совсем пропадут.

Прогуливаясь по опустевшим комнатам на руках у матери, Еленка с громким плачем звала Агафью и уехавших накануне дедушек и бабушку. Агафья в это время ходила проведать своих. Марфочка, как умела, утешала и развлекала свою дочку, но плач долго не прекращался. Увидев наконец Агафью, девочка потянулась к ней, перешла с рук матери на ее руки и тут же перестала плакать.

– Видишь ли, Агафья, что она без тебя жить не может, – сказала Марфочка. – Что мы с ней будем делать в дороге? И теперь, ты уйдешь на какие-нибудь два часа, и то я с ней никак не слажу: того и гляди, горло надорвет. Поезжай с нами, Агафьюшка. Право, тебе хорошо будет у нас; а я-то как буду покойна, зная, что Еленка у тебя на руках.

– Знаю, матушка княгинюшка, что мне-то хорошо будет. Посмотри, и в эти две недели как я отъелась и принарядилась, узнать нельзя, словно купчиха какая стала. Да коль свои детки есть, грешно и стыдно бросить их и за чужими ходить. Кабы пряма опасность какая, – я не говорю: я бы послужила тебе, моя красавица; а ты о дочке-то не сокрушайся, поплачет, да и утешится. Уж как все мои ревели, когда я их от груди отнимала! Всякий раз, бывало, на три дня к дьяконице перейдешь и только и видишь детей своих что по ночам, а, слава Богу, ни один не захворал, не охрип даже… и с твоей ничего не будет.

Марфочка пожаловалась дедушке на неуступчивость Агафьи, и, к удивлению ее, дедушка заступился за Агафью.

– Как же ты хочешь, Марфа, – сказал он, – чтоб, полюбив тебя и привязавшись, положим, к Еленке, Агафья оставила свой дом, свой приход и своих детей? Ей, разумеется, было бы у тебя и лучше и выгоднее, чем дома; но добрая мать думает не о том только, чтоб ей было хорошо, она заботится больше о детях, чем о себе. К чести нашей надо сказать, что наша Россия богата такими добрыми, простыми женщинами, готовыми приносить большие жертвы, не подозревая даже, что они приносят жертвы. Нам ставят в пример спартанок и римлянок. Это оттого, что у них были историки, а у нас их нет. А сколько у нас в России неведомых миру матерей гракхов[48], и наша Агафья при случае перещеголяет любую Корнелию; я две недели изучаю ее: другая на ее месте загордилась бы оказанной ею нам услугой; только бы и говорила что о воскресении Еленки; а эта никогда ни слова, как будто не поняла или не помнит моего обещания.

– Стыдно признаться, а грех утаить, – сказал отец Савватий, – а я подозревал, что она себе на уме и только прикидывается такой бескорыстной. На днях и говорю я ей: «Что ж, Агафья Петровна, говорю, князь обещал наградить тебя, а не награждает; ты бы напомнила ему, чай, твое дело не богатое». – «Куда богатое, – отвечала она, – да язык-то у меня не повернется говорить об этом не только с князем, а даже с княгинюшкой, с которой, говорит, я как своя… Чтоб я за Божию помощь платы себе просила!.. Мой дьячок говорит, что и по вашим книгам это не велено, да и без дьячка знаю, что не велено…» А точно знаю, – продолжал отец Савватий, – что ее дело далеко не богатое: со дня на день перебивается; дочь выдать хочет, – не с чем; сыновей обучить, – тоже нечем: кое-как азбуки и складам у отца выучились, а отец по праздникам на клиросе поет, а по будням плотничает… Недаром Бог послал Агафье такое счастье, она стоит его, теперь поправится…

– Ты бы, Марфа, поговорила с ней, – сказал князь Василий Васильевич, – и расспросила бы ее о женихе ее дочери. Сыновей, коль она согласна расстаться с ними, мы поместим в учение в Москве и выведем их в люди… Поговори с ней обо всем этом, и перед отъездом мы просватаем ее дочь; ты покуда займешься приданым, за двенадцать дней много успеешь сделать, а что не поспеет, то вышлешь из Москвы после, к Красной горке.

Марфочка тут же побежала наверх и застала Агафью играющей с Еленкой.

– Знаете, Агафья Петровна, – сказала она, – я на вас жаловалась дедушке, просила, чтоб он вам приказал ехать с нами…

– Что ж! Он, чай, сам сказал, нельзя…

– Еще я жаловалась ему, – продолжала Марфочка, – на то, что вы, Агафья Петровна, со мной не откровенны, что вы не имеете ко мне никакого доверия и, значит, не любите меня.

– Что это ты, матушка княгинюшка, аль во сне видела! Перекрестись!..

– Не стыдно ль тебе, Агафьюшка, имея дочь-невесту и жениха на примете, ни слова не сказать мне об этом, не пригласить меня, например, в свахи?

– Эх, красавица ты моя! Кабы ты знала, что поп Иван говорил мне, так не пеняла б, что я не повторяла этого.

– А что говорил поп Иван? Повтори хоть теперь…

– Да вот что: суди сама, а меня не кори; не с тем говорю, чтоб из этого что-нибудь вышло, хоть теперь и вижу, что дело к тому повернуло… Видишь ли, княгинюшка, Варваре моей с зимнего Николы восемнадцатый год пошел; давно пора бы девку замуж: я ей и жениха приискала: купеческого приказчика Антона Хилова; а она и руками и ногами: не хорош, говорит, с бельмом… А тут, видишь ли, не в бельме дело, а врезалась она, Варька-то, в Андрюху, в сына отца Ивана. Правда, молодец из себя. Да женится ли попович на дьяческой дочери? Он бы, я знаю, не прочь: давно глазеет на Варьку-то, да поп Иван и слышать не хотел, тоже поповну для него подыскал… А вот недавно… Говорить ли дальше, княгинюшка? Больно зазорно…

– Говори, пожалуйста, говори, Агафья Петровна.

– Вот намедни, в тот день, как вы от причастия приехали и ты меня своих проведать отпущала… Вот и приходит ко мне поп Иван и так сладко, так сладко поет: «Тебе, говорит, Агафья Петровна, Бог за твою добродетель такое счастье послал, что ты княжну-то вылечила… а у меня на твой товар и купец есть…» Варька-то моя так и вспыхнула, услыхав это, а я ей мигнула: «Не смей, говорю…» – «Только ты, говорит мне поп Иван, попроси кого-нибудь из князей в посаженые». А я ему: «Нет, говорю, батюшка, власть твоя, а я этого просить не смею…» – «Ну ничего, говорит, коль ты не смеешь, я сам попрошу, чай, тебе после такого проишествия не откажут». – «Нет, говорю, батюшка, и ты не проси: кабы ты мне это прежде, до проишествия сказал, ну так я точно, для счастия дочери, попросила бы княгинюшку в посаженые и подарок бы от нее приняла; не впервые, говорю, а теперь и подумать стыдно, даже для счастия дочки язык не повернется, как только подумаю об этом, так вся и раскраснеюсь, и такая чепуха в голове сделается…»

– Видишь ли, какая ты, Агафьюшка, а еще говоришь, что любишь меня. Ну, бог с тобой! Коль меня в свахи не хочешь, так я тебе свата нашла; авось ему отец Иван не откажет.

– Какого свата?

– Дедушку.

– Дедушку?.. Да полно, княгинюшка, уж лучше ты сама как-нибудь… я сквозь землю провалюсь, если только он узнает об этом.

– Ну так проваливайся сквозь землю: он все знает и велел позвать тебя к себе. Пойдем-ка на расправу: там, кстати, и отец Савватий… Вот, дедушка, – продолжала Марфочка, войдя с Агафьей в кабинет, – веду вам вашу хваленую Агафью Петровну. Вообразите, она хочет дочь свою насильно выдать за кривого приказчика, а дочь по уши влюблена в сына отца Ивана… Я весь роман знаю, напрашивалась в свахи, да Агафья Петровна и слышать не хочет, говорит, я почище найду, я самого князя Василия Васильевича попрошу…

– Что ты, княгинюшка? – прервала Агафья. – Не грех ли шутить даже…

Князь Василий Васильевич позвонил.

– Пошли к отцу Ивану, – сказал он вошедшему дворецкому, – и вели сейчас же попросить его ко мне… А ты, Агафья Петровна, поезжай покуда домой и привези сюда невесту. Хочу видеть товар лицом… Еленка спит?

– Почивает, батюшка князь, и князь Михаил Алексеевич над ней сидит, съездить успею… Как мне благодарить тебя и княгинюшку за ваши милости…

– После свадьбы поблагодаришь, коль, Бог даст, уладится, а теперь ступай скорее за невестой.

Через полчаса приехал отец Иван, и вскоре после него возвратилась и Агафья с дочерью.

– Поди сюда, моя красавица, – сказал князь Василий Васильевич Варваре, – не бойся… Вот отец Иван сватает тебя за своего сына Андрея, твоя мать согласна, коль и ты согласна, так по рукам.

Варвара неловко, застенчиво поклонилась в ноги.

– Спасибо, батюшка князь, – сказала она, – мы, спросту, не знаем, как благодарить тебя за твою милость… А коль матушка согласна, так мое дело не выходить у нее из повиновения…

– Слово в слово узнаю тебя в ответе твоей дочери, Агафья Петровна, – сказал князь Василий Васильевич, – то-то вы так долго и не ехали: учились, как отвечать и как благодарить… А вот в землю кланяться не хорошо: ведь я не посаженый, а только сват, и не с образом сижу… Я очень люблю, – прибавил князь Василий Васильевич, обращаясь к отцу Ивану, – что они же благодарят меня после того, что Агафья Петровна для нас сделала.

– Милосердие Божие велико над ней, – отвечал отец Иван.

– Вот, Варвара, – продолжал князь Василий Васильевич, показывая на лежащие на столе три мешка, – вот тебе шестьсот червонцев на обзаведение. О приданом княгиня Марфа Максимовна сама позаботится. Этого она никому не уступит; тебе дарить мы можем, Варвара, не ты вылечила нашу Елену, а вот матушка твоя… Посмотри, Варвара, как твоя матушка остолбенела… Да не благодари же, Агафья Петровна, поверь, что бы мы ни сделали для твоего семейства, все-таки же мы у тебя останемся в долгу… А не говорила тебе княгинюшка о своей новой просьбе? Не откажи ей, Агафья Петровна.

– Батюшка князь! Все, что прикажешь, исполню, – отвечала Агафья, – хоть в няньки к Аленушке пойду. Теперь семья обеспечена…

– Не в няньки приглашаем мы тебя, Агафья Петровна, – отвечал князь Василий Васильевич, – а вот в чем княгинюшкина и моя просьба: ты знаешь, мы через двенадцать дней едем, вещей всех из дому не заберешь; так помоги нам сложить их вот в этих трех комнатах, то есть здесь в кабинете, в столовой да в гостиной, и в отсутствии нашем присмотри за вещами. В эти три комнаты не пускай без нас никого, они пусть так и считаются нашими; может, не мне, так сыновьям моим или внучатам придется побывать здесь… А остальные все комнаты займи со своим семейством, свадьбу здесь сыграй, и молодые пусть поселятся здесь же, вместе с тобой.

– Где нам, батюшка князь, в таких хоромах селиться! За домом и за добром вашим, изволь, присмотрю, а жить в нем…

– Вот и не дело, Агафья Петровна, – сказала Марфочка, – ты сейчас сама сказала: «Что прикажет дедушка, то и исполню», а теперь говоришь: «Нельзя…»

– Нельзя и есть, княгинюшка, – отвечала Агафья, – коль мы поселимся здесь, так ребята мои так те хоромы отделают, что в неделю не узнаешь их.

– А разве лучше будет, – сказала Марфочка, – если все вещи наши переломают или растаскают? Или ты, может быть, намерена караулить их издали, за две версты? Или стражу, может быть, приставишь к нашему дому? Видишь ли, Агафья Петровна, что как ты себе ни отговаривайся, а не минуешь сделать по-нашему. Ведь соглашалась ты сейчас же идти в няньки к Елене. Отчего же не поступить тебе домоправительницей к дедушке?

Сметливая Агафья очень хорошо понимала, что, нимало не стесняя семейства князя Василия Васильевича, которому переселение ее в его дом оказывало даже некоторым образом услугу, она, кроме теплого, просторного и удобного помещения, приобретет для себя и для своего семейства много других неминуемых при этом переселении и ничуть не убыточных для князя Василия Васильевича выгод. В ее положении, хотя и очень понравившемся сделанным Варваре подарком, отказываться от этих удобств и выгод казалось ей глупо; согласиться же на них, хоть немножко не поспорив, казалось ей неприлично. Поэтому, сделав еще два-три возражения, легко опровергнутые Марфочкой, она вдруг приняла веселый вид и покорилась воле батюшки князя.

– И впрямь, – сказала она, – чего я лукавлю? Чего прекословлю? Уж больно хорошо здесь нам будет! Дьячок мой ряхнется от радости: не думали не гадали мы жить когда-нибудь в таком дворце! Далеконько от церкви немножко, ну на то лошадь есть!

Решено было для семейства дьячка оставить на княжеской конюшне пару лошадей и несколько саней, телег и кибиток, которые забирать с собой в Москву не было никакой причины. На содержание лошадей и на отопление и освещение дома назначено было выдавать Агафье по червонцу в день.

– Видишь ли, Агафьюшка, – сказал князь Василий Васильевич, – что все это делается вовсе не с тем, чтобы заплатить тебе за твои попечения о моей правнучке. Какой управитель мог бы обойтись мне дешевле червонца в день? А уж, верно, никакой не успокоил бы нас так, как ты успокоишь: оставляя дом на твои руки, мы уверены, что если возвратимся в него, то все найдем в порядке… Итак, нынче же начинай исподволь переноситься… а сыновей своих снаряжай в дальний путь; годика через три-четыре не узнаешь их, коль приедут… княгинюшка их очень полюбила, значит, в них прок будет.

– Да, батюшка князь, Ванька мой парень хоть куда, да и Захарка ничего, только вели подучить их да вели им, когда выучатся, почаще присылать грамотки матери…

Неделю спустя князь Василий Васильевич, только что оправившийся от недуга, который продержал его три дня в постели и который чуть было не заставил его отложить сборы в дорогу до летнего пути, ходил по кабинету, перебирая свои бумаги, укладывая иные из них в портфели и бросая другие в топящийся камин. Княгиня Марфа, тоже очень занятая укладкой, часто, однако, оставляла свои чемоданы и приходила к деду.

– Дайте я вам помогу, дедушка, – говорила она, – право, я ничего не перепутаю. Вы садитесь вот здесь, в кресло, а я буду вас спрашивать, что куда класть, ручаюсь вам, что ни одной бумажки не забуду… Голове получше, дедушка? Уж как мы боялись все эти дни!

– Получше, – отвечал князь Василий Васильевич, – не следовало мне ездить к обедне в воскресенье; эта внезапная оттепель никогда не сходит мне с рук: о сю пору не могу согреться…

– Присядьте, дедушка, и отдохните. Вот эту бумагу в камин?.. А эту – вот в тот разинутый портфель?.. Видите, дедушка, я все знаю, всякую бумагу кладу, куда следует.

Князь Василий Васильевич очень не любил, чтобы ему помогали прибирать его бумаги и, вообще, чтобы прикасались к его письменному столу; он говорил, что в своем беспорядке ему легче отыскать всякую бумагу, чем в порядке, сделанном чужими руками. Но для Марфочки, как мы видели, законов, даже коренных законов, в Пинеге не существовало. Князь Василий Васильевич уселся в кресло и любовался, как ловко и грациозно внучка его, то по его указанию, то по собственной догадке, сортировала бумаги по разложенным на письменном столе портфелям, откладывая ненужные в плетеную корзинку и сжигая их всякий раз, как корзинка наполнялась.

– Как хочешь, Марфа, – проговорил князь Василий Васильевич, посидев с полчаса на одном месте, – а сидеть мне хуже; приподними меня: я пройдусь немножко… А что слышно об отце Савватии? Как-то он переносит эту сырость?

– Он скоро должен приехать, дедушка, Michel поехал за ним и привезет его к обеду.

– Не грех ли в такую погоду беспокоить старика? – сказал князь Василий Васильевич, подойдя, поддерживаемый внучкой, к окну, за которым был прибит термометр. – Посмотри, пятьдесят два градуса! Этакого тепла двенадцатого марта я не запомню в Пинеге; а мне все-таки холодно… Нет, Марфа, и ходить не могу. Посади меня опять в кресло да позови кого-нибудь себе на помощь.

– Вам бы, дедушка, лучше всего лечь и напиться земляники; как раз согреетесь, и к вечеру все пройдет… Позвать Агафью? Она бы напоила вас.

К вечеру действительно князь Василий Васильевич согрелся, но лучше ему не стало: ничего не евши четверо суток, он чувствовал себя все слабее и слабее. Отец Савватий привез с собой монастырского врача-монаха, за несколько дней перед тем возвратившегося с крестным ходом в Красногорский монастырь. Составился консилиум: врач-монах настаивал на кровопускании; пан Ян Ведмецкий, незадолго перед тем очень удачно пустивший кровь одному пинежскому обывателю, был призван на этот семейный консилиум; но на кровопускание князю Василию Васильевичу он не согласился.