Дела любви. Том II

«Любовь всё покрывает», ибо что значит всё покрывать, то есть всё переносить? В конечном счёте это означает во всём находить любовь, предполагаемую в основании. Когда мы говорим о человеке с крепким здоровьем, что в отношении еды и питья он может переносить всё что угодно, мы имеем в виду, что его здоровый организм получает питание даже от нездоровой пищи (точно так же, как больному вредит даже здоровая пища), мы имеем в виду, что его организм питается тем, что наименее питательно. Таким образом, любовь всё покрывает, всегда предполагая, что она присутствует в основании, и тем самым созидает.

«Любовь всему верит», ибо верить всему – даже если это не кажется таковым, даже если это кажется прямо противоположным – значит как раз предполагать, что любовь присутствует в основании, даже в заблуждших, даже в развращённых, даже в самых злых. Недоверие убирает основание, предполагая, что любви нет; поэтому недоверие не может созидать.

«Любовь всего надеется», но надеяться всего – даже если это не кажется таковым, даже если это кажется противоположным – значит предполагать, что любовь присутствует в основании и что она непременно проявится в ошибающихся, в заблуждающихся и даже в потерянных. Отец блудного сына[16], пожалуй, был единственным, кто не знал, что у него есть блудный сын, потому что любовь отца всего надеялась. Брат же сразу понял, что он безнадёжно потерян. Но любовь созидает; и отец вернул блудного сына только потому что он, всего надеясь, предполагал, что у сына любовь присутствовала изначально. Несмотря на распутство сына, со стороны отца не было никакого разрыва (а разрыв – это противоположность созиданию); он надеялся всего, поэтому он поистине созидал своим отцовским прощением, потому что сын очень живо осознал, что отцовская любовь претерпела вместе с ним, так что здесь не было никакого разрушения.

«Любовь всё переносит». Ибо переносить всё – значит предполагать, что любовь присутствует в основании. Когда мы говорим, что мать переносит всё непослушание своего ребенка, подразумеваем ли мы, что она, как женщина, терпеливо страдает от зла? Нет, мы имеем в виду нечто другое: как мать она всегда помнит, что это ребёнок, и поэтому предполагает, что ребёнок её любит, и что скоро он покажет это. Обычно мы говорим о том, что терпение всё переносит, а не о том, что любовь всё переносит. Ибо терпение всё терпит и молчит, и если мать таким образом терпит непослушание ребёнка, то можно подумать, что мать и ребенок стали чужими друг другу. Но любовь всё переносит, терпеливо молчит, но при полном молчании предполагает, что любовь всё же присутствует в другом человеке.

Так созидает любовь. «Она не гордится, не бесчинствует, не раздражается»: она не гордится тем, что может созидать любовь в другом человеке; она не раздражается и не бесчинствует, нетерпеливо, почти безнадёжно обеспокоена тем, что нужно сначала разрушить, чтобы снова созидать. Нет, она всегда предполагает присутствие любви в основании. Поэтому безусловно самое назидательное зрелище – видеть созидание любви, зрелище, которым назидаются даже ангелы, и поэтому, безусловно, самое назидательное – когда человек может рассказать о том, как созидает любовь. Есть много добрых, много благотворных, много чарующих, много захватывающих, много возвышающих, много увлекательных, много убедительных и тому подобных зрелищ; но есть только одно назидательное зрелище – видеть созидание любви. Поэтому, какие бы ужасы и мерзости вы ни видели в мире, о которых вы хотели бы забыть, потому что они разрушают вашу смелость и вашу уверенность, вызывают у вас отвращение к жизни и саму идею жизни отвратительной – просто подумайте, как созидает любовь, и вы будете назидаемы в жизни! Есть так много разных тем, на которые можно поговорить, но лишь одна назидательная: как созидает любовь. Поэтому, что бы ни случилось с вами настолько невыносимое, что вы бы пожелали никогда не родиться и чем скорее, тем лучше замолчать в смерти: просто подумайте, как созидает любовь, и вы снова будете назидаемы в разговоре. Есть только одно назидательное зрелище и только один назидательный предмет; но всё может быть сказано и сделано назидательно, ибо где назидание, там и любовь, а где любовь, там назидание, и где бы ни присутствовала любовь, она созидает.

Любовь созидает, предполагая, что она присутствует. Разве вы сами не испытывали этого, мой слушатель? Если какой-нибудь человек говорил с вами или вёл себя по отношению к вам так, что вы действительно чувствовали себя назидаемым им, то это потому, что вы довольно явно осознавали его предположение, что в вас есть любовь. Или как вы представляете себе человека, который мог бы вас действительно назидать? Не правда ли, что вы хотели бы, чтобы он обладал проницательностью и знаниями, и способностями, и опытом? Но всё же решающим вы бы считали не это, а то, будет ли он надёжным, добрым человеком, то есть поистине любящим человеком. Следовательно, вы считаете, что для решительного и существенного назидания необходимо быть любящим или иметь любовь, причём такую, чтобы на неё можно было положиться.

Но что же такое любовь? Любовь – это предполагать любовь; иметь любовь – значит предполагать любовь в других, любить – значит предполагать, что другие любят. Давайте поймём друг друга. Качества, которыми может обладать человек, могут быть либо качествами для себя, даже если он использует их для других, либо качествами для других. Мудрость – это одно из качеств для себя; сила, талант, знание и т. д. также могут быть качеством для себя. Быть мудрым – не значит предполагать, что другие мудры; напротив, вполне мудро и верно, если поистине мудрый человек предполагает, что далеко не все люди мудры. Да, поскольку «мудрость» – это исключительно личное качество, ничто не мешает предположить, что мог бы жить или жил мудрец, осмелившийся сказать, что он считает всех людей неразумными. В этой мысли (быть мудрым – и предполагать, что все другие немудры) нет противоречия. В реальной жизни такое заявление было бы высокомерием, но в мысли как таковой противоречия нет. С другой стороны, если кто-то считает, что он любящий, а все остальные нет, то мы скажем: «нет, остановитесь: здесь есть противоречие в самой мысли; ибо быть любящим – значит просто подразумевать, предполагать, что другие люди любящие. Любовь – это не исключительно личное качество, но качество, благодаря которому или в котором вы являетесь для других. Конечно, в обыденной речи, когда мы перечисляем качества человека, мы говорим, что он мудрый, благоразумный, любящий – и мы не замечаем, какая разница между последним качеством и первым. Свою мудрость, свой опыт, своё понимание он оставляет для себя, даже если они приносят пользу другим; но если он поистине любящий, то он не имеет любовь в том же смысле, в каком имеет мудрость, но его любовь предполагает, что остальные из нас имеют любовь. Вы восхваляете его как любящего; вы думаете, что любовь – это присущее ему качество, и это действительно так, вы чувствуете назидание от него именно потому, что он любящий, но вы не понимаете, что это только потому, что его любовь означает, что он предполагает любовь в вас и именно этим вы назидаетесь, что именно этим любовь в вас созидает. Если бы действительно было так, что человек может быть любящим, не предполагая любви в других, то вы бы не чувствовали себя назидаемым в самом глубоком смысле, как бы несомненно ни было, что он любящий, вы бы не чувствовали себя назидаемым в самом глубоком смысле, как вы не были назидаемы в самом глубоком смысле независимо от того, насколько несомненным было то, что он мудрый, понимающий, образованный и опытный. Если бы он мог быть поистине любящим без этой предпосылки любви в других, то вы бы не могли полностью положиться на него, ибо проверка на надёжность у любящего именно такая: даже когда вы сомневаетесь в себе, есть ли в вас любовь, он остаётся достаточно любящим, чтобы предполагать её, или, скорее, он и есть тот любящий, который её предполагает. Но вы требовали, чтобы человек, для того, чтобы быть поистине назидательным, был поистине любящим. И быть любящим, как теперь выяснилось, означает: предполагать любовь в других. Таким образом, вы говорите абсолютно то же самое, что было сказано в нашем размышлении.

Таким образом, рассмотрение возвращается к своему началу. Созидать – значит предполагать любовь; быть любящим – значит предполагать любовь; только любовь созидает. Ибо созидать – значит строить что-то на основании, но c духовной точки зрения любовь – основание всего. Ни один человек не может заложить основание любви в сердце другого человека; но любовь – это фундамент, и можно строить только на фундаменте; следовательно, созидать можно только предполагая любовь. Уберите любовь, тогда не будет ни созидающего, ни созидаемого.

Примечания

1 В датском языке «назидать» и «созидать» [opbygge], означающее строить вверх, возводить – это одно и то же слово. Здесь размышление строится на игре слов. В нашем переводе мы употребляем и то, и другое слово в зависимости от контекста.

2 насыщение народа] Матфея 14:13-21.

3 и «копал глубоко»] Луки 6:48.

4 «как высоко он сможет построить свою башню»] Луки 14:28 и далее.

5 «любовь не ищет своего»] 1 Кор. 13, 5

6 «все сие да будет к назиданию»] Первое послание к Коринфянам 14:26.

7 медь звучащая или кимвал звенящий] 1 Коринфянам 13:1.

8 «к назиданию»] 2 Коринфянам 12:19

9 Тот, Кто Сам есть Любовь] 1 Иоанна 4:16

10 владеющий собою лучше завоевателя города] Притчи 16:32.

11 вынуть соринку] Матфея 7:5

12 Кто много возлюбил] От Луки 7:47

13 знаменитом отрывке апостола Павла] 1 Коринфянам, 13

14 носите бремена друг друга] Галатам 6:2

15 как сказал один благочестивый человек] Авраам а Санта Клара, австрийский богослов. Смотрите Sml. Pap. VII 1. A. 41.

16 Отец блудного сына] Луки 15:11-32

Глава 2 Любовь всему верит – и всё же никогда не обманывается

«Любовь всему верит». 1 Коринфянам 8:7

«А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше», которая поэтому является основанием всего, предстоит прежде всего и пребывает, когда все остальное прекратится. Так что любовь – «наибольшая» из «них»; и есть ли что-нибудь более совершенное для сравнения любви, чем вера и надежда? Но тот, кто в смысле совершенства является наибольшим, должен обладать способностью, так сказать, взяться за дело меньших и сделать их более совершенными. В мирском смысле можно иногда быть величайшим, не будучи при этом величайшим в смысле совершенства, но это как раз и есть несовершенство мирского. Воистину верно, что величайший должен уметь делать то же, что наименьший; и это верно в отношении любви, что она может взять на себя задачи веры и надежды и сделать их более совершенными. Это мы сейчас и рассмотрим, размышляя над темой

ЛЮБОВЬ ВСЕМУ ВЕРИТ – И ВСЕ ЖЕ НИКОГДА НЕ ОБМАНЫВЕТСЯ.

Сначала мы рассмотрим, как следует понимать, что любовь всему верит, а затем – как любящий, просто веря всему, может быть защищен от любого обмана, ибо воистину, не всякий, кто всему верит, является любящим, и не всякий, кто всему верит, тем самым защищен от всякого обмана – даже вера, если она будет всему верить. И даже если кажется, что быть защищенным от всякого обмана – это благо для любви, её преимущество, то это соображение на самом деле не подходит в качестве предмета для рассмотрения в статье о деяниях любви, поскольку это не так. Быть защищенным от всякого обмана – это дело, это задача, полностью тождественная вере всему, так что одинаково можно сказать, и что любовь всему верит, и что она никогда не обманывается, так как это одно и то же; это не то, что действие – это одно, а мудрость, защищающая человека от обмана – это другое. Любовь никогда не обманывается не с точки зрения земной мудрости; ибо любить так, чтобы никогда не обманываться – это, как говорит и думает земная мудрость, самое глупое и бессмысленное, что только можно сделать, причём это оскорбление мудрости – и поэтому её можно легко признать принадлежащим по существу христианству.

Любовь всему верит. Легкомыслие, неопытность, доверчивость верят всему, что говорят; тщеславие, самонадеянность, самодовольство верят всему лестному, что говорят; зависть, злоба, развращенность верят всему дурному, что говорят; недоверие не верит вообще ничему; опыт учит, что разумно – не верить всему; но любовь верит всему.

Так что недоверие вообще ничему не верит, оно делает прямо противоположное тому, что делает любовь. Верно, что в целом недоверие теперь не пользуется уважением среди людей, но из этого вовсе не следует, что нужно безоговорочно отказаться от всякого недоверия, или безоговорочно рекомендовать любовь, которая всему верит. Скорее, как ни странно, люди предпочитают идти на компромисс, то есть разделяющий компромисс между недоверием, которое – немного любя, всё же немного доверяет, и любовью, которая – немного не доверяя, всё же испытывает то или иное подозрение. В самом деле, если кому-то захотелось бы открыть коварную тайну подозрительности, наделить её в сверхъестественных размерах ослепительным блеском разума, хитрости, изобретательности, то он мог бы соблазнить многих. Возможно, нашёлся бы кто-то такой, кто ловко дал бы нам понять, что это именно то, что он открыл – гордый своим открытием. И в противоположность этому, как это часто бывает с добром, любовь, которая всему верит, выглядела бы очень бедно, так что многие даже не осмелились бы признаться в том, что они желали бы быть такими безхитростными.

В чем же заключается на самом деле коварная тайна недоверия? Это злоупотребление знанием, злоупотребление, которое без лишних слов, на одном дыхании присоединяет себя ergo к тому, что как знание является абсолютно истинным, и становится чем-то совершенно иным только тогда, когда в это знание абсурдно верят, что столь же невозможно, сколь и абсурдно, ибо никто не становится верующим в силу знания. То, что говорит или проповедует недоверие, на самом деле является просто знанием; тайна и ложь заключаются в том, что оно без дальнейших церемоний превращает это знание в веру, делая вид, будто это ничто, будто это нечто такое, на что даже не стоит обращать внимания, «поскольку каждый, кто обладает одним и тем же знанием, должен прийти к одному и тому же выводу»[1], как будто бы было вечно определённым и совершенно установленным, что если человеку даётся знание, то даётся и то, какой он сделает вывод. Обман в том, что недоверие благодаря своему знанию (ибо видимость и заблуждение в том, что оно происходит от знания), в силу присущего ему неверия заключает, предполагает, верит, что оно заключает, предполагает и верит, тогда как благодаря тому же знанию в силу веры можно заключать, предполагать и верить в прямо противоположное. Недоверие говорит: «Обман простирается безусловно так же далеко, как и истина, двуличие безусловно так же далеко, как и честность; не существует абсолютного критерия ни истины, ни честности, ни искренности. Так же и в отношении любви: лицемерие, лукавство, коварство и обольщение обманчивы настолько, насколько простирается любовь; они могут так обманчиво напоминать истинную любовь, что нет абсолютного критерия, потому что с каждым выражением истины или с каждым выражением истинной любви существует возможность обмана, в точности соответствующее этому». Так и есть, так всегда и будет. Именно потому, что существование будет испытывать «вас», испытывать «вашу» любовь или имеете ли вы любовь, именно по этой причине оно ставит перед вашим разумом истину и обман в равновесие противоположных друг другу возможностей, так что теперь, когда «вы» судите, то есть когда в суждении вы делаете выбор, становится очевидным, кем вы являетесь. Увы, многие думают, что суд – это что-то по ту сторону могилы, и это правда; но они забывают, что суд гораздо ближе, что он происходит каждое мгновение, потому что существование судит вас в каждое мгновение вашей жизни, поскольку жить – значит судить самого себя, проявлять себя. По этой самой причине существование должно быть устроено так, чтобы вы с помощью подлинности знания не могли уклониться от того, чтобы проявить себя в своем суждении или в том, как вы судите. Когда обман и истина находятся в равновесии противоположных возможностей, тогда решается, что в тебе есть – недоверие или любовь. Ибо, вот, кто-то скажет: «Даже то, что кажется чистейшим чувством, всё же может быть обманом» – о да, это возможно и всегда будет возможно: «ergo, я выбираю недоверие, или ничему не верить», то есть он проявляет своё недоверие.

Давайте перевернём наш вывод о том, что «истина и ложь безоговорочно одинаково далеки, так что возможно, даже то, что кажется самым низменным поведением, может быть чистой любовью» – о да, это возможно, и всегда будет возможно: ergo любящий выбирает верить всему, то есть он проявляет свою любовь. Заблуждающийся несомненно думает, что существование – довольно мутная стихия: о, даже море не так прозрачно! Поэтому, если кто-то может доказать, что не надо верить вообще ничему из-за возможности обмана, то я могу доказать, что надо верить всему – из-за возможности обмана. Если кто-нибудь думает, что не следует верить даже лучшему человеку, ибо не исключено, что он может оказаться обманщиком, то верно и обратное, что можно верить даже худшему человеку, что он добр, потому что не исключено, что его низость была лишь притворством.

Любовь – полная противоположность недоверию и всё же она основана на том же знании; в знании они, если угодно, неотличимы друг от друга (ибо знание в бесконечном смысле безразлично); только в заключении и в решении, в вере (верить всему и ничему не верить) они прямо противоположны друг другу. Ибо когда любовь, например, верит всему, это отнюдь не в том же смысле, что и легкомыслие, неопытность и доверчивость верят всему по невежеству и наивности. Нет, любовь знает вопреки кому-то, она знает всё, что знает недоверие, но не является недоверчивой; знает то, что знает опыт, но также знает, что то, что называтся опытом, на самом деле является смесью недоверия и любви.

«Сколько тайного может обитать в человеке, или сколько может быть сокрыто, насколько изобретательно в сокрытии себя, в обмане или уклонении от других то сокрытое внутреннее; то внутреннее, которое предпочло бы, чтобы никто даже не догадывался о его существовании, которое стыдливо боится, чтобы его увидели и до смерти боится полностью проявиться! Разве не бывает, что один человек никогда полностью не понимает другого? Но если он полностью не понимает его, то всегда возможно, что у самого бесспорного может быть совсем другое объяснение, притом такое, которое будет истинным, так как предположение может хорошо объяснить множество случаев и тем самым подтвердить свою истинность, и всё же оказаться ложным, как только произойдет случай, который оно не сможет объяснить, а этот случай или это мало-мальски близкое определение могут прийти даже в последний момент.

«Поэтому все спокойные и в духовном смысле беспристрастные наблюдатели, которые, однако должны понимать, как проникать во внутреннее человека путем поиска и блестящего исследования, должны быть так бесконечно осторожны в своём суждении, а лучше вообще отказаться от него, потому что, обогащённые своими наблюдениями, они достигли понимания этого таинственного мира сокрытого, и поэтому как наблюдатели научились управлять своими страстями. Только поверхностные, импульсивные, вспыльчивые люди, не знающие себя и поэтому, естественно, не знающие, что они не знают других, выносят поспешные суждения. Знающие, умные люди никогда этого не делают. Молодой неопытный человек, который раньше никогда не сидел на лошади, вскакивает на первую попавшуюся лошадь; но сильный и опытный всадник – обратите внимание, как внимательно он рассматривает незнакомую лошадь, прежде чем взобраться на неё, как неуверенно и осторожно он действует, как едва ли даже осмеливается оседлать её, а сначала пускает её вскачь, чтобы исследовать ее нрав; а с другой стороны, как долго он испытывает её, долго, долго после того, как неопытный всадник бросил это занятие. Ибо неопытный всадник, не разбирающийся в лошадях, считает, что «одна лошадь похожа на другую, ergo, я знаю их всех», только опытный всадник хорошо понимает, насколько велика может быть разница, как можно ошибиться в лошади самыми разными и самыми противоречивыми способами и насколько ненадежны все характеристики, потому что каждая лошадь имеет свои особенности. А теперь различие между человеком и человеком! Какая бесконечность! Если бы это было не так, то человечество было бы обесценено, ибо превосходство человека над животными – это не только в том, о чём чаще всего говорят – в общечеловеческом, но и в том, о чём чаще всего забывают – что каждый индивид в пределах рода существенно отличается от других и является особенным. И это превосходство действительно является истинным превосходством человека; первое превосходство – это родовое превосходство над видами животных. Впрочем, если бы не было так, что один честный, искренний, благородный и благочестивый человек может при тех же обстоятельствах делать прямо противоположное тому, что делает другой такой же честный, искренний, благородный и благочестивый человек, тогда отношений с Богом не существовало бы по существу, не существовало бы в самом глубоком смысле. Если бы можно было с абсолютной истиной судить каждого человека по общему заданному стандарту, то отношения с Богом были бы по существу упразднены; тогда все было бы обращено вовне, всё оказалось бы полностью языческим в государственной и общественной жизни; тогда жизнь стала бы слишком легкой, но и очень пустой; тогда не были бы возможны или необходимы ни личные усилия, ни самоуглубление, что в тяжелейшей схватке бесконечного непонимания и есть именно то, что развивает в человеке отношения с Богом».

Можете ли вы сказать, кто это говорит? Нет, это невозможно; это нельзя определить; с равным успехом это мог бы сказать и самый недоверчивый и самый любящий человек, обладающий знанием. Это не скажет ни один человек; это произнесено сверхчеловечески; это звук, который впервые становится членраздельным благодаря вдохновению различных личностей, которые произносят его, добавляя к нему голос. Это знание, а знание как таковое безлично и должно передаваться безлично. Знание переводит всё в возможность и в этой степени находится вне реальности существования в возможности; только с ergo, с веры индивид начинает свою жизнь. Но большинство людей просто не замечает, что, так или иначе, каждое мгновение они живут в силу ergo, веры – настолько беспечно они живут. В знании нет решения; решение, личностное определение и решительность – есть только в ergo, в вере.

Знание – это бесконечное искусство двусмысленности, или бесконечная двусмысленность, в высшей степени оно состоит в том, чтобы привести в равновесие противоположные возможности. Уметь это делать – значит быть знающим, и только тот, кто знает, как привести в равновесие эти противоположные возможности, только тот передаёт знание. Заявлять о том, что в знании есть решение, и в решении есть знание – нелепость, которая действительно в наше время стала – да, нелепость есть и остается, но в наши времена она стала поистине глубокой, истинной глубиной глубокой мысли. Знание – не есть недоверие, ибо знание бесконечно объективно; это бесконечная равная действительность в равновесии. Знание – не есть любовь, ибо знание бесконечно объективно, бесконечная равная действительность в равновесии; знание – не есть порок, поскольку оно есть бесконечная равная действительность. Недоверчивый и любящий имеют общее знание, ни недоверчивый от этого знания не становится недоверчивым, ни любящий от этого знания не становится любящим. Но когда это знание в человеке уравновешивает противоположные возможности, и он собирается или желает вынести решение, тогда становится очевидным, во что он верит, кто он – недоверчивый или любящий. Только крайне сбитые с толку и заурядные люди думают судить о другом человеке на основании знания. Это происходит потому, что они даже не знают, что такое знание; потому что они никогда не тратили времени и усилий на то, чтобы понять бесконечный, объективный смысл возможностей; или искусством бесконечной двусмысленности принять возможности и привести их в равновесие; или ясно понять их. В каком-то состоянии брожения они самонадеянно и страстно отдают предпочтение определённым видам возможностей; достаточно немного, и они судят, называя это суждением в силу знания; и думают, самоуспокаиваясь тем самым, что верят – в силу знания (простое противоречие), и что застрахованы от ошибок – что было бы ограничением веры (новое противоречие).

Нередко можно услышать, как люди очень боятся совершить ошибку в суждении. Но если внимательнее прислушаться к тому, что говорится, то, увы, этот серьезный страх оказывается печальным недоразумением. Посмотрите на этого благородного, простого, мудрого человека древности; он стал тем, кем стал – да, он не стал великим – ни великим человеком с деньгами, ни высокопоставленным государственным деятелем в этом лучшем из миров. Обнищавший, презираемый, осмеянный, обвиненный, осужденный, он стал благородным, простым, мудрецом, редким, едва ли не единственным, кто действительно различал то, что он понимал, и то, чего не понимал; и он стал таким именно потому, что «больше всего боялся ошибиться»[2].