Осьмушка жизни. Воспоминания об автобиографии

Я заранее, зная размеры контейнеров, рисовал схемы размещения грузов. Но по факту мне достался не тот контейнер, что заказывали, а тот, что был доступен. Так что пришлось немало вещей оставить. Среди них были относительно ценные, например электросварочный аппарат, работавший от сети 220 вольт. Были вещи «ностальгические»: например, большой сундук или лыжи, сделанные моим дедом… Много чего ещё осталось в нашем подвале «на разграбление».

Контейнер забили до отказа. Прежде чем закрыть его створки, я накрыл вещи старой клеёнкой – на случай дождей, которые могли попадать внутрь между неплотно пригнанными створками. Когда же я предъявил контейнер и подробный список всех находящихся в нём вещей таможеннику на контейнерной площадке, он потребовал раскрыть дверцы. Увидел, разумеется, клеёнку, заглянул в список и спросил: «А где в списке клеёнка?»

Клеёнки в перечне не было.

– Тогда выгружай всё здесь на землю, буду проверять и пересчитывать, – и собрался уходить.

Пришлось к взятке за получение контейнера тут же добавить ещё. Таможня дала добро.

Поезд №47

21 июня 1992 года мы садились в поезд Кишинёв – Москва. К вокзалу нас подвёз мой тогдашний партнёр Игорь Коцюба. На перроне провожали родственники. Помню эти напряжённые минуты перед отходом поезда. Но их успешно разряжала маленькая Катя, напевавшая привязавшуюся популярную песенку про «стюардессу по имени Жанна», смешно искажая слова: вместо «обожаема ты и желанна» она пела «обожаема-рты и желанна».

Поезд тронулся, отъехал совсем недалеко за пределы станции и встал. Стоял около часа, потом поехал обратно, вновь проехал мимо вокзала и направился в сторону, противоположную Москве: на запад, в Унгены. Оказалось, что в этот день и час горячая фаза Приднестровского конфликта разгорелась с новой силой. В Бендерах, мимо которых мы должны были ехать, шли бои, станция горела. Поэтому наш поезд пустили кружным путём через север Молдавии. Из расписания мы выбились, но 22 июня в Москву прибыли.

Киевский вокзал Москвы – узловая точка в нашей судьбе. Отсюда мы отправились в Молдавию в 1958 году, сюда же и вернулись. Сколько раз нам пришлось пользоваться этим вокзалом, подсчитать непросто. В качестве отправляющегося или прибывающего пассажира – не менее сотни раз: за 32 года я приезжал и уезжал в среднем чаще, чем раз в год. А сколько раз мне и Лене пришлось приходить сюда, чтобы отправить или получить сумки с разными вещами, передаваемыми из Москвы в Кишинёв и из Кишинёва в Москву – тоже подсчитать непросто, но счёт снова пойдёт на сотню-другую.

В тот знойный летний день на Киевском вокзале нас встретил брат Саша, и мы поехали в квартиру, арендованную во время предыдущего приезда в Москву.

Квартира

Квартира из четырёх комнат без мебели располагалась на первом этаже нового дома на углу Нижней Первомайской и 12-й Парковой в Измайлово. Отсутствие мебели – как раз то, что было нужно, поскольку мы перевозили из Кишинёва всё своё имущество с мебелью, библиотекой и всем прочим. Вспомню трогательное восклицание маленькой Кати, вбежавшей в ещё пустые комнаты: «Ой, папочка, какую хорошую квартиру ты нам купил!»

Аренде жилья предшествовала весьма напряжённая работа. Поиск квартиры в Москве не был таким простым делом, как сейчас: дай объявление в интернете и выбирай из поступающих предложений. Напомню: интернета тогда ещё не существовало. Всякую информацию искали и распространяли вручную. Квартирные агентства уже появились, но в них надо было ходить, делать выписки, оставлять свой телефон для возможных звонков (напомню, что мобильных телефонов тоже ещё не было). Оставались ещё и старые маклеры, тусующиеся в Банном переулке. Я туда ходил, общался с ними, но ни одного отклика так и не поступило.

В семейном архиве сохранились листочки с выписанными адресами. С интересом рассматриваю эти записи сейчас. В них десятки адресов, охватывающих все районы Москвы. Аренда стоила от 100 до 1600 долларов в месяц, в зависимости от количества комнат и района. Двушки – 100—150 долл. в месяц, трёшки – 300—500 долл./месяц, четырёхкомнатная в центре – 500—1500 долл./месяц. Самая дорогая в моём списке: четыре комнаты (17, 17, 17, 10 кв. м), кухня 12 кв. м, третий этаж семиэтажного сталинского дома на Тверской рядом с Моссоветом, после ремонта без мебели – 1660 долларов в месяц наличными. Квартиры в Измайлово оценивались скромнее и в рублях: от 5 до 10 тыс. руб. двушки, до 12 тыс. руб. – трёшки. Доллар на этом рынке в это время оценивался примерно в 100 руб.

Но главное, что я сделал для поиска квартиры, – обклеил в Измайлово, где жил брат, столбы и стены в проходных местах возле метро и на остановках рукописными листочками «Сниму квартиру». На объявление откликнулся местный житель, шофёр Саша, живший на 11-й Парковой в квартире тёщи вместе со своей женой и собакой. У Саши и его жены недавно подошла очередь на квартиру: последние подарки советской власти. Саша решил в новую квартиру пока не въезжать, сдать её, чтобы заработать «на обстановку». Квартплату он установил высокую: 12 тыс. руб. в месяц. Имеющихся у нас денег должно было хватить месяцев на шесть. За это время, по нашему замыслу, я должен был начать зарабатывать. Но всё пошло не столь гладко.

Страна впала в полосу гиперинфляции. В 1992 году инфляция, по официальным данным, составила 2000% (в следующем году – 10 156%!). Началась пресловутая либерализация цен, так называемая гайдаровская реформа. Приведу примеры изменения цен на продукты в магазинах: буханка хлеба в январе – 2 руб., в декабре – 50 руб.; десяток яиц в январе – 10 руб., в декабре – 100 руб.; проезд в метро в начале года – 50 коп., в конце – 6 руб.

До 1 июля 1992 года валютного рынка и легального обмена валют не существовало, был только официальный курс (который вырос примерно с 60 коп./долл. в советское время до примерно 110 руб./долл. в начале 1992 года), применявшийся во внешнеэкономической деятельности. Существовал и незаконный чёрный рынок. На нём курс доллара за годы перестройки вырос примерно с 3—5 рублей за доллар в доперестроечные годы до 10—15 в конце 80-х, затем до 25—35 в 90—91-м, а в начале 1992 года – до 100 руб./долл. 1 июля 1992 года курс доллара впервые стал свободным и в ходе первых биржевых торгов установился на уровне 130 руб./долл. Возникло понятие биржевого курса. Потом он непрерывно рос и к концу года превысил 300 руб./долл.

Наш квартирный хозяин Саша адекватно реагировал на происходящее (гиперинфляцию) и раз в месяц повышал квартплату. За деньгами он приходил с собакой. Хорошо запомнился его облик: стоит на пороге, татуированный, в майке-алкоголичке, с огромным псом на поводке и меланхолично говорит: «Ты это… Вишь, чё делается? Цены растут… Короче, я квартплату повышаю в два раза». Так что к концу года мы уже должны были платить не 12, а 100 тысяч рублей в месяц.

В ноябре-декабре положение уже было тревожным: заработков ещё нет, а старые запасы таяли. Но не было у меня в этой связи каких-то страхов. Я оставался собранным и настроенным на преодоление трудностей. Мне надо было выживать, а не рефлексировать в связи с невзгодами. Жена не просто меня поддерживала, а взяла на себя так много, что вдвоём мы представляли собой мощную, уверенную в себе силу, команду.

В тот год младшая дочь пошла в первый класс. Подобное событие в нашей семье, да и в остальных советских семьях, всегда было трогательным, торжественным, очень важным. Мы старались, чтобы эта атмосфера сохранялась. Школа находилась напротив дома и была обычной московской школой спального района. В эту же школу – в пятый класс – пошёл и старший сын.

Через ту квартиру на Нижней Первомайской прошло немало людей: родственники, друзья и знакомые, в том числе и из Кишинёва, которые приезжали в Москву. Подробнее об этом – в разделе «Партитура жизни», в главах «1992» и «1993». Мы всех принимали: переночевать, накормить, чем-то помочь, дать возможность созваниваться по своим делам – напомню: мобильных телефонов ещё не было, звонить можно было только из уличных телефонов-автоматов.

Так мы начинали свою новую жизнь на новом месте.

Мама

Маме в 1992 году исполнилось 78 лет. У неё уже проявились симптомы деменции. И без того непростой в бытовом отношении характер осложнился повышенной раздражительностью, часто агрессивной. У мамы ещё не наступила потеря памяти, это произойдёт через год, но приступы утраты ориентации уже наблюдались.

Прежде чем перевозить семью, надо было перевезти маму. Когда мы с мамой ехали на поезде в Москву, она была в основном в относительном порядке, но несколько раз вдруг переставала меня узнавать, гневно спрашивала, кто я такой, куда её везут, и требовала вызвать милицию. Это, конечно, вызывало напряжение у соседей по купе. Слава богу, что нас не высадили и не передали милиции и врачам.

Последующие три года мама жила у Саши в однокомнатной квартире на Верхней Первомайской. Её состояние в первое время после переезда было более или менее стабильным. Кое-что она делала по хозяйству, ходила в магазины. Но в апреле 1993 года случилось несчастье: мама вышла, как обычно, прогуляться возле дома, зашла в соседний магазин, но домой не вернулась.

Мы походили по району, расспросили соседей, продавщиц в магазине, но это ничего не дало. Обратились в милицию, у нас приняли заявление. Домой пришёл участковый, стал составлять протокол и заодно осмотрел квартиру «на предмет следов борьбы, насилия, пятен крови», чем нас озадачил и возмутил. Но милиционер был уже немолодой, опытный и ответил, мол, вы не обижайтесь, но в жизни бывает всякое, а я действую по инструкции.

Начался розыск мамы, который день за днём никаких результатов не давал. Изготовили объявление с фотографией, развесили по району, в местах, где её могли видеть. Но никаких звонков не поступало.

Знакомые посоветовали дать объявление по телевидению. Так и поступили, и в этом помог наш близкий друг Николай Попов: он работал на Центральном телевидении и связал с нужной редакцией. Объявление приняли, показали мамину фотографию по какому-то каналу, вещавшему на Москву и Подмосковье.

И это сработало: санитарка спецприёмника, в котором мама содержалась, опознала её. Выяснилось, что спустя несколько дней после пропажи из дома маму подобрали лежащей на железнодорожной насыпи в пригороде. Потерявшись, она каким-то образом прошла много километров… Мама не смогла назвать ни адрес, ни имя, в спецприёмнике её продержали около недели. Мамино состояние было плачевным. Но дома она постепенно вернулась почти к тому состоянию, в котором была.

В мае Павлик забрал маму на лето в Кострому. Она там пробыла до середины августа. Саша за ней съездил, привёз, и вскоре она снова потерялась: вышла в магазин в соседнем доме и не вернулась. На этот раз Саша нашёл её довольно быстро, в течение суток – в 7-й больнице на Потешной. Больше маму одну из дому не выпускали.

На Сашу легли все заботы. Ему с трудом стало хватать времени для основной работы на кафедре архитектуры во ВЗИСИ, не говоря о возможности проектировать, выполнять заказы для дополнительного заработка. Мы предприняли попытку поместить маму хотя бы на какое-то время в больницу в надежде, что её там подлечат, а Саша сможет наверстать упущенное, вернуться к работе.

Маму взяли в Боткинскую больницу, но пробыла она там недолго. Мы пришли её навестить и увидели, что она привязана к кровати, состояние ухудшилось. Мы возмутились, но санитарка сказала, что это обычное дело: если они (больные) слишком активные, мы их «фиксируем». Решили забрать маму домой, Саша стал за ней терпеливо ухаживать.

Через некоторое время она снова стала нас узнавать, хотя при этом могла и не вспомнить или перепутать имя. Саша выхаживал маму как ребёнка, взяв на себя все заботы: кормил, поил, умывал, одевал и т. п. Это было, конечно, нелегко и требовало большой самоотверженности, терпения и сыновней любви. Всё это у Александра было, мамино состояние улучшилось: оставаясь беспомощной, она тем не менее пребывала в спокойном, благостном состоянии, ощущая присутствие близких людей.

Так мама прожила ещё три года. На длительные периоды – более месяца – стала приезжать двоюродная сестра Люда из Харькова, помогала. Каждое лето маму брал к себе в Кострому брат Павел. Там ей было суждено умереть в июле 1995 года. Так получилось, что она оказалась похороненной на родине мужа, нашего отца, умершего в Кишинёве. А в Костроме рядом с мамой позднее похоронили брата Павла, потом его жену Тамару.

Кострома

Город, в котором я родился, – Ярославль. Родина моего отца – Костромская область. В семье всегда с любовью относились к этим краям, ездили в деревню Молоково к дедушке и бабушке, поддерживали отношения с сёстрами отца, жившими в Костроме. Так что Кострома воспринималась нами как место родное, близкое.

Старший брат Павел, который, как и я, жил в Кишинёве, куда он вернулся после окончания физфака МГУ, успешно работал в Институте прикладной физики, стал кандидатом, потом доктором наук. Но политические события и прочие явления, сопровождавшие «рост национального самосознания» коренного населения, его тоже не оставляли равнодушным. Он принял решение о переезде в Россию раньше меня. В 1991 году он приступил к работе в должности профессора кафедры общей физики в Костромском пединституте, который уже начал процесс превращения в университет. Ещё раньше в Кострому переехала его жена Тамара.

Они познакомились и поженились во времена учёбы в МГУ. Тамара училась на философском факультете. В Кишинёве она работала преподавателем на кафедре марксистско-ленинской философии, читала курс «научного атеизма», защитила кандидатскую диссертацию по религиоведению. Разумеется, в свете охвативших республику новых веяний никаких перспектив сохранить работу у неё не было, даже если бы она выучила молдавский язык. Павел уже проявлял активность в поиске работы и с Костромским пединститутом связывался, там же нашлась работа и для Тамары. К тому же у них была возможность продать свою кооперативную квартиру в Кишинёве и купить в Костроме дом. Так что переезд Павла и Тамары произошёл, можно сказать, без особых проблем.

Их сын Серёжа, о котором я в этой книге упоминаю как о Сергее-племяннике, в это время учился в МВТУ им. Баумана и жил в Москве.

Павел проявил заботу и обо мне: на всякий случай он, в принципе, договорился о том, что меня смогут взять преподавателем физики или в университет, или в технологический институт. Я со своей стороны тоже предпринимал шаги к тому, чтобы какой-то запасной вариант у нас был, и в январе 1991 года купил в Костроме, на ул. Энгельса, ¾ старого деревянного рубленого дома без удобств. В оставшейся четверти дома жила старушка, семье которой этот дом изначально и принадлежал. Так что в случае неудачи в Москве нам было куда ехать. Но стремился я при этом в Москву, рассуждая «по-наполеоновски»: надо попытаться, а там посмотрим.

Даконо

Описывая период, связанный с работой в компании «Даконо», я не стремлюсь к составлению документально точной истории организации. Я описываю свои впечатления и эмоции, а не историю фирмы. Мои воспоминания, естественно, субъективны, но ничем иным я поделиться не могу, да и, признаться, меня только это и интересует.

Я вспоминаю о событиях и людях с большой степенью неточности, поскольку опираюсь в основном на свою память и весьма немногие сохранившиеся документы. Так что ошибки в именах и датах, указаниях мест и названий наверняка будут. Это, конечно, огорчительно, но для той формы повествования – воспоминания личного характера, а не история фирмы – большого значения не имеет. С жизнью этой и других компаний и организаций было связано много людей, у которых есть свои воспоминания и оценки. Они обладают иным знанием о происходившем, о причинно-следственных связях событий и их последствиях. Наверняка мой субъективный взгляд не совпадёт с их субъективными взглядами. И это надо принять как данность.

Я с уважением и пониманием отнесусь к другим описаниям тех же событий и персон, если таковые появятся на свет и станут мне известны.

ЦМТ. Феликс

У меня были телефоны Феликса, и я знал, где он работает. Это здание называлось тогда по-разному: «Хаммеровский центр», «Центр международной торговли» (ЦМТ) и как-то ещё. Это поныне существующий комплекс зданий на Краснопресненской набережной. Войти туда просто так было невозможно: это был оазис заграницы в центре советской Москвы. Я приходил на проходную, звонил Феликсу, он доброжелательно отвечал и переносил встречу на другой раз. Я волновался, но терпеливо ждал следующего раза. В конце концов на меня был выписан пропуск, и я попал внутрь этой сказки.

Ни я, ни остальные граждане СССР, кроме тех, кто бывал за границей или в этом здании, ничего подобного не видели. Описывать сейчас это впечатление трудно, потому что все эти интерьерные красоты и технические штучки стали обыденными и встречаются во всех самых заурядных офисных центрах.

Комплекс состоял из нескольких башен, связанных общими внутренними пространствами. В центре была общественная зона, где располагались атриум-холл, магазины, кафе, рестораны. В корпусах размещались конгресс-центр, апартаменты для длительного проживания, гостиница «Международная», офисные помещения. В начале там были представительства только зарубежных фирм, а с конца 80-х – уже и наших, в том числе и офис авиакомпании, в которой Феликс тогда ещё работал. Он познакомил меня с сотрудниками компании, сводил меня в бар Red Lion, где расплачивались долларами, угостил настоящим английским пивом, познакомил с несколькими завсегдатаями бара, среди которых был полный краснолицый мужик, бывший в прошлом резидентом советской разведки в Австрии… В общем, я попал в атмосферу мне совершенно незнакомую. И, признаться, соблазнительно-привлекательную.

Феликс на год меня старше. Он был ещё действующим лётчиком гражданской авиации, полетал «на Северах». Кроме того, окончил школу лётчиков-испытателей ЛИИ им. Громова и работал в НПО «Взлёт» – научно-исследовательском лётно-испытательном центре, созданном знаменитой В. С. Гризодубовой. В последние год-два стали возникать частные авиакомпании, в одной из таких Феликс работал. Компания, используя связи, смогла получить контракт на перевозку противогазов в ходе «Войны в заливе» (1990—1991) по заказу ООН. Феликс заработал на этом приличную сумму и задумал создать свою авиакомпанию.

У нас, советских граждан, отношение к лётчикам было романтизировано. Их любили. Этому способствовали и кинофильмы, и герои Великой Отечественной войны, и развитие гражданской авиации, которой мы гордились. Так что встреча с любым лётчиком в таком советском патриоте, как я, вызывала позитивные чувства. Феликс вполне отвечал этим ожиданиям: он был обаятелен. Вскоре он пригласил нас с женой на семейный праздник – кажется, 20 лет со дня свадьбы. Отмечали в ресторане в Лужниках, стоявшем прямо на набережной в отдельном павильоне. Там я познакомился с друзьями Феликса и некоторыми будущими коллегами по работе.

…Мы вышли покурить к парапету на Лужнецкой набережной, я смотрел на величественный противоположный берег Москвы-реки с лыжным трамплином, вспоминал свои прогулки по тем местам 25 лет тому назад, романтические мечты юноши, прожитые годы. Подумалось: до какой же степени жизнь непредсказуема! Но, несмотря на это, мы что-то планируем, ставим цели и не так уж редко их добиваемся.

Учредительное собрание

В августе Феликс провёл собрание будущей авиакомпании. Все приглашённые стали соучредителями, то есть совладельцами создаваемого общества с ограниченной ответственностью – ООО «Даконо Лтд». Уставный капитал был объявлен в сумме 10 млн руб., необходимую для регистрации долю внесла материнская кипрская компания Dacono Trading Ltd, которой принадлежали 75%.

Нас потом нередко спрашивали: что значит «Даконо»? И никто тогда не мог на это дать ответ. В лучшем случае объясняли так: некий регистратор офшорных компаний на Кипре нашёл это слово на карте. Ему нужно было каждый день придумывать какие-нибудь благозвучные названия для новых компаний, вот он и прибегал к географической карте, чтоб голову не ломать. Так ему на глаза попался Dacono – маленький городок в штате Колорадо. А вот теперь я сообщу вам дополнительные сведения, добытые мною совсем недавно: название городка было сконструировано из имён первых здесь поселившихся девушек – операторов угольных шахт: Daisy, Cora и Nora. Вот, оказывается, чьи имена мы «увековечили» своим бизнесом.

Эту офшорную компанию Феликс приобрёл весной того же года и был её генеральным директором. Оставшиеся 25% ООО «Даконо Лтд» были распределены между физическими лицами. 5% принадлежали Феликсу, ещё по 5% – двум другим мажоритарным акционерам, 15% – отданы дюжине миноритарных, среди которых был и я: каждому – по 1,25%. Для меня это стало приятной неожиданностью.

Презентация компании прошла 25 сентября в ресторане Дома архитекторов в Гранатном переулке (тогда ещё, кажется, улица Щусева). То, что мы оказались именно там, объяснялось вовсе не тем, что, скажем, мой брат – архитектор и мы с ним бывали здесь регулярно, а тем, что заместитель директора Дома архитектора (Валерий Варгузов, брат известной примадонны Московского театра оперетты Светланы Варгузовой) был знакомым нашего лидера, на первых порах оказывал содействие и даже выделил нам комнату под временный офис. Мы, однако, здесь разместились буквально на неделю-другую. Один из соучредителей – Валерий Роганков, знакомый Феликса – нашёл другое помещение, в которое мы вскоре переехали.

Сивцев Вражек, 32

Устав ООО «Даконо» был зарегистрирован 20 августа 1992 года уже по адресу: Сивцев Вражек, 32. Это особняк XIX века, в котором располагалось некое «Строймонтажуправление». Мы заняли весь первый этаж, дирекция захиревшего к тому времени СМУ сохранила за собой две-три комнатки на втором этаже. Короткое время одну из комнат на первом этаже продолжали занимать супруги Либеры, бывшие сотрудники СМУ – знакомые Роганкова, при посредничестве которых мы арендовали помещение.

Кроме нас, у СМУ были и другие арендаторы – в подвальном помещении. Там сидели симпатичные ребята, занимавшиеся каким-то своим торговым бизнесом. Один из них – приветливый бородач необыкновенного роста, не менее двух метров. Через некоторое время он исчез, оставшиеся коллеги долго не знали, куда он пропал, в дело вмешалась милиция. Потом оказалось, что он уехал по торговым делам в Прагу, где был убит, а его тело буквально закатали в асфальт. Вот такая жуть…

Жизнь на Сивцевом Вражке была интересной. Это самый центр Москвы. Мы часто прогуливались по Арбату, на наших глазах превращавшемся в витрину разнузданного азиатоподобного капитализма, изучали и прилегающие переулки. Прямо напротив моего окна был вход в стоматологию Лечсанупра – святую святых медицинского обслуживания высших партийных чиновников. Время от времени можно было лицезреть входивших туда известных людей. Запомнился, например, артист Олег Ефремов, выходивший из иностранной автомашины в белоснежном костюме…

В соседнем с Лечсанупром жилом доме проживало немало известных людей. Мемориальные доски извещали, что тут жил писатель М. Шолохов, военачальники Баграмян, Батицкий, Кожедуб, Огарков…

Соседний с нами особняк на наших глазах хапнул себе (под «Крестьянскую партию») один из бойких деляг-журналистов перестроечной поры, получивший известность своими поношениями колхозного строя в СССР. В следующем особняке располагался музей Аксаковых, и его пока никто не решился «хапнуть». А в соседнем слева от нас особняке некоторое время жил писатель Лев Толстой, о чём извещала мемориальная табличка. Табличка, однако, умалчивала о том, что Толстой тогда ещё не был писателем. Ему было всего 20 лет, и он приехал в Москву для подготовки к сдаче кандидатских экзаменов. В этом особняке он снял квартиру из пяти комнат, но к экзаменам так и не подготовился: увлёкся кутежами и карточной игрой. Прожил он тут недолго, но именно здесь ему пришло в голову когда-нибудь что-нибудь написать…

В те времена в Москве сохранялась её важная особенность: в ней не было непроходных дворов. Можно было смело входить в любой двор, будучи уверенным, что из него куда-нибудь можно выйти с другой стороны. Таким был и наш двор на Сивцевом Вражке: он был связан с Кривоарбатским переулком, выходил прямо на дом архитектора Мельникова. В те времена там ещё жил сын архитектора – Виктор Константинович, довелось видеть его возле калитки, ведущей к дому.

Такой заповедный во всех смыслах район Москвы был для нас с Леной, охваченных неуёмной страстью к москвоведению и истории, огромным счастьем.

Рядом была гостиница «Арбат», относившаяся к категории цековских. Когда компания заработала первые деньги, с рестораном при гостинице был заключён договор о кормлении сотрудников обедами. Это стало настоящим пиром во время чумы!