Эдип. Боги и герои Древней Греции

Для того, чтобы прорицания были выражены в стихотворной форме, они перелагались в стихи состоящими для этой цели в служении при храме поэтами. Размер стихов и слог был эпический; в позднейшее время, однако, употреблялась и проза. Эти изречения давались в символической форме и отличались темнотою и загадочностью. Собрание изречений оракула – к таким сборникам часто обращались за советом – было уже у афинского тирана Писистрата.

Некоторые говорят, что из-за загадочности вещаний дельфийской жрицы Аполлон получил прозвище Локсий (вещающий иносказательно). Даже после толкования профетами изречений Пифии, оракулы часто бывали трудными для понимания. Эсхил поэтому говорит, что пифийские изречения, хоть и сказаны по-эллински, а понять все равно трудно. Иногда толкования подстраивались задним числом под уже происшедшие события. Не однозначные Дельфийские оракулы толковали и различные пророки, не связанные с Дельфами, и просто граждане, пользующиеся уважением.

В храме были поэты, управляющие, охранники, прислужники (неокоры) и экскурсоводы (периэгеты) – путеводители приезжих, показывающие посетителям священные памятники Дельф. Неокором, поддерживавшим чистоту и порядок в храме, был Ион из одноименной трагедии Еврипида.

Конечно же, при храме кроме Пифии, состояли один или два жреца-профета, излагавшие и объяснявшие поэтические изречения жрицы священной, и пять «чистых» – госиев, руководящих верующими при обращении к оракулу, совершении жертвы, внесении платы или дара, омовении и других процедурах. Госии не были жрецами и выбирались из числа достойных дельфийских фамилий на пожизненный срок. Должности госиев были не только почетны, но и важны, поскольку именно они заведовали храмовой казной. Говорят, что именно госии определяли главные направления деятельности оракула, тогда как профеты только толковали и перелагали оракулы в стихи.

44. Пифия, прорицающая стихами

Пифии прежних времен по большей части давали ответы в прозе. Плутарх говорит, что далее время принесло с собой дарования и душевный склад, появились способные и склонные к поэзии, и тотчас же возникли предчувствия, порывы, душевная готовность творить при малом внешнем воздействии или при игре воображения.

Плутарх же рассказывает, что было время, когда словесной монетою людей были стихи, напевы и песни; и они-то перелагали в музыку и поэзию как всю историю и всю философию, так и попросту всякое сильное чувство и всякий предмет, требующий торжественного выражения.

Пиндар говорит, что теперь с трудом понимают немногие, тем когда-то владели все: и пасущие овец, и пахари, и птицеловы. Люди не только слушали и радовались пению, но очень многие, по общей склонности к поэзии, сами лирою и пением поучали народ, смело говорили с другими, ободряли, приводили притчи и пословицы, а еще слагали в стихах и напевах гимны богам, молитвы, пеаны – одни по врожденной склонности, другие – по привычке. И бог не гнушался красотою и приятностью в искусстве предсказания и не отгонял от треножника чтимую Музу, а напротив, приближал ее, возбуждая поэтические дарования и радуясь им. Он сам двигал воображением и вызывал к жизни слова величественные и цветистые, как наиболее уместные и восторг вызывающие.

Главная польза от стихотворной формы была в том, что слова, связанные стихотворным размером, лучше запоминались и усваивались. А тогдашним людям нужна была хорошая память. Ведь вещания говорили о многом: и о приметах места, и об удобном времени для предприятий, и о святилищах заморских богов, и о неведомых могилах героев, которые трудно найти вдалеке от Эллады. Сейчас многое изменилось. Где герои, которые могли спорить с богами, и где крепкостенная Троя?!

А когда жизнь изменилась и вместе с ней изменились и обстоятельства, и дарования, то обиход отверг излишества, снял золотые пряжки, совлек мягкие ткани, остриг пышные волосы, отвязал с ног котурны. Тогда люди совсем неплохо научились находить красоту в простоте, а не в роскоши и прикрасу нехитрую и незатейливую ценить выше, чем пышную и избыточную. И когда речь переменила свои словесные одежды, история сошла с колесницы стихотворных размеров и стала в прозе четко отделять туманные иносказания от правды. И философия, предпочитавшая потрясению души ясность и поучительность, стала вести свои изыскания прозою. Тогда-то Дельфиец удержал Пифию от витиеватых пророчеств, лишив предсказания стихотворной речи, непонятных слов, описательных выражений и неясности. Божество стало так говорить с вопрошающими, как законы говорят с государствами, как цари встречаются с народами, как учителя с учениками, – то есть, стремясь лишь к привычному и убедительному.

Согласно Софоклу, божество пророчества в загадках мудрецам речет, глупцов же плохо учит даже краткостью. А когда в оракулах появилась ясность, то и доверие к ним стало возрастать. Необычное, редкое, окольное и иносказательное многим прежде казалось божественным и вызывало восторг и благоговение. Теперь же люди, полюбившие учиться на том, что легко и ясно, без напыщенности и выдумок, стали обвинять облекавшую оракулы поэзию, подозревая, что она мешает мысли, внося в истину темноту и неясность, а иносказаниями, загадками, двусмысленностями предоставляя вещанию лазейки и убежища, чтобы укрыться в случае ошибки. Можно было от многих услышать, что вокруг прорицалища засели какие-то люди, которые перехватывают ответы оракула и стискивают их, словно в сосуды, в сочиненные наспех стихи, размеры, ритмы. Больше всего поэзию обесславили шарлатаны, площадная чернь, бродяги, кривляющиеся возле святилищ Великой Матери. Это они, иные устно, иные по каким-то гадательным книжкам, переделывали оракулы в стихи для челяди и для баб, падких на мерную и поэтическую речь. Вот почему, воочию став общим достоянием обманщиков, шарлатанов и лжепрорицателей, поэзия отлучила себя от истины и от дельфийского треножника.

Приятнее и отраднее говорить о тех делах, о которых вопрошают бога в наши дни. Ведь нынче всюду прочный мир и спокойствие, нет больше ни войн, ни переселений, ни мятежей, не существует тирании, нет прочих бед и болезней Эллады, как будто они исцелены действием необыкновенных лекарств. Там, где нет никакого разногласия, ничего тайного, ничего страшного, где возникают вопросы о делах малых и всем доступных, словно школьные упражнения: «жениться ли мне», «пуститься ли в плавание», «ссудить ли деньги»; и даже города задают вопросы разве что о плодородии, приплоде скота, о здоровье граждан – там слагать стихи, изощряться в иносказаниях, приискивать редкие слова, где нужен лишь короткий и простой ответ на вопрос, – способен лишь тщеславный софист, который напоказ рисуется перед прорицалищем. А Пифия, по благородству души своей, спускаясь к святыне и общаясь с богом, больше заботится о правде, чем о мнении хвалителей и хулителей.

45. Три роковых оракула Лаию

В Греции среди состоятельных граждан было принято без обращения за советом к жрецам (или за оракулом к Пифии) Аполлона в Дельфах не принимать ни одного важного решения. Феб каждодневно учит мудрости эллинов, выступая не как Горгий – перед избранной публикой, но решительно перед всеми, кто хочет получить тот или иной оракул или просто совет, будь то о посеве или о жатве, будь то об основании города или женитьбе, или о чем-то другом.

При этом многие люди понимали, что пытаться обмануть Могучую судьбу бесполезно – все равно неумолимый Рок в назначенный час настигнет каждого, но заглянуть в свое будущее, тем не мнее, хотел каждый.

Некоторые даже считали, что неизбежность смерти смягчается именно тем, что мы не знаем, когда она нас настигнет. Поэтому предвиденье смерти – ужасно. С другой стороны, люди сознавали, что Великая богиня необходимости Ананке наделила их волей свободной и в определенных ею пределах они могут влиять даже на предначертания Мойр, ее неизбежных дщерей, оставленных ее наместницами на земле.

Все знали как аргосский царь Акрисий из рода Даная, которому была предсказана смерть от руки внука, всю свою жизнь пытался избежать исполнения оракула. И это ему почти удалось, ибо он принял случайную смерть от диска, пушенного рукой своего внука Персея тогда, когда Танатос уже готовился срезать с его старческой головы совсем седую прядь волос, чтобы потом исторгнуть бессмертную душу и увлечь ее в Гостеприимный Аидов дом. Акрисий, хоть и был убит, согласно предсказанию оракула, но, благодаря своим действиям, он оттянул свою смерть до старости дряхлой, когда ему и так было уже пора умирать.

Поэтому Лай, как только взошел на фиванский престол, приказал отправить в Дельфы гекатомбу отборных белых быков и, через несколько дней, увенчав голову свежим лавром, сам явился в знаменитейшее эллинское прорицалище. Он совершил омовение водами священного Кастальского ключа, чтобы пройти очищение и вопросил через жреца дельфийскую Пифию:

– Будет ли мое воцарение на счастье Фивам?

Когда по знамению жертвы день оказался благоприятным для совещания, тогда Пифия, омывшись в Кастальском источнике, надела золототканную одежду, распустила волосы и, надев на голову венок из свежего благоухавшего лавра, спустилась в адитон. Там она испила из источника, пожевала лавр, села на высокий треножник и, вдыхая дурманящие испарения, поднимавшиеся из расселины, где догнивал змей Пифон, принималась пророчествовать:

– Да, если ты не женишься.

Так совсем кратко жрец профет озвучил бессвязное бормотанье Пифии, одурманенной лавром или поднимавшимися из расселины испарениями гниющего Пифона. Вещанья Пифии в те баснословно древние времена были не только малопонятными непосвященным, но и не всегда точными. Возможно, по этой причине молодой Лай понял оракул так, что ему можно стать властелином семивратного города, и царствование его будет счастливым, но пока не следует жениться.

Лай страстно хотел стать царем, часто так сам себе говоря:

– Да, царствовать – дело совсем не плохое; скопляются скоро в доме царевом богатства, и сам он в большой чести у народа.

О женитьбе он пока не помышлял и потому, несмотря на первое недвусмысленное предостережение бога, с легким сердцем занял фиванский престол.

Однако не успела среброрукая богиня Луны Селена сделать и одного полного оборота на колеснице, неспешно влекомой серебристыми быками по звездами усеянному ночному небосклону, как юноша страстно влюбился в красавицу Иокасту, происходившую из древнейшего рода Спартов – пяти могучих воинов, выросших из змеиных зубов и ставших родоначальниками фиванской знати.

Вспомнив о первом предсказании Пифии, влюбленный Лай все же не оставил мыслей о женитьбе, решив опять отправиться к оракулу, что он и так должен был сделать, ибо, что может быть серьезнее брака царя, тем более после не вполне понятного первого предсказания. На этот раз Лай вопросил дельфийского бога о том, будет ли счастливым его брак с Иокастой.

– Да, если у вас не роится наследник.

Таков был ответ Пифии, озвученный жрецом-профетом. И это пророчество не только не отвратило Лая от желания обзавестись супругой, но, наоборот, придало ему решимости в этом важном вопросе. Он вспомнил о том, что во время первого посещения оракула, тот ему запретил безусловно жениться, а во время второго посещения бог запрещает только иметь наследника, при этом женитьба, значит, разрешается. Противоречивость двух первых оракулов подорвало вначале нерушимую веру Лая в предсказания Дельфийского бога.

И все же Лай решил не искушать судьбу и после женитьбы, с первой же брачной ночи стал принимать все меры к тому, чтобы жена не забеременела. Молодоженам очень пригодились оральные Ласки Гебы, которым богиня Юности научила сначала мужа Геракла потому, что после свадьбы она должна была 40 дней и ночей сохранять девственность согласно данному ею обету. Геракл, узнав про обет вечно юной телом жены, вопил безумно, словно в него вселилась богиня бешенства Лисса. Он требовал ласк любовных и кричал, что больший грех давать обеты, чем нарушать их. Однако после первой же ночи, проведенной с Гебой, был очень доволен и рассказал об особенных любовных ласках жены отцу. Вскоре о Ласках Гебы знал весь блаженный Олимп. А потом и смертные. Люди стали больше почитать богиню Юности, и раб, вошедший в храм Гебы, получал свободу.

Лай не сказал Иокасте об оракуле и она, не отвергая Ласки Гебы, страстно в тайне от мужа желала иметь детей. Вскоре, как говорят некоторые, она напоила его допьяна на одном из пиров и ночью, приняв его скипетр страсти в свое пустующее лоно, забеременела.

Когда Лай узнал, что жена ждет ребенка, он тут же, бросив все дела, спешно отправился в Дельфы. На его вопрос о будущем в случае, если у него родится ребенок, сама Иокаста в «Финикянках» Еврипида, говорит, что так вещал оракул:

– Царь фиванский, наперекор богам, ты не желай жене детей, – родивши с нею сына, убийцу, Лай, родишь ты своего, и дети все твои за ним погибнут.

Так бог устами своего оракула трижды запретил Лаю иметь детей.

Эдип пытается узнать о своем происхождении у родителей и в Дельфах

46. Младенчество Эдипа

«Увы! Зажжен вином, в веселый час ночной забылся муж на брачном ложе… Родился сын», – так поет Еврипид в «Финикянках» устами самой Иокасты.

Лай побоялся убить не в чем еще не повинного новорожденного сына своими руками, ибо демонические Эринии, порой не подвластные даже олимпийским богам, никому не прощали кровных преступлений, что проявлялось чаще всего в ужасных душевных муках преступника. Древние богини кровной мести доводили нечестивцев, проливших кровь родичей, до сумасшествия и последующей мучительной смерти своими ядовитыми бичами.

Поэтому, когда родилось дитя, Лай сразу отнял его у матери и отдал пастуху, приказав его бросить в горах, где он должен был съеден дикими зверями, разбиться при падении или погибнуть от голода и холода. Такое избавление (без непосредственного убийства) от нежелательных детей было распространено в Греции, ибо и от детей избавлялись и мести Эриний избегали. Детей вообще в Элладе любили меньше родителей или братьев и сестер, ведь их можно было еще завести и сделать это с большим удовольствием. Дети в основном нужны были для продолжения рода и во вторую очередь – для нужд государства и служению богам.

На всякий случай Лай предварительно собственноручно проколол младенцу лодыжки гвоздем от пряжки, чтобы, если его спасет от гибели всемогущий Случай, то его можно было бы узнать по искалеченным ногам.

Как рассказал сам пастух Лая, по имени Форбант, согласно приказу, он оставил ребенка в труднопроходимых для человека зарослях на лесистых склонах Киферона.

Предначертаниям Мойр, непреложных дщерей жутколикой Ананке, часто мешает, однако иногда и помогает зеленоглазая богиня Случая с пепельными волосами. По воле капризной Тюхе, такой же древней, как и Необходимость, в непроходимые заросли забрела коза, и пастуху коринфского царя Полиба Евфорбу пришлось залезть в них, и, услышав вопли, он обнаружил плачущего от голода и боли в ногах новорожденного ребенка. Сердобольный Пастух подобрал дитя и принес его коринфской царице Меропе (некоторые называют ее Перибеей), которой боги не послали своих детей.

Другие говорят, что Форбант пожалел дитя и сам отдал его Евфорбу, взяв с него слово, что будет говорить он всем, будто бы нашел ребенка в зарослях непроходимых на горных пастбищах или в ущелье диком Киферона.

Иные же утверждают, что никто не относил Эдипа на гору, но его по приказу Лая заключили в сундук, который затем бросили с утеса или корабля в море. По воле богини случая Тюхе сундук прибрежные волны прибили к коринфскому берегу как раз в то время, когда там находилась жена Полиба, царица Меропа (или, как говорят некоторые, ее звали Перибея), отдававшая распоряжения царским прачкам. Она отошла недалеко от прачек и увидела разбитый прибоем ящик, в котором спал малютка Эдип. Царица, никому ничего не сказав, завернула Эдипа в выстиранные одежды и тайно отнесла во дворец. Со следующего дня Меропа, начала подкладывать на живот подушечки под пеплос, чтобы было похоже, что она беременна и уже давно. Через некоторое время, сделав вид, что переживает родовые муки, счастливая царица показала всем крупного новорожденного ребенка. Эта интересная история, однако, ее рассказчики, скорее всего, спутали Эдипа и Лая с Персеем и Акрисием потому, что последующие рассказы коринфского вестника и фиванского пастуха ясно укажут, что Эдип был принесен к Меропе из гор.

Согласно Аполлодору, коринфская царица, приняв найденного пастухом ребенка, вылечила ему лодыжки и назвала Эдипом (пухлоногий), дав ему это имя из-за искалеченных ног, которые долгое время были распухшими. Болезненная опухлость ног Эдипа через несколько лет прошла, однако кривыми они остались на всю жизнь. Поскольку у коринфского царя Полиба не было своих детей, то он усыновил младенца и стал воспитывать его как своего законного наследника.

Еврипид же в «Финикянках» поет, что Меропа, к груди ребенка приложив, державного супруга убедила, что этот сын, рожденный ею в муках, произошел на свет от их союза. Поэтому Полиб искренне считал Эдипа своим родным сыном.

47. Эдипа называют найденышем и приемышем [13]

Шли годы. Эдип, окруженный заботами людей, чужих ему по крови, рос, ни в чем не зная недостатка. Уж золотой пушок вдоль щек пошел Эдиповых, и смуглый, черноволосый юноша считался наследником коринфского престола.

Возмужав, Эдип выдавался среди сверстников не только своей силой, но и незаурядным умом. Из-за искалеченных ног, он многим уступал в беге, но никто из юношей не мог превзойти его в борьбе или кулачном бою, и он был первым в стрельбе из лука и поединке на мечах. Никто не мог его превзойти и в метании диска.

Эдип был так же непревзойденным мастером разгадывать загадки на дружеских попойках. При этом, он был почтительным к отцу и заботливым о матери сыном. Благодаря этим достоинствам, он снискал всеобщее уважение к себе – все считали его одним из лучших граждан многолюдного Коринфа.

Однажды произошло с виду совсем незначительное событие, которое не только смутило дух Эдипа, но и оказало роковое влияние на всю его последующую жизнь.

Некоторые говорят, что во время соревнований по метанию диска, Эдип выступил не слишком удачно и впервые в жизни сплутовал: после того как все бросили диски, он первым добежал до своего потому, что его как царевича никто не желал обогнать. Эдип быстро поддал ногой свой диск вперед, и в результате этого обмана ему была присуждена незаслуженная победа. Истинный победитель видел нечестный поступок Эдипа и, не сдержав своего справедливого гнева, назвал царевича «бесчестным приемышем».

Неизвестно, откуда и от кого обиженный юноша узнал, что Эдип не родной царский сын, ведь Меропа это хранила в строжайшей тайне – возможно, он сам догадался потому, что Эдип был не похож на своих родителей. У белокожих Полиба и Меропы были светлые волосы и голубые глаза, а у смуглого Эдипа и волосы, и глаза были совершенно черные.

Гигин в «Мифах» говорит, когда Эдип, сын Лая и Иокасты, достиг зрелого возраста, он стал храбрее всех прочих, и ровесники из зависти стали обвинять его, что он приемыш у Полиба, потому что Полиб человек столь мягкий, а он дерзкий.

Возможно, завесу над тайной рождения Эдипа решила приоткрыть сама старая обликом Мойра Лахесис потому, что вскоре на веселом пиру какой-то юноша, воздавший дионисовым возлияниям чрезмерную дань, назвал Эдипа «найденышем».

Когда Эдипа впервые назвали приемышем, он не придал этому особого значения потому, что испытывал сильнейший стыд за свой бесчестный поступок. Однако, когда он услышал на пиру, что он найденыш, Эдип, вспомнив метания диска, серьезно задумался.

48. Эдип решает в Дельфах получить ответы о своем происхождении

Более озадаченный, чем оскорбленный, тем, что его назвали «найденышем» и «приемышем», Эдип едва мог дождаться следующего дня и ранним утром отправился к своим родителям и стал настойчиво расспрашивать их о своем происхождении. Полиб и Меропа, любившие Эдипа, как родного сына, так об этом и сказали. Причем, Полиб был совершенно уверен, что Эдип его сын и об этом чистосердечно сказал. Меропа же, столько лет уже лгала, что и самой себе внушила веру в свое материнство и говорила с виду не менее искренно, чем супруг.

Мойра Лахесис готовила Эдипа к первой предназначенной ему роли – героя истребителя чудовищной Сфинги и наделила его непревзойденным даром разгадывать загадки.

Эдип пытался разгадать загадку слов «приемыш» и «найденыш». Конечно, он допросил обоих юношей, назвавших его этими прозвищами, но первый надменно отказался с ним разговаривать на эту тему, припомнив ему плутовство, а второй – объяснил все опьянением. Это еще больше разожгло желание Эдипа узнать все о своем рождении.

Мучаясь бессонницей, Эдип так беседовал по ночам со своим милым сердцем:

– Полиб уверенно мне отвечал, что он мне отец, а вот мать, чувствую, что-то не договаривает или скрывает. Когда человека знаешь всю свою жизнь, с самого рождения, то чувствуешь по его взгляду, по тону течи, по тысяче разных мелких деталей, что он не вполне искренен. Не могу поверить, что она, такая добродетельная женщина, изменила супругу… во всяком случае со смертным. А может быть мой родитель и действительно бог?.. Ну не обязательно Зевс Громовержец или брат его Земледержец, которые любили возлечь не только с девами, но и с женами. Может быть, Меропой овладел Аполлон иль Гермес, или, хотя бы, один из речных богов, которых целых три тысячи? Как бы я хотел стать не только царем, но и быть полубогом! Я бы оставил своим детям самое прекрасное на свете достояние, ведь такое счастье, как молодость и сила, в старости мерзкой закончатся, а вот царская власть и благородное происхождение всегда остаются у человека. Я могу стать основателем новой царской династии, не как Эдип, сын смертного царя Полиба, а как Эдип полубог, у которого есть два родителя: смертный отец Полиб и божественный… Мне во что бы то ни стало надо все разузнать о своем происхождении.

Так и не получив ни от кого желанного объяснения и стремясь любым путем разгадать загадку, а также тяготясь сделанным ему упреком, Эдип принял самостоятельное решение – отправиться в Дельфы, чтобы узнать всю правду о своем происхождении от оракула. При этом он очень надеялся получить подтверждение своего предположения о том, что у него есть божественный отец. Чтобы не оскорблять родителей сыновним недоверием, он сказал им не правду о своих ночных мыслях, а неправду об ужасных снах, которые, якобы, не дают ему спать и по их же совету отправился в Дельфы, в знаменитейший храм не только в Элладе, но и во всей Ойкумене.

49. Ужасный оракул Эдипу

Эдип пришел в Дельфы в начале весны – в самое цветущее для оракула время в служении богу-прорицателю. Из граждан с немалым достатком, принесших Дельфийскому храму, где Пуп Земли, обильные жертвы и богатые дары образовывалась очередь, и 7 числа каждого месяца допущение просителей определялось жребием. Главный жрец был дружен с царем Полибом и для его сына сделал исключение, допустив его для совещания с Пифией без жребия.

Аполлонова дева, как обычно, омывшись в Кастальском источнике, надела золототканную одежду, распустила пышные волосы, и только после этого надела на голову венок из лавра. Испив в адитоне из источника, прорицательница пожевала душистый лавр и, усевшись на высокий медный треножник, стала вдыхать испарения, поднимавшиеся из расселины, где догнивала туша убитого Аонийского змея и где, впервые, согласно легенде, коза была охвачена судорогами.

Выслушав вопрос Эдипа о том, кто его настоящие родители, Пифия некоторое время молча жевала лавр, а потом вдруг забилась в экстатическом вдохновении, выкрикивая не понятные нечленораздельные фразы. Жрец внимательно выслушал прорицательницу и потом отвел Эдипа в специальное помещение.

Оракул не только не разрешил сомнений Эдипа, но и сделал его возвращение в Коринф совершенно невозможным. Профет, не сказав, кто родители Эдипа, глядя мимо него невидящими глазами, словно, это он, а не Пифия жевал лавр и вдыхал ядовитые испарения из расселины, гневно вскричал:

– Прочь из святилища, несчастный! И не смей сюда никогда возвращаться!

Если бы не главный жрец, друживший с Полибом, слуги выгнали бы Эдипа из храма. Успокоившись, жрец-профет изрек:

– Чей бы ты ни был сын, тебе суждено убить родного отца и соединиться с родной матерью на нечестивом ложе; и рожденные ею дети будут обречены на жестокие страдания и страшные муки, сыновья же погибнут позорной смертью.

Эдип был в ужасе. Его обычно задранная голова пала так, что раздвоенный подбородок со стуком челюстей друг о друга уткнулся в грудь. Впервые в жизни он почувствовав мерзкий страх кровь леденящий и поднимающий волосы на голове колом, он срывающимся голосом стал шептать: