Александр I

Под утро, по распоряжению государя, Александр в сопровождении Аракчеева и двух офицеров, расставил у дворца новые полосатые будки и часовых в гатчинских мундирах. Преобразование России в Гатчину началось.

По единодушному свидетельству очевидцев, никогда еще не было столь быстрой перемены во всем. Все изменилось «быстрее, чем в один день»: костюмы, прически, манеры, занятия. Первой пала французская, то есть, по мнению Павла, «революционная», мода. Выйдя наутро на прогулку, петербуржцы не узнали сами себя. Воротники и галстуки, прежде такие пышные, что закрывали подбородок, уменьшились и укоротились, обнажив тонкие шеи и выдающиеся вперед челюсти, которых раньше не было видно. Волосы вместо модной прически на французский лад (их завивали и закалывали сзади) стали зачесывать прямо и гладко, с двумя туго завитыми локонами над ушами, на прусский манер, связывая сзади, у самого корня, в пучок; обильно напомаженные и напудренные, они напоминали «наштукатуренную стену». Щеголи в изящных расстегнутых камзолах преобразились в скучных добропорядочных юношей в наглухо застегнутых костюмах прусского покроя, времен Фридриха II.

Немногие смельчаки, продолжавшие гулять в крамольных круглых шляпах и широких двубортных кафтанах, возвратились домой оборванными: полиция беспощадно раздирала запрещенные платья и срывала с голов шляпы. Даже английский посланник лорд Уитворт предусмотрительно перекроил свою круглую шляпу, опасаясь служебного рвения полицейских.

Император, выехавший с Александром в девятом часу из дворца для осмотра города, с удовлетворением взирал на онемечившихся подданных. При встрече с государем каждый экипаж должен был остановиться: кучер, форейтор и лакей обязаны были снять шапки, а владелец – выйти и сделать глубокий поклон царю, внимательно наблюдавшему, достаточно ли почтительно он выполнен (Павлу казалось, что им пренебрегают, как и в бытность его наследником). Поэтому встреч с ним старались всеми средствами избегать – сворачивали в прилегающие улицы, прятались в подворотни. Еще более неприятной была встреча с обер-полицмейстером Архаровым, который следил за исполнением государевых указов. Если экипаж по русскому обычаю ехал слишком быстро, что было строжайше запрещено, Архаров останавливал его, избивал палкой кучера и надолго забирал карету или сани в личное пользование, а удрученный седок шел дальше пешком.

В одиннадцатом часу Павел принял первый вахтпарад, который с тех пор приобрел значение государственного дела и на несколько десятилетий сделался ежедневным занятием русских государей. Отныне на вахтпараде происходили самые важные события, здесь раздавались чины и награды, здесь подвергались опалам. В зависимости от хода вахтпарада Павел на весь остаток дня становился довольным или раздражительным, снисходительным и расточавшим милости, или строгим и даже ужасным.

В тот же день перед войсками был зачитан приказ о назначении Александра полковником Семеновского полка, а Аракчеева – комендантом Санкт-Петербурга и командующим Преображенского полка. 8 ноября Аракчеев был произведен из полковников в генерал-майоры и занял покои князя Платона Зубова. Павел сдержал данное ему слово, что сделает из него человека.

«Гатчинский капрал» сразу приступил к усмирению высокомерия екатерининских орлов. На ближайшем разводе гвардейцы услышали его гнусавый голос с первым обращенным к ним приветствием:

– Что же вы, ракалии, не маршируете? Вперед, марш!

Отношение Аракчеева к армии отлично характеризует следующий случай: при смотре Екатеринославского гренадерского полка, он назвал его славные знамена, не склонившиеся ни перед одним врагом, – «екатерининскими юбками»! Что должны были думать суворовские и румянцевские ветераны, слыша эти слова от человека, ни разу не бывавшего под выстрелами?

10 ноября гатчинские войска торжественно вступили в столицу. Для обоих великих князей это был беспокойный день: они должны были идти во главе гатчинцев и промаршировать перед императором. Их волновало то, как их встретят петербуржцы, плохо расположенные к этому войску, а главное – сумеют ли они угодить отцу. Однако все прошло благополучно. Публика была приятно поражена силой и ростом великанов-кавалергардов, и отличным содержанием лошадей гатчинской кавалерии; Павел остался доволен внешним видом и линией строя своих гвардейцев. Выстроив их на дворцовой площади, он сказал:

– Благодарю вас, мои друзья, за верную службу и, в награду за оную, вы поступаете в гвардию, а господа офицеры чин в чин.

Гатчинцев развели по домам петербуржцев, которые от страха приняли их так хорошо, что вечером этого дня во многих городских канавах можно было видеть мертвецки пьяных гренадер в остроконечных касках прусского образца.

Что касается гвардии, то она была потрясена. «С какою радостью великие князья увиделись со своими сослуживцами, – вспоминал гвардеец Е.Ф. Комаровский, – и с какою печалью мы должны были считать их своими товарищами. Иначе и быть не могло, ибо эти новые товарищи были не только без всякого воспитания, но многие из них развратного поведения; некоторые даже ходили по кабакам, так что гвардейские наши солдаты гнушались быть у них под командою».

Гатчинские казарменные порядки проникали повсюду. Пышный двор Екатерины в одни сутки превратился в огромную кордегардию. Казалось, писал А.С. Шишков, настал «иной век, иная жизнь, иное бытие». Гатчинцы заполонили Зимний, словно завоеватели; повсюду загремели шпоры, ботфорты, тесаки; люди, которых прежде никто не знал, теперь разгуливали хозяевами, распоряжались, угрожали. Придворные в спешном порядке разучивали новый церемониал – сколько раз и каким образом каждый чин должны кланяться их величествам. Например, при целовании руки нужно было, сделав глубокий поклон, стать на одно колено и в этом положении приложиться долгим и, главное, отчетливым поцелуем к руке императора, который при этом целовал подошедшего в щеку; затем надлежало подойти с таким же коленопреклонением к императрице и потом удалиться, пятясь задом и стараясь не наступить на ноги тем, кто толпились за спиной в ожидании своей очереди. Обер-церемонимейстер обращался с вельможами, как с рекрутами, которые еще не научились, с какой ноги следует начинать маршировать. Нововведения вызвали общий переполох, пока все не разучили хорошенько эти сложные маневры.

В дворцовой приемной царила невероятная суета. Те, кого вызывали к императору, большей частью выходили от него с сияющими лицами, с красной или голубой лентой через плечо. В одну минуту делались неслыханные карьеры. Почти все прежние министры получили отставку. Трое оставшихся в живых участников переворота 1762 года чувствовали себя очень неуютно: гофмаршал князь Барятинский умирал от страха; генерал-губернатор Белоруссии Пассек бежал в ночь смерти Екатерины; один «граф Алехан» – Алексей Орлов – ходил твердой поступью и старался иметь спокойный вид.

Впрочем, несмотря на прежние воинственные заявления Павла, прежних кумиров не свергали, их просто отодвигали в сторону, прятали за ширму. Хотя Платону Зубову и пришлось очистить Зимний дворец, но для него за сто тысяч рублей был куплен дом Мятлева; деньги были уплачены кабинетом его величества. Павел с женой, посетив новосела, сказал ему: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Когда подали шампанское, царь поднял бокал: «Сколько здесь капель, столько желаю тебе всего доброго!» Зубов кинулся ему в ноги, но был поднят милостивой рукой. За самоваром государь обратился к Марии Федоровне: «Разлей чай, ведь у него нет хозяйки». Однако долго чаевничать с новым императором бывшему фавориту не пришлось. Для расследования совершенных им злоупотреблений Павел создал специальную комиссию, и Зубов, не дожидаясь результатов ее работы, подал в отставку; позже он уехал заграницу.

Вообще каждый новый день происходили события, одно удивительнее другого.

19 ноября тело Петра III было вынуто из гробницы в Александро-Невской лавре и положено в великолепный катафалк. Затем Павел короновал своего беспечного родителя37. 2 декабря останки покойного императора были поставлены в Зимнем рядом с телом покойной императрицы для прощания; 18-го они обрели вечный мир друг возле друга.

16 ноября Павел посетил в сопровождении Александра Мраморный дворец, где в нижнем этаже содержался пленный Костюшко, еще не оправившийся от раны. Мраморный дворец был выстроен Екатериной для Григория Орлова и ко времени пребывания там знаменитого вождя польского восстания на его фронтоне еще красовалась надпись: «Здание благодарности».

Павел начал беседу с того, что выразил сожаление участи героя, которой, по его словам, он давно сочувствовал, но не мог ничего сделать; теперь же он хочет вознаградить его за перенесенные лишения.

– Вы свободны! Я сам желал принести вам эту утешительную весть, – сказал император и, вынув свою шпагу, протянул ее Костюшко: – Такому храброму воину неприлично быть без шпаги. Вот, возьмите мою!

Растроганный Костюшко взволнованно ответил:

– Призываю Бога в свидетели, что пожалованной мне шпаги русского царя я никогда не обнажу против русских38.

Царь предложил ему чин офицера русской армии, но Костюшко с благодарностью отклонил эту милость и попросил позволить ему удалиться в Америку. Павел не только дал свое согласие отпустить пленника, но и пожаловал ему огромное состояние в тысячу душ, которое, однако, по просьбе Костюшко, было заменено деньгами. Ему было выдано из кабинета его величества шестьдесят тысяч рублей, не считая тысяча шестьсот сорока одного рубля тридцати копеек «за купленные для генерал-поручика Костюшки разные вещи, одежду и карету».

Александр, наблюдавший за этой сценой, так расчувствовался, что при прощании со слезами на глазах несколько раз обнял Костюшко.

Царь лично посетил также другого пленного польского вождя, Игнатия Потоцкого и сказал:

– Вы долго подвергались преследованиям, но в последнее царствование все честные люди подвергались подобной участи, и я первый. Мои министры решительно противились вашему освобождению, я один держался противного мнения. Господа министры желают водить меня за нос, но, к несчастью, у меня его нет! – Сказав это, Павел улыбнулся и продолжил: – Обещайте мне оставаться спокойным! Рассудок должен указать вам на эту необходимость. Новые попытки могут только навлечь на вас новые несчастья. Я всегда был против раздела Польши, признавая это несправедливым и неполитичным делом, но теперь это совершившийся факт. Для восстановления Польши необходимы содействие и согласие со стороны трех держав на возвращение отобранных частей. Но представляется ли вероятным, чтобы Австрия и в особенности прусский король отдали свои доли? Не могу же я один отдать принадлежащую мне часть и ослабить себя в то самое время, когда они усилились? Это невозможно. Еще менее мне одному возможно объявить им войну, чтобы принудить их восстановить Польшу. Империя моя нуждается в мире. Итак, вы видите, что вам следует подчиниться обстоятельствам и оставаться спокойным.

Тронутый откровенными словами Павла, Потоцкий чистосердечно дал требуемое обещание.

8 декабря все пленные поляки были отпущены и покинули Петербург.

После отъезда Костюшко Мраморный дворец занял отрекшийся польский король Станислав-Август, живший до этого в Гродно. Во время его переезда в Петербург произошло одно в общем-то незначительное событие, имевшее, однако, далеко идущие последствия. В Риге Станиславу-Августу была приготовлена торжественная встреча: на улицах расставлена почетная стража из именитых горожан, в одном из лучших домов приготовлен парадный обед. Но все почести достались не польскому королю, опоздавшему к назначенному дню, а Платону Зубову, ехавшему через Ригу заграницу.

Как выяснилось, виной всему было высокомерие лифляндских баронов, не желавших чествовать развенчанного поляка. Царь, узнав об этом, пришел в сильнейший гнев. Барону Петру Александровичу фон дер Палену, распоряжавшемуся этой встречей, был послан грозный рескрипт: «Господин генерал-лейтенант Пален, с удивлением уведомился я обо всех подлостях, вами оказанных в проезде князя Зубова через Ригу. Из сего и я делаю сродное о свойстве вашем заключение, по коему и поведение мое против вас соразмерно будет». Вслед за тем последовал указ о «выключении» Палена из службы. Пален, желавший преподать царю урок независимости немецкого дворянства, был глубоко оскорблен и унижен этой крутой мерой. Своим указом Павел приобрел смертельного врага и создал своего будущего убийцу.

Не были забыты и русские политические заключенные. Радищев был возвращен из ссылки с разрешением жить в деревне; Новикова освободили из Шлиссельбургской крепости.

Но вместе с тем, по словам современника, «корабль не грузился, а выгружался способными людьми». Суворов и многие другие заслуженные генералы попали в опалу. Офицеры находили воинскую службу под началом Аракчеева «преисполненной отчаяния»; на вахтпарад шли, как на Лобное место. Молодежь предпочитала канцелярию плацу. В предупреждение «такого самовольства дворян» Павел запретил им начинать службу иначе, как в военном звании (исключение было сделано только для коллегии иностранных дел).

Павел принялся за подвиг «исцеления» России чересчур поспешно, всецело полагаясь на единственное средство – свою неограниченную власть. «Одно понятие: самодержавие, одно желание: самодержавие неограниченное – были двигателями всех действий Павла, – писал барон М.А. Корф. – В его царствование Россия обратилась почти в Турцию». Уже давно самодержавие в России не проявлялось в такой грубой и вместе с тем простой и даже наивной форме. Как-то при Павле упомянули о законе. Царь ударил себя в грудь:

– Здесь ваш закон!

***

Павел чрезвычайно спешил с коронацией, чтобы не повторить ошибки отца. Против всех русских обычаев она была назначена на 5 апреля – царя не остановила даже весенняя распутица.

10 марта весь чиновный Петербург потянулся в первопрестольную. Стояли сильные холода, но вельможи состязались в том, кто быстрее доедет, и, укутанные в несколько шуб, немилосердно пихали кулаками и палками кучеров.

Александр выехал вслед за отцом на другой день. Он впервые пускался в столь далекое путешествие. Привыкнув к правильной геометрии северной столицы, он был поражен видом Москвы: она показалась ему скорее беспорядочной грудой посадов, чем городом. Различные ее части были отделены друг от друга не только садами, парками и огородами, но и обширными полями, – вспаханными или пребывающими в запустении (он с удивлением узнал, что визиты на другой конец города занимают здесь больше часа). Рядом с деревянными лачугами стояли пышные каменные дворцы Голицыных, Долгоруких и других опальных вельмож, искавших здесь отдохновения от испытанных при дворе разочарований. Возле Кремля купеческие ряды и лавки придавали Красной площади вид восточного базара.

28 марта, в Вербное воскресенье, состоялся торжественный въезд государя в Москву. Улицы были еще покрыты снегом и мороз был такой, что многих офицеров из свиты Павла, снимали с лошадей совершенно окоченевшими. Несмотря на это, верховые, скакавшие впереди, приказывали толпившимся людям снимать шапки и перчатки.

Павел ехал верхом один, чуть поодаль следовали Александр и Константин. Весь путь царь держал шляпу в руке и приветствовал ею толпу, которой чрезвычайно нравилось это. Впрочем, лица людей выражали скорее любопытство, чем радость. Гораздо больше оживления вызывало приветливое лицо и обаятельная внешность наследника.

Коронация состоялась в день Светлого Христова Воскресения. В Успенском соборе священнодействовали митрополиты Платон и Гавриил. И здесь не обошлось без новшеств. Вместе с Павлом была коронована и императрица Мария Федоровна, чего никогда не бывало прежде, а после обряда Павел зачитал акт, в котором впервые именовал себя «главою церкви».

Коронационные торжества продолжались несколько дней и сопровождались раздачей чинов, орденов, казенных земель и крестьян. 82 тысячи свободных душ разом перешли в крепостное состояние. Основную часть пожалований получил теперь уже не граф, а князь Безбородко, вознагражденный таким образом за содействие в передаче Павлу бумаг о престолонаследии, – на его долю пришлось 30 тысяч десятин земли с 16 тысячами крестьян. Аракчеев был произведен в Александровские кавалеры и пожалован бароном.

Всем публичным церемониям предшествовали репетиции, во время которых Павел, как деятельный импресарио, сам занимался постановкой сцен. На людях он начинал идти размеренным шагом, словно герой античной трагедии, и старался придать величия своей маленькой фигурке; но едва он попадал в свои апартаменты, как тотчас приобретал свои обычные манеры и походку, выдавая этим усталость от напряжения казаться величественным и внушительным. Вообще праздники из-за строгой регламентации были совсем не веселы, а утомительны, и все радовались их окончанию.

Из Москвы царь в сопровождении великих князей отправился в путешествие по России, посетив Смоленск, Оршу, Могилев, Минск, Вильно, Митаву, Ригу и Нарву. Во время поездки он был большей частью доволен и весел. Лишь один случай разгневал его. В одной месте смоленской губернии, Павел заметил крестьян, чинивших по приказу помещика Храповицкого дорогу для проезда государя. Отправляясь в путешествие, царь отдал приказ, запрещающий восстанавливать специально ради него дороги, и теперь, прибыв на ближайшую станцию, стал громко возмущаться вопиющим ослушанием его распоряжения.

– Как вы думаете, Храповицкого надо наказать в пример другим? – спросил Павел свиту.

Все подавленно молчали. Тогда царь обратился к Александру:

– Ваше высочество, напишите указ, чтобы Храповицкого расстрелять, – пусть народ знает, что вы дышите одним со мной воздухом.

Наследник, как громом пораженный, удалился в соседнюю комнату. Он совершенно растерялся и не знал, что делать – приказание было неслыханное. В это время он увидел, как к крыльцу подъехала карета отставшего князя Безбородко. Александр выбежал к нему и взволнованно стал упрашивать пойти успокоить отца. Выслушав наследника, князь кивнул: «Будьте благонадежны», – и вместе с ним направился к Павлу.

Царь, смутно сознавая, что сделал что-то не то, радостно обратился к Безбородко:

– Ну вот, Александр Андреевич, как вы думаете, хорошо ли я сделал, что приказал Храповицкого расстрелять?

– Достодолжно и достохвально, государь, – как ни в чем не бывало ответил князь.

Александр и все остальные в изумлении уставились на него. Павел, облегченно вздохнув, сказал им:

– Вот видите, что говорит умный человек. А вы чего все испугались?

Но Безбородко, крякнув, продолжил:

– Только, государь, Храповицкого надо казнить по суду, чтобы все знали, что ослушника повеления государя карает закон. Следовательно, нужно послать указ Смоленской уголовной палате, чтобы она немедленно приехала в полном составе на место и вынесла свое определение.

Павел, подумав, согласился с этим и послал в Смоленск фельдъегеря. Члены уголовной палаты, предупрежденные Безбородко, что им следует быть чрезвычайно осторожными в своем решении (дабы не создать скандального и нежелательного прецедента), оправдали Храповицкого тем, что дороги были подмочены дождями и потому затеянные им дорожные работы не нарушали государева указа.

2 июня Павел и великие князья возвратились в Петербург.

II

Скажи, где цель и где моя награда

За тяжкий труд, что всю расхитил юность,

Опустошил мне сердце и коснеть

В невежестве оставил пылкий дух?

Ведь этот лагерь – шум и брань солдат,

Сигнал горниста, ржание коней,

Размеренный порядок на ученьях,

Треск ружей, сабель звон, слова команды -

Что это все для жаждущего сердца?

Бездушное ничтожество! Но есть

Иное счастье, радости иные!

Шиллер «Пикколомини», действие I, явление IV (пер. Н. Славятинского)

В первые годы нового царствования Александр пользовался всеми официальными почестями, полагающимися ему, как наследнику, и полным доверием отца. Павел отпускал на содержание его двора 500 тысяч рублей (двор Елизаветы Алексеевны обходился еще в 150 тысяч). Помимо сана цесаревича Александр получил от отца должность военного губернатора Санкт-Петербурга, был назначен шефом лейб-гвардии Семеновского полка и исполнял обязанности инспектора по кавалерии и пехоте Санкт-Петербургской и Финляндской дивизий; с 1 января 1798 года он еще и председательствовал в военном департаменте, – «за труды его в благодарность», как сказано в высочайшем рескрипте, а в конце 1799 года был назначен сенатором и должен был присутствовать на заседаниях Императорского Совета.

Эти занятия и обязанности поглощали почти все его время. Ежедневно в семь часов утра (рабочий день Павла начинался в шесть, и весь чиновный Петербург должен был подстраиваться под этот распорядок) цесаревич подавал императору рапорт. При этом следовало отдавать отчет о мельчайших подробностях несения караульной службы прошедшей ночью. За малейшую ошибку в рапорте, незнание или, тем более, укрывание каких-то упущений по службе следовал такой разнос, что придворные часто видели, как великий князь покидал кабинет государя весь бледный, с трясущимися руками. Благорасположение и строгость Павла, смена его настроений были непредсказуемы, их нельзя было избежать, от них невозможно было укрыться; оставалось смириться и трепетать. Отца Александр боялся смертельно – до той степени ужаса, который уже граничит с любовью к карающей руке. Вместо того, чтобы оказывать покровительство другим, цесаревич вынужден был сам искать его у тех, кто имел влияние на царя, ибо Павел, этот грозный самодержец, на удивление легко поддавался влиянию более сильных или просто ловких натур.

К первым относился граф Федор Васильевич Ростопчин, потомок древней дворянской фамилии, ведущей происхождение от Чингиз-хана. Остроумный, порывистый до опрометчивости, получивший прекрасное европейское образование, но оставшийся в душе русским человеком, он заслужил полное доверие Павла тем, что находился в оппозиции екатерининскому двору, хотя эта оппозиция была вызвана не столько идейными соображениями, сколько строптивым характером Федора Васильевича, не привыкшего надолго жертвовать своей независимостью кому бы то ни было. Павел произвел его в генерал-адъютанты и поручил заведовать военным департаментом, а позже – иностранными делами.

Ко вторым принадлежал Иван Павлович Кутайсов. Это был безродный турчонок, попавший в русский плен при взятии Кутаиса. Красивый мальчик был отправлен вместе с прочими трофеями и пленниками в Петербург, где он обратил на себя внимание Екатерины, которая подарила его Павлу Петровичу. Турчонка крестили и дали фамилию его родного города. Цесаревич отослал его заграницу учиться цирюльному и фельдшерскому искусствам, и затем оставил при себе в качестве камердинера. Очень смуглый, немного толстый, но чрезвычайно живой и расторопный Кутайсов пошел в гору с чисто восточной сноровкой. В начале царствования Павла его обязанности еще ограничивались тем, чтобы приносить царю чашку бульона во время воинских занятий. В своем утреннем лакейском наряде он напоминал Фигаро, однако уже тогда вельможи и генералы рабски-подобострастно кланялись ему и, если посчастливилось, с ласковой улыбкой пожимали ему руки. Менее чем через год он сделался обер-шталмейстером и графом, а затем чем дальше, тем больше удивлял общество, появляясь в нем в орденах – св. Анны, св. Александра Невского и, наконец, – св. Андрея Первозванного. Кажется, возвышая его, Павел желал показать некоторым кичливым титулованным особам, что чины и значение человека зависят от одной его, императора, милости.

Кутайсов вступил в борьбу за влияние на государя с фрейлиной Нелидовой, платонической возлюбленной Павла, и Марией Федоровной – и победил обеих с помощью Ростопчина. Тонкими намеками они дали понять царю, что он состоит под женской опекой, что эти две женщины управляют страной от его имени. Место Нелидовой заняла Лопухина, дочь бывшего московского полицмейстера, о которой государю было сказано, что она совсем не честолюбива. Разрыву Павла с женой способствовало то, что в 1798 году, после трудных родов великого князя Михаила, врачи решительно заявили императрице, что продолжение супружеской жизни опасно для ее здоровья и самой жизни. С этих пор Павел спал в отдельной комнате и безжалостно покидал литературные вечера, которыми Мария Федоровна надеялась укрепить семейную жизнь, в самом их начале. Все должностные лица, связанные с партией императрицы, потеряли места и были высланы в Москву.

С этой поры несчастная подозрительность Павла усилилась сверх всякой меры. Стоило ему заподозрить, что поклон какого-нибудь придворного недостаточно почтителен, как он тут же усматривал в этом интриги, заговор и обрушивал на голову виновного самые суровые кары. (В отличие от других вспыльчивых людей, Павел после вспышки гнева не смягчался, а, напротив, считал назначенное наказание недостаточным и часто усиливал его: заменял приказ удалиться от двора распоряжением никогда больше здесь не появляться, ссылку в деревню – на ссылку в Сибирь и т. д.) Царю снова стало казаться, что его сыновья, и в первую очередь Александр, недостаточно преданы ему.