Царский изгнанник

– Не лгите по-пустому, – отвечал князь Михаил, – я читал донесения Сысоева и ни в одном из них не нашел ничего, кроме беспредельного уважения к князю Василию Васильевичу и всему нашему семейству… Не стану разбирать, что могло побудить вас к поступку, столько же низкому, сколько и неосторожному, и что вы надеялись выиграть, если б вам удалось оклеветать моего деда и увеличить его несчастия. Погубить я вас, как вы говорите…

– Ваше сиятельство, явите божескую милость! Что Бог, то и вы, ей-богу, лукавый попутал! Верьте Богу, ваше сиятельство, да позвольте ручку-то, ради бога!..

– Молчите, встаньте и слушайте, пока кто-нибудь не пришел сюда. До сих пор я скрыл эту гнусную тайну ото всех; даже жена моя еще ничего не знает: она пошла кормить Елену (с позволения сказать, как вы пишете) и уже не придет сюда до вашего отъезда; но моя мать может прийти всякую минуту, и если она застанет вас на коленях, то я должен буду рассказать ей все. Садитесь. Анна Павловна, вероятно, читала и донос ваш и ответ на него… Если не читала, то вот копия с этого ответа. При Пете тоже можно говорить откровенно: он, как видите, только хлопает глазами, ничего не понимая, и, кажется, сейчас опять заснет… Садитесь, повторяю вам.

Сумароков сел на кончик стула. Седые, взъерошенные усы его обрисовались неловкой, неестественной, кривой улыбкой и серые растерявшиеся глаза начали перебегать от Пети на жену, от жены – на дверь.

– Если б вы могли еще вредить моему деду или кому-нибудь из нас, – продолжал князь Михаил, – то я, разумеется, счел бы долгом принять против вас предосторожности и прочесть ваш донос всему нашему семейству, но теперь это было бы бесполезным мщением: перемена, происшедшая в нашем положении, произвела, как я вижу, перемену и в вашем взгляде на взаимные наши отношения: теперь, вы полагаете, что лестью вы выиграете вернее, чем интригами, и как скоро, как беззастенчиво сумели вы перейти от грубого тона, с которым вы приняли меня давеча, к раболепству, которое видно теперь во всяком вашем движении! Но не бойтесь: мстить я вам за давешний ваш прием не буду; а за донос – вот единственное мое мщение: я вам прочту его вслух. Мне любопытно посмотреть на вашу мину во время этого чтения.

Князь Михаил начал читать громко, внятно, останавливаясь на самых подлых местах доноса, чтобы взглянуть на мины слушателей. Лицо Анны Павловны при этих самых подлых местах казалось сконфуженным; но Спиридон Панкратьевич чем больше продолжалось чтение, тем смотрел бодрее; он знал, что князь Михаил Алексеевич не изменит своему слову и что все мщение его ограничится этими пустяками. В двух местах, однако, а именно там, где сказано, что княгиня Мария Исаевна дурная женщина, и особенно там, где испрашивается указ подвергнуть князя Василия Васильевича допросу, автор доноса счел полезным изобразить раскаяние: он начал отрывисто всхлипывать, как будто икает, и громко сморкаться, как будто от насморка, но князь Михаил попросил его сидеть потише, и икота и насморк прекратились.

По окончании чтения князь Михаил смял в комок лежащие перед ним бумаги и бросил их в только что истопившийся и покрывающийся пеплом камин. Пламя живо охватило свою жертву и погасло, истребив меньше чем в полминуты плоды трехмесячных трудов Спиридона Панкратьевича.

– Теперь, – сказал князь Михаил, – можем продолжать наш давешний разговор о Пете: вы говорили, что желаете оба поместить его в Киль, к герцогине Гольштейнской.

– Как, ваше сиятельство, – сказала Анна Павловна, непритворно удивленная таким великодушием, – неужели это была не шутка? Неужели после поступка Спиридош… моего мужа, вы согласитесь заботиться о помещении нашего сына?

– Я сказал, что не хочу мстить вашему мужу, тем меньше захочу я мстить вашему сыну, который, вероятно, не участвовал в написании доноса… Подойди ко мне, Петя, – сказал князь Михаил дремлющему на диване мальчику.

Петя, не совсем еще проспавшийся от наливки, начал вытягиваться, раза три зевнул и, переваливаясь с бока на бок, подошел к князю Михаилу.

– Хочешь ли, – спросил он у Пети, – ехать со мной в немецкую страну и поступить там в ученье?

– Хо-о-чу! – отвечал Петя.

– И тебе не жаль расстаться с отцом и матерью?

– Мамку жаль маненько, а тятеньку чаво жалеть! Он больно зороват. Все дярется; вот и давя ударил меня ногой по…

– Это он так, спросонья говорит, ваше сиятельство, – прервал Спиридон Панкратьевич, – я, конечно, иногда употребляю с ним благоразумную строгость, без этого нельзя, хочу, чтоб он рос честн…

– Я это уже слышал, но не в этом дело, – отвечал князь Михаил, – я замечаю, что он научит молодых герцогов не самому изящному русскому языку; ну, да это не беда: учитель будет поправлять их. В июле или в августе я опять еду за границу; в начале июля, следовательно, надо, чтоб Петя был в Петербурге, не то ваканция займется.

– Непременно будет, ваше сиятельство, – сказала Анна Павловна. – Я сама доставлю его. Как благодарить нам..

– Никак… прощайте. Я очень устал с дороги и хочу спать.

Сумароковы встали и, прощаясь, продолжали кланяться и рассыпаться в благодарениях. В это время княгиня Марфа, бледная, испуганная, вбежала в залу.

Князь Михаил вместе с женой побежал наверх. Сумароковы уехали.

– Ну не дурак ли? – сказал Спиридон Панкратьевич своей жене, когда они отъехали шагов на пятьдесят от княжеского двора. – Имел в руках такое письмо и сжег его, и улик против меня теперь никаких нет!.. Уж я не говорю старому князю, а покажи он это письмо хоть Сысоеву, то пропали бы мы навсегда, а он сжег его. Право, дурак!.. Да еще Петю к ирцагине немецкой везет… ведь ирцагиня – это, почитай, та же королева, только мудрено выговорить. А ты, Петька, у меня забудь, как в гостях вздор говорить да допьяна напиваться; ты думаешь, я не видал, как ты к малиновке-то присуседился. Уж только так, на радости спускаю тебе, а вперед держи ухо востро!

Глава VIII

Конец опале

Прибежав наверх, князь Михаил и княгиня Марфа нашли свою дочь в безнадежном положении: багровые, темно-синие пятна выступили на ее лице, шее и груди; все тело ее, кроме рук и ног, горело. Руки и ноги были ледяные; дыхание мало-помалу прекращалось; раскрытые глаза налились кровью; густая, красноватая пена показалась изо рта. Признаков жизни не оставалось никаких, кроме судорожных, все реже и реже повторявшихся подергиваний челюсти.

Легко представить себе, но трудно выразить отчаяние отца и матери. Отец, до крови прикусив нижнюю губу, нагнул высокий стан свой над колыбелью дочери; слезы крупным и частым градом лились на умирающую девочку, которая часа три тому назад так весело играла и прыгала у него на коленях. Марфа без слез смотрела на свою Еленку, изредка вытирая пену у ее ротика и повторяя мужу, чтоб он не плакал на больную, а то может еще больше простудить ее.

Судьбы Божии неисповедимы. К утру по всей Пинеге разнесся слух о смерти маленькой княжны. Все, и старые и молодые, жалели княгинюшку, которая в пятимесячное пребывание свое в Пинеге сумела снискать любовь всех жителей.

– Слышала ль, Агафья Петровна, – говорила Фадькина мать старой дьячихе, куме своей, – слышала ль, какое горе на княжеском-то дворе?

– Как не слыхать, кумушка! – отвечала Агафья. – Чуть свет прибежал к нам твой Фадька, разбудил Захарку и Ваньку, и ну втроем реветь: уж больно им княгинюшку-то жаль; и то жаль, что она, слышь, скоро едет; и жаль, что дочку-то схоронить привелось. Да, видно, уж Божья воля такая!..

– Оно так. Божья воля. Да за что Бог-ат наказывает ее? Уж больно она проста: у меня о Николе из семи детей пятеро в краснухе лежали, – всех вылечила: всякий день коль сама не придет, так няньку аль дворетчиху пришлет с лекарством аль с питьем каким; всех детей в баню запереть велела и чтоб никого туда зря не пущать и чтоб ветерок со двора не подул на них, наказывала.

– А мой Ванька-то о Святках совсем было помирал, – говорила Агафья Петровна, – худоба така одолела его, и невдомек отчего, словно испорченный!.. Так она его к себе во двор взяла, три недели какой-то травой поила, и с тех пор он как встрепанный.

– Чай, не от травы, а должно быть, слово знает, – сказала третья женщина, только что подошедшая к толкующим.

– Вы о ком? О княгинюшке, что ли? – спросила четвертая. – Да, слово знает, а небось своей Аленушки от глазу не сохранила: говорят, в полчаса ее как не бывало… Гвоздичкой бы обкурить ее вечор, ничего бы и не было.

– Гвоздичкой от Божией власти не откуришься, – философически заметила Агафья Петровна…

– Где откуриться! – примолвило несколько голосов из все более и более увеличивающейся группы.

– Вот мой Ванька, – продолжала Агафья, – чай, помните какой, о Святках, был, – а небось не судьба, так и без гвоздички не помер. Уж кому на роду написано в живых остаться, тому Бог и помощь, каку нужно, пошлет. Тот же Ванька у меня, еще грудным был, совсем было помер: младенческая приключилась; уж и гробишко мой дьячок сколотил… Ан не судьба: очнулся, слава богу…

Долго толковали в толпе и о Божией воле, и о княгинюшке, и о гвоздичке. Мнения, как и на всех сборищах, – от вселенских соборов до деревенских сходок – разделились: иные продолжали утверждать, что на все – власть Господня; другие возражали пословицей: береженого Бог бережет; но все, даже не нуждавшиеся в милостях молодой княгини, единогласно жалели общую милосливицу; всякий помещал свое словечко о простоте ее: тому она подарила корову или лошадь; другому помогла поправить избу; за третьего внесла подушные. Дети, более других пользовавшиеся ее простотой, плакали навзрыд, услыхав, что их княгинюшка навсегда уедет из Пинеги.

Кто-то подал мнение, что не худо было бы бабам пойти повопить на княжеский двор, а то княгинюшка, пожалуй, подумает, что они не жалеют ее. Мнение это было принято почти единогласно с тем, однако, возражением, что зачем же идти одним бабам, что можно идти и мужикам, из коих многие умеют голосить не хуже любой бабы. Агафья Петровна, смышленее и бывалее других, заметила, что молодой княгине теперь не до того, будут ли или не будут голосить по ее дочери, но что помолиться за усопшую действительно не худо, потому что она хоша и младенец, но всяк человек рождается во грехе.

– Все же, – прибавила она, – не спросясь, нам идти на княжеский двор непригоже, а лучше подослать бы кого-нибудь к дворецкому или хоть к Харитонычу спросить, когда будет панихида и можно ль нам к ней прийти.

Харитоныч, к которому обратились с этим вопросом, счел нужным посоветоваться с дворецким. Дворецкий, не решаясь взять на себя впустить такую многочисленную толпу, обратился за приказанием к князю Михаилу Васильевичу.

Князь Михаил Васильевич, впавший снова в ипохондрию, тупо взглянул на дворецкого, ничего не отвечал и устремил мутные, сухие глаза на девочку, лежавшую на столе, в маленьком, наскоро сколоченном, дубовом гробике.

Дворецкий обратился тогда к княгине Марии Исаевне, тоже очень огорченной потерей внучки и отчаянием сына и невестки.

– Спроси у князя Василия Васильевича, – отвечала она дворецкому, – или погоди, я, пожалуй, пойду спрошу сама.

Князь Василий Васильевич сидел между иеромонахом Савватием, ожидавшим прибытия причта, чтоб начать панихиду, и княгиней Марфой Максимовной, которую дедушка нежно держал за руку.

– Что, – спросил он дрожащим, но довольно громким голосом у подошедшей к нему невестки, – можно начинать панихиду? Приехал причет?

– Нет еще, батюшка, – отвечала княгиня Мария Исаевна, – причет еще не приехал. Я не за этим, а посадские просят позволения войти помолиться за покойницу.

– А много их собралось? – спросил князь Василий Васильевич.

– Да с детьми человек сто будет, с лишком.

– Пусть войдут, только не все вдруг, а человек по двадцать или по двадцать пять, на панихиды пусть тоже приходят по очереди, да вели предупредить баб, чтоб они не голосили; не могу слышать этих завываний.

Сумароков подскочил к князю Василию Васильевичу.

– Позвольте мне распорядиться насчет порядка, ваше высокосиятельство, – сказал он, – а то народ необразованный. Как бы давки и шуму не произошло.

– Нет, не беспокойся… Дворецкий распорядится сам, прикажи ему, княгиня Мария Исаевна.

Княгиня Мария Исаевна показала на Марфочку.

– Не повредит ли ей, – шепнула она, – если наберется сюда много народа?

– Разве она что-нибудь видит или слышит? – сказал князь Василий Васильевич. – Нет, пусть придут… А где твой сын? – обратился он к Марии Исаевне.

– Лежит наверху, батюшка. Он не придет на первую панихиду.

– Вот за делом торопился ехать!.. Вели же звать посадских, княгиня Мария Исаевна.

Дворецкий передал собравшемуся народу приказание князя Василия Васильевича разделиться на пять групп и входить по очереди, сперва старикам, потом, – кто помоложе, и наконец – детям.

Входящие, перекрестившись и поклонившись в землю, прикладывались к ручке малютки. Все это происходило тихо, с должным благоговением и в совершенном порядке, несмотря на невмешательство градоначальника…

– Посмотрите, дедушка, – вдруг сказала Марфа твердым, спокойным, но каким-то неровным, отрывистым голосом, – посмотрите, сколько набралось народа! Посмотрите, сколько стариков и старух!.. Какие все они старые! Однако они пережили мою Еленку! Они вон двигаются, кланяются, прикладываются к ней, а Еленка моя лежит без движения! Еленки моей нет больше на свете!..

Ни князь Василий Васильевич, ни иеромонах Савватий не заметили, что этот ропот на долговечность стариков мог косвенно, но больше всех относиться к ним двум. Марфочка и подавно не замечала этого: мысли ее то были сосредоточены на гробике дочери, то беспорядочно перебегали от одного предмета к другому…

– Отец Савватий, – продолжала она, показывая головой на иеромонаха, – часто говаривал, что если мы чего с верой и усердием просим у Бога, то Бог исполняет нашу молитву… Другой раз он говорил, что Бог, любя нас, не всегда исполняет нашу просьбу, так же точно, как нежный отец. Как бы ни просил ребенок дать ему змею в руки, не даст ему змеи. Отец Савватий говорит, что часто мы сами не знаем, чего просим у Бога… Уж я ли не молилась о сохранении моей Еленки!.. Неужели, отец Савватий, прося у Бога не отнимать у меня данной мне Им Самим дочери, неужели вы думаете, что я просила у Него змею?

Отец Савватий, не столько твердый в догматических тонкостях богословия, сколько в нравственных истинах Евангелия, сквозь слезы смотрел на несчастную, обезумевшую от горя мать, по-видимому так хладнокровно и даже так рассудительно говорящую о своей потере; ее вопрос, на который нельзя было иеромонаху отвечать иначе как давно избитыми общими местами, поставил его в затруднение.

– Марфа, – тихо сказал ей дедушка, – я знаю, что никакие утешения не могут облегчить твое горе. Я знаю, – и отец Савватий тоже знает, – что бы ни говорили тебе, – твое горе все-таки останется величайшим горем в мире; оттого и не говорили мы тебе ничего… Ты упрекаешь стариков, что они переживают детей; спроси-ка у них, счастливее ли они тех, кого переживают. Мне восемьдесят лет, Марфа, отец Савватий еще старше меня, и оба мы пережили твоего ангела…

– Дедушка! Разве я о вас говорила?.. Я говорила вон о тех ненужных стариках, которые целуют Еленку…

– Знаю, что не об нас, Марфа, – отвечал князь Василий Васильевич, – мне самому только в эту минуту пришло в голову применить твои слова к нам. Отец Савватий тоже не мог принять их на свой счет…

– Княгиня Марфа Максимовна, – сказал отец Савватий, – если б тебе было не восемнадцать лет, то ты бы не брала на себя решать, какие старики нужны на земле и какие не нужны; ты предоставила бы это провидению Божьему: оно одно безошибочно судит, кому пора отдохнуть и кому надо еще поработать… Если б ты хоть немножко знала жизнь, княгиня Марфа Максимовна, ты не считала бы ее лучшим даром Божиим и так горько не завидовала бы тем, кого Бог надолго оставляет в этой юдоли скорби и плача. Суди по самой себе: при теперешнем настроении твоего духа, не считала ли бы ты себя счастливой, если б ты умерла семнадцать лет тому назад?

– Разумеется, это было бы для меня большое счастье, даже теперь я была бы рада…

– Ты говоришь, «разумеется», а между тем ты переживаешь свою первую, может быть, свою единственную скорбь… А спроси у деда твоего, спроси у меня, у любого из этих ненужных стариков, собравшихся из любви к тебе помолиться за твою дочку, спроси, сколько мы на нашем веку перенесли таких скорбей, как твоя теперешняя, от которой ты рада бы умереть хоть сейчас же. Однако мы живем, переживаем все и всех; не успеем иногда порадоваться рождению младенца, как нам приходится, – как теперь, – плакать над его могилой. Мы живем и все больше и больше втягиваемся в жизнь, сожалея, что не умерли прежде и боясь умереть теперь… Видала ль ты, княгиня Марфа Максимовна, как иногда на Пасху выпадет снег и как этот чистый, белый снег покроет глыбы старого, зимнего снега?

– Видала, – машинально отвечала Марфочка.

– Заметила ли ты, – продолжал отец Савватий, – что тогда, при утреннем морозе, зима, кажется, снова установилась, но вот взошло весеннее солнце, и новый чистый снег тут же пропал бесследно, а старые глыбы залежались где-нибудь в углу, смешались с грязью, покрылись ледяной корой и долго, долго не тают.

– Ты говоришь, что рада бы умереть сейчас же, Марфа, – сказал князь Василий Васильевич, – да, наше собственное горе делает нас безжалостными к горю других! Счастливы, конечно, младенцы, умирающие, как твоя Еленка, не имея никакого понятия о смерти; легко умирается и в твои годы, когда не имеешь ни больших грехов, ни большого страха суда Божьего; а каково было бы нам всем потерять тебя, Марфа? Каково мне было бы пережить еще это последнее горе и не иметь впереди никакого утешения, кроме той же самой смерти, но с ответственностью – и какой ответственностью – за долголетнюю жизнь?..

– Дедушка, я не умру. Я совсем не желаю умереть, – отвечала Марфа, – я совсем не то хотела сказать, дедушка, мне очень жаль Еленку. – Нагнувшись на плечо деда, Марфа судорожно зарыдала.

Княгиня Мария Исаевна подошла к отцу Савватию и шепнула, что причет приехал. Иеромонах встал и начал облачаться.

– Как! Неужели уже отпевать! – сказала Марфа. – Можно бы погодить немножко, может быть, князь Михаил придет на панихиду…

– Марфа, – продолжал князь Василий Васильевич, – когда твоя Еленка была жива, мне часто хотелось спросить тебя, но я боялся огорчить тебя этим вопросом, что если б тебе предоставили выбрать или чтобы она умерла сейчас же, или чтоб через двадцать лет она сделалась такой, как, например, Серафима Ивановна Квашнина. Что бы ты выбрала?

Марфа не отвечала ничего, может быть не услышав и, во всяком случае, не поняв вопроса деда; глаза ее были устремлены на гробик Елены, к которой в это время Агафья Петровна подводила прикладывать своих детей.

– Или, – продолжал князь Василий Васильевич, – если б тебе предложили выбрать, чтоб твоя дочь умерла теперь или чтоб она через пятнадцать лет вышла за недоброго человека, который мучил бы ее и сделал бы несчастливой на всю жизнь. Что бы ты избрала? Кому бы отдала ты свою дочь: Богу или недоброму человеку?

– Дедушка, не спрашивайте этого. Если бы Еленка со временем была несчастлива, я бы утешала ее, и это для нас было бы почти счастье. Что бы ни было, дедушка, что ни суждено в будущем, а я не могла бы согласиться на смерть Еленки: мать не может согласиться на смерть дочери. У меня всегда была одна молитва к Богу: «Боже мой! Сохрани мою Еленку. Боже мой! Не отнимай ее у меня. Боже мой! Сжалься над несчастной матерью; сделай, чтоб дочь моя была жива!

– Дочь твоя жива, ей-богу жива! – закричала Агафья Петровна, проворно сняв с себя шубу и накинув ее на гробик. – Матушка княгинюшка! Пальчик-ать у нее на ручонке пошевельнулся! С моим Ванькой то же самое было: это не смерть – это младенческа!

– Что ты говоришь, сумасшедшая! – сказал Агафье князь Василий Васильевич. – Смотри, ты убила ее…

Действительно, при первых словах Агафьи Марфочка вскочила, подбежала к гробику и замертво упала у ног оживающей дочери.

– Батюшка князь, – отвечала Агафья князю Василию Васильевичу, – как Бог свят – младенческа; не вели трогать Аленушку. Бог милостив, к вечеру она под шубой отлежится. С моим Ванькой – вот что княгинюшка о Святках-то на твоем дворе лечила – то же самое было; он у меня тогда грудным был. Уж и гробик мой дьячок-ать сколотил.

Придя в себя, Марфа на месте, где стоял гробик, увидела занавешенную кроватку своей дочери. По совету князя Михаила Алексеевича и с согласия Агафьи Петровны, боковые доски гроба были отняты, и Аленушка вместе с нижней доской и с бараньей шубой была перенесена в кроватку.

– Лучше б не трогать ее до вечера, – сказала было Агафья, но на замечание князя Василия Васильевича, что вид гроба повредит княгинюшке, когда она очнется, Агафья согласилась на перемещение, но не иначе как с условием, чтобы никто отнюдь не дотрагивался не только до Аленушки, но даже до прикрывающей ее шубы.

– Не то, – говорила она, – смерть непременно вернется.

С восторгом уверовав в воскресение Еленки, князь Василий Васильевич и внук его предоставили Агафье, хорошо знакомой, как говорила она, со младенческою, распоряжаться ею, как знает, а сами, с помощью княгини Марии Исаевны и отца Савватия, занялись приведением в чувство Марфы.

– Ах, дедушка, – сказала она, очнувшись, – какой ужасный сон я сейчас видела! Я видела, что Michel взял у меня с рук Еленку и что она тут же умерла… Да это не сон! – с визгом вскрикнула Марфа. – Ты здесь, Michel, a где моя Еленка?

– Твоя Еленка спит, – шепотом отвечал дедушка, – не разбуди ее. Агафья велела как можно осторожнее…

– Так это был не сон! Моя Еленка точно умирала и потом ожила! Да, я все помню: вот отец Савватий, который собирался отпевать ее; вот и Агафья, которая воскреси…

Марфочка хотела встать, чтоб подбежать к кроватке дочери, но, удержанная мужем и дедом, снова упала на кушетку.

– Успокойся и отдохни, Марфа, – сказал князь Василий Васильевич, – ты еще очень слаба… Агафья надеется, что Еленка останется жива: у ее сына тоже была младенческая.

– Не бойся, княгинюшка, – сказала Агафья, – глянь-ка, кака жара от Аленушки: так и пышет из-под тулупа-то. Бог милостив, скоро очнется, лишь бы не остудить ее.

Марфа взглянула на образ, перекрестилась, прошептала что-то и опять привстала с кушетки.

– Дедушка Миша, ради бога, подведите меня к Еленке, я не простужу ее, даже не дотронусь, я только попробую рукой, как от нее пышет. Агафьюшка, пожалуйста, позволь мне подойти к кроватке, – прибавила Марфочка, видя, что и муж, и дед, и свекровь, и даже отец Савватий вопросительно взглянули на Агафью.

– Отчего же не подойти, матушка княгинюшка, подойти можно, только не трожь дитяти.

Марфу усадили в кресло около кроватки. Убедившись, что от нее действительно «пышет», Марфа подняла глаза кверху и долго-долго молилась.

В комнате, кроме Агафьи, из чужих не оставалось никого. Князь Михаил Васильевич, снова успевший перейти от отчаянной ипохондрии к самым блестящим надеждам, попросил всех посадских идти по домам, обещая, что перед своим отъездом из Пинеги, – если только, Бог даст, девочка выздоровеет, – он задаст пир, который будет продолжаться три дня сряду и о котором будут говорить три года. Покуда князь Михаил Васильевич прощался с посадскими, брат его вежливо уговаривал Сумароковых тоже отправиться домой, потому что князь Василий Васильевич приказал, чтобы при больной, кроме отца Савватия и Агафьи, не оставалось никого чужого.

Анна Павловна ушла, очень обиженная.

– Добро бы, – говорила она мужу, усевшись с ним в сани, – добро бы этот поступок сделал князь Михаил Васильевич: он вечный обидчик, в вечной хандре, и ему отчасти простительно, а от братца я этого никак не ожидала. Кажется, я могла бы присмотреть за племянницей и за дитятей не хуже какой-нибудь дьячихи. Ведь я им не чужая какая: мой дед Иван Феодорович был двоюродный дядя княгине Марии Исаевне…

Не подозревая даже этого протеста со стороны Анны Павловны Сумароковой, Агафья продолжала делать свое дело, заключавшееся, по ее мнению, единственно в том, чтобы не пропустить момента, когда девочка очнется, и чтобы не дать ей задохнуться под шубой. Княгиня Марфа продолжала молиться: обильные, сладкие слезы, слезы веры и надежды, отхлынули от изнеможенного сердца и оросили прекрасное лицо ее. Князь Василий Васильевич сделал Агафье знак, чтобы она нагнулась к нему.

– Не могу, батюшка князь, – шепотом отвечала она, – боюсь отойти, потрудись сам привстать, коль хочешь что приказать мне.

Князь Василий Васильевич подошел к изголовью правнучки.

– Я хотел спросить тебя, Агафьюшка, – сказал он, – не лучше ли увести княгиню Марфу Максимовну наверх, как бы ей опять не сделалось дурно, если девочка очнется.