Под фильтрами

Я могу раздавить его самооценку одним словом или вознести до небес. Я выбираю вознести. Потому что счастливый раб полезнее обиженного.

– Ты бог, Майкл, – шепчу я ему на ухо, когда он затихает. Он верит. Они всегда верят.

Я встаю. Медленно. Потягиваюсь, позволяя футболке задраться. Демонстрация пресса. Нижняя косая мышца в идеальном тонусе.

– Я устала, – говорю я. Голос на полтона ниже. Хрипотца. Это работает на подсознание, вызывая ассоциации с постелью. – Хочешь выпить?

Калеб опускает камеру на уровень груди, но не выключает запись. – Воды.

– Скучно, – я иду к бару.

Достаю бутылку Hibiki. Японский виски, дорогой, редкий. Это статус. Наливаю два стакана. Лед стучит о стекло. Звук дорогой жизни.

Подхожу к нему. Протягиваю стакан. Он берет его свободной рукой. Пальцы длинные, фаланги сбиты. Красивые руки. Рабочие.

Я делаю глоток, глядя ему в глаза. Жду. Обычно в этот момент они начинают говорить. Хвастаться, жаловаться на бывших, пытаться пошутить. Калеб молчит. Он делает глоток и продолжает смотреть на меня. Не на грудь. Не на губы. В глаза.

Это раздражает. Мне не нравится, когда меня изучают. Я должна изучать.

– Тебе не жарко? – спрашиваю я, подходя ближе. Вхожу в его личное пространство. Нарушение границ – это тест. Если отступит – слабак. Если останется – заинтересован.

Он не двигается.

Я ставлю свой стакан на стол. Кладу руку ему на грудь. Ткань футболки тонкая, под ней чувствуется тепло. Сердцебиение ровное. Слишком ровное. Никакого скачка адреналина. Никакого пота. Сбой программы?

– Ты странный, Калеб, – шепчу я. Провожу пальцем вверх, к его шее. – Ты весь вечер снимаешь меня, но мы даже не познакомились по-настоящему.

Я включаю «взгляд Бэмби». Чуть снизу вверх, ресницы дрожат, губы приоткрыты. Это сочетание невинности и порока. Убийственное комбо. Я знаю, что я красивая. Без макияжа я выгляжу моложе, уязвимее. Мужчины любят спасать уязвимых девочек. А потом трахать их в благодарность за спасение.

– Выключи камеру, – говорю я мягко. Моя рука скользит к его затылку, пальцы запутываются в волосах. – Давай расслабимся. Я могу заплатить тебе больше, чем договаривались. Намного больше.

Я прижимаюсь к нему всем телом. Бедра к бедрам. Теперь он должен отреагировать. Физиология – это не высшая математика.

Но Калеб делает шаг назад. Моя рука повисает в воздухе.

Я замираю. Внутри – холодный щелчок. Ошибка. Отказ доступа. Лицо держу. Никакой обиды. Только легкое удивление.

Калеб поднимает камеру обратно к лицу. Красный огонек горит. Он снимал всё это. Каждую секунду моего дешевого спектакля.

– Зачем? – спрашивает он. Голос спокойный, почти скучающий.

– Что «зачем»? – я отступаю, скрещиваю руки на груди. Защитная поза. Плохо. Надо расслабиться.

– Зачем ты пытаешься мне продать то, что я не покупаю?

Меня словно ударили. – Я не продаю, – фыркаю я. – Я проявила гостеприимство. Ты мне понравился. Я подумала…

– Нет, ты не подумала, – перебивает он. – Ты просчитала. Ты увидела угрозу. Я увидел тебя настоящую на кухне, когда ты удаляла комменты. Тебе стало страшно. Ты решила меня приручить. Или купить. Секс для тебя – это просто транзакция, верно? Как бартер за рекламу.

2008 год. Приемная семья номер четыре.

Мистер Хендерсон. «Дядя Боб».

Он был диаконом в местной церкви. По воскресеньям он читал проповеди о чистоте и добродетели. По вторникам и четвергам, когда его жена уходила на ночную смену в больницу, он приходил ко мне. Мне двенадцать. Я лежу лицом к стене, изучая узор на обоях. Желтые цветы. Пять лепестков. Три листика. Я слышу, как скрипит половица. Я знаю этот скрип. Он означает, что сейчас начнется "Урок послушания".

– Ты же понимаешь, Сиенна, – шепчет он, и его дыхание пахнет старым кофе и мятными леденцами. – Мы дали тебе дом. Мы дали тебе еду. В этой жизни за всё нужно платить.

Он откидывает одеяло. Я не кричу.

Крик – это трата энергии. Крик раздражает их, делает их агрессивными. Я делаю то, что умею лучше всего. Я нажимаю кнопку «Выкл» у себя в голове. Я представляю, что я – не тело на кровати. Я – камера наблюдения под потолком.

Я смотрю сверху вниз на маленькую девочку, которую прижимает к матрасу грузный мужчина. Я вижу, как его потные руки сжимают её худые плечи. Я вижу, как он раздвигает её ноги, игнорируя то, что она вся сжалась в комок. Я не чувствую боли. Боль – это просто электрический сигнал, бегущий по нервам. Если перерезать провод, сигнал исчезнет. Я перерезаю провод.

«Это просто транзакция, – думаю я, глядя на желтые цветы. – Арендная плата. Амортизация тела». Он пыхтит, двигаясь внутри меня. Это длится четыре минуты. Двести сорок секунд. Я считаю секунды. 1, 2, 3… Я считаю трещины на потолке. …120, 121… ...239, 240. Он затихает. Тяжело дышит мне в ухо.

– Ты хорошая девочка, Сиенна, – шепчет он, поправляя пижаму. – Бог видит твою покорность. Это наш секрет. Если расскажешь миссис Хендерсон, она выгонит тебя. И ты вернешься в приют, к крысам.

Он уходит. Я остаюсь лежать. Я жду десять минут, чтобы убедиться, что он уснул. Потом иду в ванную. Включаю воду. Горячую. Почти кипяток. Я тру кожу мочалкой, пока она не становится красной, почти содранной. Я пытаюсь смыть его ДНК2. Смыть запах ментола и кофе.

Я смотрю на себя в зеркало. В глазах двенадцатилетней девочки нет слез. Там есть калькулятор. Я провожу аудит.

Активы: Крыша над головой, еда, видимость нормальной семьи.

Пассивы: Четыре минуты насилия два раза в неделю.

Вывод: Сделка невыгодна. Контрагент нарушает условия безопасности. Контракт подлежит расторжению.

Через месяц "Дядя Боб" поскользнулся на лестнице. Кто-то разлил масло на верхней ступеньке. Ночью. В темноте. У него был сложный перелом шейки бедра и смещение позвонков. Он остался инвалидом. Он больше не мог подниматься на второй этаж, в мою комнату. Полиция назвала это «бытовым несчастным случаем».

Миссис Хендерсон плакала и говорила, что я – ангел, раз так заботливо ухаживаю за парализованным отчимом. Я кормила его с ложечки супом. Я смотрела в его испуганные глаза, в которых застыла мольба.

Он знал. Он знал, кто разлил масло.

– Вкусно, дядя Боб? – спрашивала я, улыбаясь той самой улыбкой, которую потом полюбят миллионы. – Ешь. Тебе нужны силы.

В тот день я усвоила главный урок маркетинга: Твое тело – это ресурс. Если кто-то берет его без спроса, ты не плачешь. Ты выставляешь счет. И цена всегда выше, чем они могут заплатить.

… Наваждение проходит. Я моргаю, возвращаясь в настоящее. Запах ментола исчезает.

Калеб опускает камеру, смотрит на меня с каким-то… сочувствием? Нет, это не сочувствие. Это жалость. Мне хочется выплеснуть виски ему в лицо.

– Пошел ты, – говорю я. Маска слетает. «Милая девочка» исчезла. Появилась хозяйка положения. – Кто ты вообще такой? Оператор-неудачник, который снимает клипы за еду? Я даю тебе шанс заработать на квартиру, а ты строишь из себя моралиста?

– Я не моралист, Сиенна.

Он делает шаг ко мне, и я замечаю шрам над его бровью. Старый, побелевший.

– Знаешь, почему я снимаю инди-клипы, а не свадьбы? – спрашивает он тихо. – Три года назад я снимал документалку о подпольных боях в Тихуане. Я вижу, как его зрачки расширяются при воспоминании. Это не страх. Это кайф. – Одному парню выбили глаз. Прямо в кадре. Все отвернулись. А я – нет. Я подошел ближе, чтобы поймать фокус на том, как кровь смешивается с пылью. Я не вызвал врача.

Я менял объектив. Он усмехается, и эта усмешка холоднее, чем лед в моем виски. – Я не спасаю людей, Сиенна. Я смотрю, как они ломаются. Это красиво.

Он подходит к окну. За стеклом – огни Голливуда. Миллионы лампочек, за каждой из которых кто-то врет.

– Ты красивая, – говорит он, не оборачиваясь. – Но ты пустая. Как заброшенный дом с идеальным фасадом. Окна чистые, газон пострижен, а внутри – пыль и старая мебель под простынями. Никто не живет.

1. Мой первый вирусный пост в Verastage1.

У меня было 200 подписчиков.

Я жила в крошечной комнате с плесенью на потолке в доме пятой приемной семьи. Денег не было. Но мне нужен был контент. Я пошла в торговый центр «The Grove». Зашла в бутик Chanel. Я не могла купить даже брелок. Но я взяла пакет, который кто-то выкинул в урну у входа. Фирменный, белый с черными буквами.

Он был немного помят, но логотип читался. Я набила его газетами, чтобы он выглядел полным. Разгладила складки. Потом я пошла в кафе, купила самый дешевый эспрессо, но попросила налить его в чашку, а не в бумажный стакан.

Села у окна. Композиция: чашка кофе, солнечные очки (подделка под Ray-Ban) и край пакета Chanel, небрежно выглядывающий из кадра.Подпись:

«Маленькие радости после долгого шопинга. #Blessed #Chanel #LuxuryLife».

Фото набрало 500 лайков за час. Люди в комментариях писали: «Завидую!», «Покажи, что купила!», «Ты такая крутая».

Они завидовали мусору. Они лайкали пакет с газетами.

Я сидела в кафе, допивая холодный кофе, и смеялась. Я поняла главное правило рынка: Реальность не имеет значения. Значение имеет только картинка, которую ты продаешь.

Если люди верят, что в пакете сумка за 5 тысяч долларов – значит, она там есть.

Я молчу. Горло сжимается. Не от слез. От ярости. Как он смеет? Он меня не знает. Никто меня не знает. Я – это 20 миллионов подписчиков. Я – это бренд. Я – это успех.

– Я хочу снимать этот дом, – продолжает он, поворачиваясь ко мне. – Я хочу снять, как ты ходишь по пустым комнатам и боишься собственного эха.

Он поднимает камеру. Наводит на меня. – Вот сейчас. Не двигайся.

Я стою посреди гостиной за пять миллионов долларов. В старой футболке. С растрепанными волосами. Отвергнутая каким-то нищим с камерой. Я чувствую себя голой. Это… новое чувство.

Обычно я контролирую кадр. Я выбираю ракурс. Я выбираю свет. Сейчас выбирает он.

– Ты псих, – выплевываю я.

– А ты актриса, которая забыла слова, – парирует он. – Сделай лицо попроще. Злость тебе идет больше, чем та притворная улыбка.

Щелк. Затвор срабатывает.

Я смотрю на него и понимаю: он не уйдет. И я его не уволю. Потому что он прав. Мой алгоритм сбился. Глитч в системе. И впервые за много лет мне не скучно.

– Если ты выложишь это где-то без моего апрува, я тебя уничтожу, – говорю я ледяным тоном. – Засужу так, что ты камеру продашь, чтобы оплатить адвокатов.

– Договорились, – кивает он. – Но ты не захочешь это удалять.

– Почему?

– Потому что это будет единственное настоящее фото в твоем профиле. И оно наберет больше лайков, чем все твои постановочные завтраки вместе взятые.

Он убирает камеру в кофр. – На сегодня всё. Завтра в девять. Поедем на локацию.

– Куда?

– Увидишь. Оденься похуже. Prada оставь дома.

Он идет к двери, не прощаясь. Дверь хлопает. Я остаюсь одна. Смотрю на свой стакан с виски. Лед растаял.

Подхожу к зеркалу. Смотрю на свое отражение. Злая складка между бровей. Губы сжаты в линию. Глаза холодные, хищные. Пустой дом? Ну что ж, Калеб. Добро пожаловать на экскурсию. Только смотри, чтобы потолок не обвалился тебе на голову.

Я делаю глоток теплого виски. Вкусно. Беру телефон. Открываю заметки. Пишу: «Калеб Торн. Статус: Угроза/Ресурс. Стратегия: Наблюдение. Не спать с ним. Пока».

Переговорная в башне в Сенчури-Сити.

Стеклянный стол, кожаные кресла, вид на город, который стоит миллионы. Напротив меня сидят пятеро мужчин в костюмах Brioni. Инвесторы. Венчурный фонд. Средний возраст – 55.

Они смотрят на меня как на красивую куклу, которая решила поиграть в магазин. Ошибка.

– Мисс Вэйн, – начинает председатель, седой мужчина с винирами белее, чем моя совесть. – Ваши цифры впечатляют. Но рынок косметики перенасыщен. Почему вы думаете, что ваша линейка выстрелит? Чем ваш увлажняющий крем отличается от L'Oreal или Estee Lauder?

Я не моргаю. Я не начинаю рассказывать про уникальную формулу с экстрактом редкой орхидеи (которой там 0,01%). Это для покупателей. Этим парням нужна правда. Точнее, та правда, которая приносит прибыль. Я откидываюсь в кресле.

– Ничем, – говорю я спокойно. Они переглядываются. – Химически он ничем не отличается, – продолжаю я. – Себестоимость банки – 2 доллара. Упаковка – 1 доллар. Мы продаем её за 60. Маржинальность – 2000%. Я встаю и подхожу к доске. Беру маркер.

– Вы думаете, женщины покупают крем? – я пишу слово «КРЕМ» и жирно его зачеркиваю. – Нет. Женщины покупают надежду. Я поворачиваюсь к ним. – Они покупают надежду, что они не стареют. Надежду, что муж не уйдет к молодой секретарше. Надежду, что они могут быть такими же, как я. Я обвожу свое лицо руками.

– Я не продаю косметику, господа. Я продаю доступ в закрытый клуб. Купив этот крем, толстая домохозяйка из Айовы на секунду чувствует себя частью голливудской элиты. Она платит не за гиалуроновую кислоту. Она платит за дофамин.

Я опираюсь руками о стол, нависая над ними.

– У L'Oreal есть бюджеты на рекламу. У меня есть армия фанатиков, которые купят даже яд, если я скажу, что он разглаживает морщины. Мой LTV4 выше, чем у любого бренда в этой комнате.

Тишина. Я вижу, как в их глазах меняется выражение. Скепсис уходит. Появляется жадность.

– Сколько вам нужно? – спрашивает председатель.

– Десять миллионов за 15% акций, – улыбаюсь я. – И это скидка за скорость.

Они кивают. Они купят.

Потому что они тоже хотят быть частью этого обмана.

ГЛАВА 5

Мы едем уже час. Его машина – старый Ford Bronco, который, кажется, держится на честном слове и ржавчине.

Кондиционер не работает. Окна открыты. Горячий воздух пустыни бьет мне в лицо, путая волосы. Я ненавижу ветер. Ветер нельзя контролировать. Он превращает укладку за триста долларов в воронье гнездо за три минуты.

– Куда мы едем? – спрашиваю я в третий раз.

Калеб не отвечает. Он ведет машину расслабленно, одной рукой. Другая лежит на открытом окне, пальцы отбивают ритм по раскаленному металлу. На нем все та же черная футболка. От него пахнет табаком и старой кожей. Никакого дорогого парфюма. Запах дешевый, резкий, но… настоящий.

Я проверяю телефон. Связь падает до одной "палочки".

«Анализ рисков: Я в машине с малознакомым мужчиной, еду в глушь. Вероятность похищения – 15%. Вероятность изнасилования – 20%. Вероятность того, что это просто тупая арт-хаусная идея – 65%».

Я незаметно отправляю геолокацию Мие. Сообщение: «Если не выйду на связь через 3 часа, звони копам. И да, ты все еще должна мне денег».

– Мы почти приехали, – говорит Калеб, сворачивая с трассы на грунтовку.

Пыль поднимается столбом. Я морщусь. Пыль забивает поры. Это минус два дня идеальной кожи.

Мы останавливаемся перед зданием, которое выглядит как декорация к фильму ужасов категории Б. Вывеска «MOTEL» покосилась, буква «O» отвалилась и валяется в сухой траве. Окна заколочены фанерой, штукатурка облупилась, обнажая серый бетон.

– Ты издеваешься, – говорю я, не выходя из машины. – Я не буду здесь сниматься. Это антисанитария. Это…

– Это текстура, – перебивает он. Глушит мотор. Тишина наваливается мгновенно, тяжелая и звенящая. Только цикады трещат.

Калеб выходит, достает оборудование. Я сижу еще минуту, взвешивая варианты. Уехать я не могу – руль у него. Идти пешком по жаре – самоубийство. Остается играть по его правилам. Пока что.

Я выхожу. Мои белые кроссовки Balenciaga касаются грязного асфальта. Я мысленно списываю их в утиль. 900 долларов убытка. Запишу в расходы на продакшн.

– Встань там, – он указывает на пустой бассейн. Дна нет, только трещины и кучи мусора.

– Там могут быть шприцы. Или змеи.

– Там отличный свет, – он уже настраивает баланс белого. – Солнце жесткое, тени глубокие. Как раз под твою душу.

Я фыркаю, но спускаюсь по лесенке в бассейн. Внутри душно. Пахнет мочой и сухой землей. Я встаю в центре. Принимаю позу: нога чуть вперед, бедро в сторону, плечи расслаблены. Лицо – «загадочная грусть».

– Стоп, – голос Калеба звучит как выстрел.

Я замираю. – Что не так? Свет плохой?

Он опускает камеру. Смотрит на меня поверх объектива с тем же выражением скуки, что и вчера. – Ты опять это делаешь.

– Что «это»?

– Позируешь. Ты встала так, чтобы ноги казались длиннее. Ты втянула живот. Ты наклонила голову так, чтобы скрыть асимметрию челюсти, которую видишь только ты.

– Это называется профессионализм, Калеб. Я знаю свои ракурсы.

– Мне плевать на твои ракурсы. Мне нужна ты. Сядь.

– Куда? – я оглядываюсь. Везде грязь.

– На дно. Прямо на бетон.

Я смотрю на него. Он серьезен. Это проверка. Он хочет сломать меня. Показать, кто здесь главный. Если я откажусь – я "принцесса". Если соглашусь – я подчиняюсь. Нужно третье решение.

Я сажусь. Но не так, как он ждет. Я падаю на бетон резко, не жалея белые джинсы. Сажусь скрестив ноги, спина прямая, подбородок вверх. Смотрю ему прямо в линзу. Взгляд – вызов. «Хочешь грязи? Получай. Я все равно буду выглядеть дороже, чем вся твоя жизнь».

Щелчок затвора. Еще один. Он начинает двигаться вокруг меня. Быстро, хищно. Приседает, ловит углы.

– Расскажи мне про шрам, – говорит он вдруг.

Я вздрагиваю. – Какой шрам? У меня нет шрамов. Я сделала лазерную шлифовку три года назад.

– Не на теле, – он подходит ближе. Камера в полуметре от моего лица. – Тот, который заставляет тебя так напрягать шею, когда кто-то повышает голос.

Я чувствую, как холодок пробегает по спине, несмотря на жару. Он слишком наблюдательный. Это опасно. Отец. Его голос. Когда он начинал орать, я всегда вжимала голову в плечи, пытаясь стать меньше. Мышечная память. Её не выведешь лазером.

– Это не твое дело, – голос получается резким, металлическим.

– Отлично, – щелк. – Злость. Это уже что-то. Продолжай.

– Ты переходишь границы, – я пытаюсь встать, но он делает жест рукой: «сидеть». И я… я остаюсь сидеть.

– Тебе страшно здесь? – спрашивает он. – Пустое место. Никого нет. Никто не поставит лайк. Если ты здесь сдохнешь, охваты упадут до нуля.

– Заткнись.

– Ты боишься тишины, Сиенна. Потому что в тишине ты слышишь себя. А там пусто. Эхо гуляет.

Я хватаю горсть мелких камней и швыряю в него.

– Я сказала, заткнись! Я не пустая! Я создала себя с нуля! Я стою миллионы! А ты – никто! Ты просто обслуга с камерой!

Мое лицо горит. Дыхание сбилось. Я хочу ударить его. Разорвать этот чертов контракт. Калеб опускает камеру. Смотрит на экранчик. Потом на меня. И впервые улыбается. Улыбка кривая, странная, но… одобрительная.Он не отступает. Он делает шаг ко мне, хрустя гравием. Его тень накрывает меня целиком.

– Я видел, как ты смотрела на того официанта на вечеринке, – говорит он тихо. – Ты не просто унизила его. Ты хотела раздавить его, как таракана.

Он наклоняется, его лицо в сантиметре от моего. В его серых глазах что-то шевелится. Что-то темное, тяжелое, что он прятал за объективом годами.

– Я знаю этот взгляд, Сиенна. Я вырос в районе, где такой взгляд – единственная валюта. Ты думаешь, я мягкий? Думаешь, я «эмпат»?

Он хватает меня за подбородок. Жестко. Пальцы впиваются в кожу.

– Я снимаю насилие не потому, что осуждаю его. А потому что я скучаю по нему.

Мое дыхание сбивается. Вот оно. Глитч в его системе. Он не святой. Он зверь, который посадил себя в клетку морали. И я только что нащупала замок от этой клетки.

– Тогда выпусти его, – шепчу я. – Сними меня так, как ты хочешь меня ударить.

– Вот, – он разворачивает камеру ко мне экраном.

Я смотрю. На фото я сижу в грязи, волосы спутаны ветром. Глаза горят яростью. Рот чуть приоткрыт в крике. На шее вздулась венка. Это некрасиво. Это не «эстетично». Но от этого невозможно оторвать взгляд. В этом есть энергия. Дикая, животная энергия. Это не пластиковая кукла, которую все привыкли видеть. Это женщина, которая может убить.

Мой внутренний маркетолог мгновенно включается. «Целевая аудитория: зумеры, уставшие от глянца. Тренд: „raw reality“, „goblin mode“. Потенциал виральности: высокий. Подпись должна быть провокационной».

Злость уходит. Остается расчет. Я поднимаю глаза на Калеба.

– Это… неплохо.

– Это охренительно, – поправляет он. – Мы назовем эту серию «Глитч». Сбой в матрице идеальной девочки.

Я встаю, отряхиваю джинсы. Пятна не отходят. Плевать.

– Мне нравится название, – киваю я. – Но в следующий раз предупреждай, прежде чем устраивать психотерапию. Я беру почасовую оплату за вскрытие травм.

Калеб хмыкает.

– Поехали. Я знаю место, где делают сносные тако. И там есть вода, чтобы умыться.

Мы идем к машине. Я чувствую себя странно. Усталой, грязной, но… легкой. Как будто я только что сбросила тяжелый рюкзак.

Сажусь в машину. Достаю телефон. Связь появилась. Открываю фото, которое он мне скинул через AirDrop. Накладываю черно-белый фильтр. Зернистость +20. Контраст +10. Пишу текст: «Иногда нужно упасть на самое дно, чтобы увидеть, кто останется рядом. Спойлер: только ты сама».

Нажимаю «Опубликовать». Первые 1000 лайков прилетают за 30 секунд. Комментарии:

«О боже, что случилось?», «Ты такая сильная!», «Это фото – искусство!».

Я смотрю на Калеба. Он курит в окно, не обращая на меня внимания. Он полезен. Очень полезен. Он видит мою тьму. И вместо того, чтобы убежать, он делает из неё контент. Мы сработаемся.

– Калеб? – зову я.

– М?

– Тако за мой счет. Но если там будет антисанитария, я напишу плохой отзыв.

Он выпускает дым в окно. – Договорились, принцесса.

Я улыбаюсь. На этот раз – не для камеры. Просто потому, что нашла новую игрушку. И эта игрушка работает идеально.

Калеб ушел в ванную смывать пыль заброшенного бассейна.

Его рюкзак остался лежать на кресле в гостиной. Потертый брезент, молния расходится. Вещь человека, которому плевать на материальное. Или у которого просто нет денег. Я смотрю на рюкзак. Правило номер один в бизнесе: знай свои риски.

Калеб – риск. Он талантлив, он видит меня насквозь, и он непредсказуем. Сегодня он снимает меня в грязи, а завтра может продать эти кадры таблоидам или просто исчезнуть, потому что "потерял вдохновение". Мне нужен гарант. Мне нужен поводок.

Я подхожу к креслу. Прислушиваюсь. Шум воды в душе. У меня есть пять минут. Открываю рюкзак. Внутри хаос. Запасные аккумуляторы, спутанные провода, пачка дешевых сигарет, книга (Камю, «Посторонний» – как банально).

На дне, под объективом, лежит ворох бумаг. Не сценарии. Не эскизы. Счета. Я достаю их. Бумага дешевая, шершавая. «Департамент водоснабжения: Последнее предупреждение». «Аренда: Просрочка 2 месяца». И самый интересный, на плотной бумаге с логотипом:

«Клиника Святой Марии. Центр паллиативной помощи и неврологии». «Пациент: Маргарет Торн. Баланс: -$14,500. Статус: Подготовка к выписке в связи с неуплатой».

Я замираю. Маргарет. Мать. Я быстро пробегаю глазами по диагнозу в приложенной выписке. Ранняя деменция. Требует круглосуточного ухода. Спецпитание. Препараты, тормозящие распад личности. Без лечения она превратится в овощ за полгода. Я смотрю на сумму. Четырнадцать тысяч. Для меня – это цена одной интеграции в сторис. Для него – это петля на шее. Он снимает инди-клипы и живет в дыре, чтобы оплачивать её палату. Но денег не хватает. Он в отчаянии. Вот почему он согласился работать на меня. Не ради искусства. Ради неё.

Я улыбаюсь.

Я нашла его «кнопку».

Это лучше, чем компромат. Компромат вызывает ненависть. Зависимость вызывает покорность. Я достаю телефон, фотографирую счет. Номер аккаунта пациента.

Кладу бумаги обратно, закрываю рюкзак.

Сажусь на диван и открываю банковское приложение. Я медленно вожу реквизиты клиники.

В поле «Сумма» вбиваю: 20 000 $. Покрытие долга плюс аванс за месяц. В поле «Назначение платежа»: Благотворительный взнос. Анонимно.

Нажимаю «Отправить».

Деньги уходят. Зеленая галочка на экране.

Я только что купила себе человека.

Шум воды стихает. Через минуту выходит Калеб. Он вытирает волосы полотенцем. В его взгляде все еще та же настороженность, та же гордость нищего художника. Он думает, что он свободен. Он думает, что может уйти в любой момент.

– Я собрался, – говорит он, кидая полотенце на стул. – Завтра скину исходники.

– Не спеши, – я сижу расслабленно, листая ленту в телефоне. – У тебя есть дела поважнее.

– Какие?

– Позвони в клинику Святой Марии, – говорю я, не поднимая глаз. Калеб замирает. Его лицо становится белым, как мраморная столешница.

– Ты лазила в моих вещах? – его голос дрожит от ярости.

– Я проводила аудит.

– Ты не имела права… Это не твое дело! Ты сука, Сиенна. Я ухожу. Он хватает рюкзак. Резко, нервно.

– Я оплатила счет, – бросаю я ему в спину. Он останавливается у двери. Рука застывает на ручке. Медленно оборачивается.