Личная битва

К одноэтажному желтенькому магазину у шоссе спешили, как в желанную прохладу. Чистота, набор продуктов – все как у людей, как нынче в любой глубинке, где уже не встретишь слипшуюся карамель, вонь мыла и селедки. Необычна лишь сердечность встречи. Юрса здесь любили. Заодно приветили Марта и меня. Мужички выпили шампанского, чего-то еще, Я перебежала к остановке автобуса на той стороне. 11.30. Послезавтра. На обочине стоял табурет, на нем стеклянные банки с земляникой и березовые веники, личный доход подростка-сыночка Таси, хозяйки магазина.

– Вот где я ждал вчера, мы видели, как свернула ваша машина, – показал Юрс на крыльцо.

Ждал! Почему же Март согласился на такси, потерял деньги, сдавая билеты? Из уважения? «Там разберемся».

Я посмотрела на Марта.

– Напрасно ты купила обратный билет, – уклонился он, – погорячилась, скажи прямо.

– Кто мог знать, как все будет. Четыре дня – немало.

Тася с улыбкой смотрела на нас. Невысокая, светловолосая, она была сдержана и приветлива.

– Приезжай осенью по-знакомому, – наши вчерашние злоключения были уже известны.

– Я тебе книжку привезу. Про нас, женщин, наши истории.

– Почитаем.

От нее веяло спокойной уверенной силой.

Тут же крутилась пьяненькая моложавая бабенка в розовой блузке, красных брюках, чистая, ухоженная. Валя. И хвасталась, хвасталась безугомону.

– Я заработала и купила два дома, машину, участок, у меня двойная пенсия, муж служит, сын при деле. Вот я какая! Всего достигла!

Невозможно было не согласиться. Все условия, предлагаемые обществом для счастья, были выполнены. И это стоило ей неусыпных трудов. Все верно. Отчего ж так егозлива? Почему доказывает?

На обратном пути присели отдохнуть в обетованном уголке.

Была самая вершина летнего дня. Великий свет стоял в мире. Замерли сосны, в недвижную влагу озера смотрелись облака, до последней камышинки отражался заросший, весь в хвойных верхушках, берег напротив, с белыми нитками сухих стволов.

Ты ощущаешь мир вокруг тебя?

Иначе мир теряет смысл.

Д.Х.

Разулись, расслабились.

– Купайся!

– Сам купайся.

Он и искупался, соразмерный, ладный, с плоским животом хорошего мужчины. Как же его жена любила своего складненького, своего уважительного! И тельняшечка при нём.

А он с шельмовской улыбкой чуть не спихнул меня в воду.

– Купайся! Мы закроем глаза, отвернемся.

Размечтался. Да, я лелею свою плоть, единственное земное имение, но у меня уже внуки! Или запамятовал?

Родниковое мерцание струилось от водной глади, хотелось оцепенеть и рассеяться в воздухе. Ни один лист не дрожал, все замерло, лишь вокруг Юрса кружились бабочки-махаоны, опускались на голову, плечи, по две, по три, раскрывали и закрывали шоколадные крылья. Знаки, благословения.

– Отсюда, отсюда, – приседал фотило.

Касаясь плечами, я и Юрс сидели рядышком под сосной, трава приятно ласкала подошвы. «Кореша. Иль я не женщина?» – и ласково опустила руку на его плечи.

– Вот, хорошо. Отличный кадр.

…Вдруг я поняла. Если в прошлом году Юрс привез или встречал друга на крыльце магазина, и они также выпили на радостях, еще и еще, то попробуй-ка Март запомнить дорогу! И задачи не ставилось! Как ни крути, вина моя: όн был ведущим, при чем тут какая-то машина? И потерянные им деньги тоже на мне, а чужие деньги – не хухры-мухры, свои отдать.

Обратную дорогу под зеленой сенью леса прошагали как бы заново. И видели иное. Бои здесь, на западной границе, шли смертные. Обветшалые окопы, ходы. Таким же летним днем их рыли молоденькие мальчики в своих единственных, непрожитых жизнях. А сейчас из тех ям спокойно стоят зрелые сосны. Безумие страха, алчбы, гордыни – как еще понимать войну? Недаром в Космосе чешут затылок, теряясь в догадках: «Разумные? Неразумные?».

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они – кто старше, кто моложе

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь,

Речь не о том, но все же, все же, все же…

После пяти строк-отмазок единственная строка – совесть. Она и перевешивает.

– Твардовский, – глухо отозвался Юрс, не оборачиваясь, – Я его встречал.

Я тоже помнила его. По редакции «Нового мира», когда он проходил узкими коридорами, а я получала в окошечке уж-жасно обидные отзывы на свои ранние рассказы. А Шолохов, кстати сказать, вообще был частым гостем в Литинституте, я имела честь стоять с гением на одной половичке. Да как поделишься? Они мигом вычислят мою «вечность».

Мужчины шли молча. Для них война не кончается, не зря тельняшка, не зря защитная одежда, сапоги.

Зато маслята, маслята, средненькие, совсем юные, «не наши ли дожди досягнули сюда?», глядели с обочин из-под молодого ельничка. Непросто выковыривать их из ссохшейся подстилки.

– Клади, клади поклоны, грибы их любят, – приговаривал Юрс.

Вот и серая избушка.

– Как яблоки созреют, кабаны здесь клыками роют, самое для них угощение. Лиса забегала, смотрела на меня. Хорь кота пугает.

– Серьезные земляки.

Дома мужички тотчас разлили по рюмкам, я – чаю, чаю с дороги. С конфетами, печеньем, здешними пряниками, неделю готова жить на конфетах и пряниках. Слов нет, я стряпуха изрядная, но неделю на пряниках – запросто!

Приятно посидеть за одним столом, да обкурили же, как пчелу! Что они делают со своим здоровьем?

– Хоть отдышаться на крылечке.

– Постой. Покажу свои работы, – Март пересел к компьютеру, спокойный, сосредоточенный, как ни в чем не бывало. Как они справляются с хмелем?

Это были отчетные снимки его ульяновской командировки, повесть о людях дела для журнала «Люди дела»: сильное хозяйство, молочная ферма, распаханные под горизонт поля.

– Вот директор, гляди, настоящий хозяин! Всего двести пятьдесят человек у него, а размах на тысячу! Сейчас в замы ушел, передал сыну. Что за земля! чернозем! гляди, гляди.

В самом деле, вспаханная полоса ярко чернела на всходах.

– Полезно работаешь. Хоть на людей посмотреть.

– Он еще и статьи пишет, – похвалился Юрс.

– С твоей помощью.

– Неважно.

– Дай почитать.

– Потом. Сейчас в движении покажу, со звуком.

Но в движении не удалось, как не кликали. Его очки остались в палатке, я предложила свои, из сумки. Ну, совсем породнились! Счастье смеялось в сердце.

– Вот, хорошо. Нет, не открывается.

– Памяти мало, ноутбуки малосильные. В Москве досмотрим. Неси статью.

Они вернулись за стол, а я уселась на крыльце.

На листе А3 между картинками струились тесные абзацы. Они подхватывали и мчали, меняя настрой и скорость, как бывает, когда несешься в машине мимо березовой рощи, а она, светлая, многоликая, кружит и танцует.

– Прекрасно написано.

С этими словами я шагнула через порог. Март чистил грибы. Вымыл руки. Оказался напротив меня, складный, собранный. И вдруг мы обнялись, крепко, доверчиво, мое мгновение было первым, он отвечал. Холмики прильнули к его груди, тела слились, световые волны смешались, нас качнуло, унесло. Ни-ни, ничего такого, но руки мужчины скользнули с моей талии к бедрам, а я томно качнула ими, лебедино выгнув руки.

– Смотри, смотри в объектив! – закричал Юрс, снимая на «мыльницу».

– Еще и смотреть надо?

Все задохнулись от смеха.

– Еще раз, – сказал Юрс. – Вспышки не было.

– Это он для меня, – шепнул Март и опять крепко и нежно обнял меня. – Смотри, смотри на него.

Рассмеялись.

О, счастье, как ты обольстительно!

– Все, все. Ушла.

Уже на тропинке настигло – фол! Не дай Бог! Эти возрастные любови хуже горящих торфяников с их дымом и чадом. Срочно, срочно. Дома села, сосредоточилась. Усилие, вихрь… справляйся, душа… и мутная тяга, всколыхнувшаяся в объятиях мужчины, нехотя рассеялась, сменившись на просветлённую внутреннюю оптику. Спасена.

Так. Теперь следовало поджидать Марта. Может ли мужик оставить дело? Опыт всей жизни с улыбкой подсказывал, что нет.

Разберемся.

– Кха-кха, – он вошел без стука, покачиваясь. – Э-э… нужны твои очки. Там… день рождения одного поэта… хотим поздравить, – отважный десантник едва разлеплял глаза.

Протянула ему. Свободная, спокойная. Только так.

Почти без сумерек, в дивной тишине длится северный летний день, и глядится, глядится в вечер, и не видит его. Приятно думать у лежанки. Всегда тянуло всмотреться, ощутить облака и тоже не хватало времени. Чем мы так заняты? Вот вплывает полупрозрачное, похожее на акварельный мазок, и рассеивается в голубизне. Муха звенит и бьется. Не страшно удариться с размаху о невидимую преграду? а муха ползет по стеклу! Так выживают неразумеющие. А разумеющие… ищут смыслы и смыслы.

Новый звук. Мотор. И морда черного джипа вломилась в качнувшиеся травы. Здрасте, давно не слышали. Это Роман с другом прибыли на выходные. В две минуты раскидали доски, взгрузили лодку и почти свалились с откоса к озеру.

Тишина.

Время действовать. Долить водички в бутылку с цветочком, подмести пол и, соскучившись по ребятам, по-домашнему в халатике отправиться в гости.

Оба спали, на сковородке трещали грибы. Как это похоже на мужчин!

– Эй, мальчики!

– Ах, ох!

Мой упрек с улыбкой.

– Все она, ваша водочка.

– Ну, ты же не знаешь, почему мы пьем.

И тут благая мысль, пять копеек на общее дело, осенила меня. Действовать. В те же два пакета уместилась вся запущенная посуда, рюмки, чашки, миски, ложки, вилки, тарелки, кастрюли, сковородки, все, что ожидало мочалки, песочка и мыла. Погромыхивая, с бидоном для озерной воды, стала спускаться вслед по свежей колее в диком запахе жестких примятых стеблей, уворачиваясь от острых листьев и колючек, бросая по сторонам «геологические» взгляды.

Верхний уступ был, само собой, крут, градусов в шестьдесят, и сплошь задернован бурьяном, под которым не разглядишь строение обрыва, к подножью, где скапливается осыпной делювий, спуск завершался мягким уклоном.

Вот и машина. Лодки не видно.

Первым делом – зайти подальше за чистой водой. Мягкая, живая. Потом – расположиться на двух неровных, «недоделанных», валунах, мимо которых вился тонюсенький ручеек. Судя по светлому песочку в его выносе, он сочился из водоносных прослоек в толще, слагающей кручу. Не близко ли к краю стоят дома? Не всегда ж озеро тише овечки, скальные стенки и те валятся, а тут рыхлый моренный покров.

Эх, дороги… давненько не мыла посуду на берегу! С мылом и песочком, в наклонку по-бабьи, на корточках, на одном колене, на другом, как ловчее – принялась мыть и тереть, мыть и тереть, тереть, тереть. А комаров над водой почти нет. Боятся, что ли?

Покойно светлело озеро, отражая перистые разлетевшиеся облака, слегка подрумяненные вечерней зорькой. Если лечь на песок у самой воды, вровень, можно увидеть озеро с ребра, в бугорках мелкой зыби.

Le silence.

Молчание.

Мыть и тереть.

– Кха-кха!

– Стой, кто идет?!! – обрадовалась, как родному.

Но где же? Разберемся.

И вновь терла, и терла. Уж эти кастрюли, сковородки! Давно уже, сияя чистотой, красуются на валуне чашки-ложки-тарелки, а с этих злыдней и ножом не срежешь. Любуясь на светлую гладь воды, на отсветы, на дальние кудрявые берега, наслаждаясь теплом и необъятностью мира, я в очередной раз выпрямилась передохнуть, как вдруг заметила лодку. Далеко, у зеленого мысочка, маленькую, как щепка.

Уф… возможно ли отодрать сковородки? Или придется скоблить? Рашпиль нужен. Сильное слово – «рáшпиль».

А лодка уже и вот она. Два дюжих молодца подвели её к береговому песку, шагнули в воду. В руках первого, высокого, дородного, хищно ощерилась тяжелая рыбина, гордость и счастье любого рыбака.

– Вы можете сварить нам щуку? Смотрите, что за краса!

Теток в халате принято задалживать по хозяйству.

– Сварю.

Они стали втаскивать лодку на берег. Посторонившись, я случайно, мельком, женским взглядом оглянула его мощное мужское достоинство под мокрыми плавками. Уф… «трессы».

Он с ухмылкой скосил глаза.

Друг его забрал из лодки рыболовные снасти, зажал в ладонях, с неловкой улыбкой понес к машине.

– Щуку из ухи, – и поправился. – Уху из щуки.

Волнуется. Такой здоровяк. Как все напряжены!

– Рыбу прихватите наверх. И бидон с водой, – холодновато распорядилась я.

Мотор взревел, машина жуком поползла вверх по склону. Вот для чего они, эти мощные джипы.

Уже вились в воздухе легкие сумерки, деревянная корма лодки была суха и словно создана для созерцания лицом к воде. На мгновение, на два отдергивается завеса… Исчезнуть… в свой час… в неведомое, абсолютно безличное… там вспомнить себя.

Кубический сантиметр шанса.

Наконец, поднялась и с чистой посудой взобралась по темной сыпучей крутизне.

Довольный Юрс принял пакеты. Откуда-то явился Март.

– Ты где был? Я же окликнула.

– В засаде сидел. Два часа. Под комарами.

– Зачем?

– А ты бы полезла купаться, а я бы выскочил с фотоаппаратом, и никуда бы ты, милая, не делась, ничем бы не прикрылась.

«Вот упас Господь!»

– Ох, десантник, ох, десантник.

И вновь хохотали до упаду.

Юрс расставлял по местам чистую посуду.

– Ребята приглашают посидеть. Хорошие парни, в Чечне воевали. Сейчас пойдем.

– Без меня.

– Почему? Им будет приятно.

– Не хочется.

– Они тебе дурного слова не сказали, – возмутился Март. – Я слышал. Пошли.

– Увы.

– Да в чем дело-то? Приглашают. Хорошие ребята. Что случилось?

– Н-не так посмотрел.

– У-уй…

Остерегусь. Хорошие парни, да, но… je sais qu'il sait que je sais: «я знаю, что он знает, что я знаю», золотая цепочка. Нет, нет. Ради чистоты.

…Черных ночей здесь не бывает, а так хотелось тесноты Млечного пути! За звездами следует отправляться на юг.

Они подъехали заполночь. Посветили по окнам, посигналили. Излишне беспокоились, господа.

7 июля

Утро, прекрасное утро,

Берег как будто в тумане.

Так они и живут здесь, туманы, росы, их нездешние огни. В пять утра понимаешь птиц и деревья. Счáстливо входить к Юрсу, чистому высокому поэту. В сенях, сменяя туфли после мокрой тропинки на свои красные тапочки, услышала из-за стенки обращенное ко мне.

– Вам налить?

– Не называя, что именно?

За широким столом сидели Роман и мои «доблестные ouvrieres», как выразился бы Мишель Бакунин.

Разговор шел о литературе.

– Аннета, присоединяйся, – закричал Юрс. Он был говорлив и нервен. На нем красовалось нечто малиново-блестящее, светски-небрежное, вроде старой пижамы. – Должен ли поэт участвовать в политике?

– Там столько зла… Спроси что-нибудь полегче.

– А Маяковский? – посмотрел Роман с улыбкой случайного и скромного собеседника.

– Отличный пример! – вскинулся Юрс. – На политике он и погорел, согласившись с казнями. Смотри, куда его заносило.

Сукин сын Дантес,

Великосветский шкода!

Мы б его спросили: ваши кто родители?

Чем вы занимались до семнадцатого года?

Только бы того Дантеса и видели!

– А потом Маяковский казнил сам себя, – и сокрушенно поник, даже сгорбился. – С Поэзией шутки плохи.

Я налила себе чаю в чистую-чистую чашку. Под солнечным лучом он янтарно озарился, источая аромат.

– Бери меду, – уловил Юрс. – Я откачал в мае из обоих ульев. Чистейший, с луговых трав.

Он говорил и говорил.

– Сейчас новая беда: засорение языка американскими обезьяньями, – видно было, что он ценит общество соседа, что намолчался в одиночестве, что радуется беседе, ее прихотливому ходу. – Именно, именно! Теряется тончайшее сокровение слова, я не понимаю, о чем говорит молодежь! а появление мата на печатных страницах вообще неслыханное кощунство, конец литературы. Все! Изящная словесность – ау, с приветом!

И требовательно взглянул на меня: не молчи!

Я вступила в разговор.

– Не совсем так, – постелила мягко, но с жесткими посылками. – Мат – это, если хочешь, народное достояние, – улыбнулась, – это чувство, сгущенное в твердость, в силу. Весь мир это знает. Обезьяньясти… махина язык древних русов подомнет их так, что и не узнаешь, а насчет сокровений… тоже не горюй. Это молодая игра в разбойники. Ну-ка, переведи: «Враз догонишь, как на лям разведут».

Роман так и дернулся от неожиданности и безудержно заулыбался. Юрс запустил пальцы в полуседую бороду и с неудовольствием подергал.

– Птичий язык.

– Ты вхож на форумы Интернета? Как там играют корнями, как сохраняют дальние первые смыслы! А свежесть, свобода, никаких оглядок! «Забьем стрелку у ноги». Что я сказала?

– Бред и бессмыслицу.

– Вовсе нет. «Забьем стрелку» означает встретимся, «у ноги» – у памятника того же Маяковского. Встреча, стрела, стрелка, стрежень, стремление – корень стр. А может, и страх, страсть, страдание. Слова любят и сами выбирают друг друга, – я улыбнулась дальней памяти.

– Тонкая мысль, – кивнул Юрс, – но это же упрощенка, как ты не видишь? В ней невозможно творчество. Гнусное издевательство, пагубное для русского народа. И не возражай, – он рубанул рукой.

Я поставила чашку. Так. Согласиться с отчаянием мужского рассудка означает потерять все. Не дождетесь.

– Это другой пласт, – произнесла с вкрадчивой твердостью. – Неужели ты полагаешь, что язык отстанет от времени сейчас, в пору неистовых взрывных смыслов? Да никогда! Дай срок, придет озаренный мастер, и речь заиграет самоцветным искрением.

– Нет и нет. Не убедишь.

– А Веничка Ерофеев?!!

Роман поднялся. Высокий, внушительный.

– Согласен с вами, – посмотрел на меня. – Ты не прав, Васильич.

И ушел. Март посмотрел в окно ему вслед. Бравый десантник не ввязывался в словесные бои.

– Раков отправились ловить. Вот как надо отдыхать! – и вдруг накинулся на меня. – А ты уезжаешь! Погорячилась с билетом, сознайся. А завтра воскресенье, магазин закрыт! И проводить по-уму не получится.

Он был безутешен. Я улыбалась, глядя в чашку. Какие ребята! Если честно, то при всей хваленой красоте обо мне никто никогда не заботился. И в голову не приходило. Почему? Дюже сильная да шибко умная… От меня принимать, да, не отказываются и поныне.

К счастью, выход нашелся.

– Нужно запастись. По-уму, так по-уму.

Они воодушевились как пацаны. Для милого друга семь верст не околица. Юрс дал последние наставления.

– Будешь потрошить щуку, печень сохрани отдельно. На окуньков время не трать, а с карасей чешуя сама сходит.

– Меня медведь не утащит?

– А-а, это, – Март бросил в траву нечто, с треском взорвавшееся. Игрушечка десантника? – Теперь не утащит.

Мужчины всегда мальчишки. Риск, размах, чтоб было ясно и заняту. Зато в женщину врождена забота о мужчине, она идет себе, равновесная, подпитывая их жизненной силой – бóльшую часть совокупной энергии всего человечества привносят женщины.

Во дворе трава, на траве дрова, посидим-ка тут посреди двора, то-бишь, на поленьях. Царица рек и озер, пестрая щука была, как и положено, одна, зато мелкоты десятка три. Весело рыбачить при таком клеве! Уф! а мух, слепней! Как все настороже, мигом слетелись, как плотно в мире! В стихах Юрса шмели гудят музыкально, «в басовом ключе», а мне напоминают самолеты, которых, кстати, здесь и нет, за три дня пролетел один-единственный, крохотуля небесная, с белым тающим хвостом.

В геопартиях мужички тоже рыбачат, ночью, на горных реках, возвращаются с уловом, мокрые, бессонные, пьяные.

– Мы ловили, работали!

И женщины молча садятся чистить эту рыбу.

Тихо, безмолвно. Чудо летнего дня. Купы деревьев словно замерли в ожидании. Как осознать их? Возможно ли?

Легко сходит чешуя с карасей. С окуньков, да, не сразу. Ублажив потрохами белого котика, угостив мышку, чей носик мелькал в щелке, я закончила раньше, чем ожидала. Скомкала газету, помыла-прибрала, чтобы комар носу не подточил со своими мухами.

– Встречай мужиков, хозяйка!

Впереди вышагивал худой бородатый Юрс, за ним поспешал Март с сумками. Э, да сие ж известная пара, Рыцарь печального образа Дон Кихот и верный оруженосец Санчо Панса! Все сходится. Они принесли бутылки на сегодня и на завтра. Отдышавшись, под звон рюмок поели молодой картошки с луком и вновь стали веселы и беззаботны.

Тусклым серебром блестела в миске залитая водой хищная рыбина. Юрс потирал руки.

– Я сварю вам рыбацкую уху, чтобы юшка была. Главное, не давать кипеть, пусть станет прозрачной. Однажды на Волге…

А Март разливал да разливал, по маленькой да по маленькой, по тридцать граммов.

– Будешь?

– Ни-ни. Зарок.

– Так и не искупалась?

– Боялась, вдруг выскочишь из кустов.

– Много потеряла.

– Я не туристка.

– Ты паломница, – вдруг произнес Юрс.

Волна серьеза толкнулась в грудь. Мы посмотрели друг на друга. Как не хватает мне мужского понимания! Глубинная неустройка жизни – отсутствие сотрудничества с личностью высшего уровня. Ах, как бы как взлетела!

Он уложил щуку в кастрюлю, залил драгоценной водой и щелкнул плитку на самый слабый нагрев.

– Добрая будет юшка.

– Как на Байкале? – Март мечтательно вздохнул.

– Там тройная, на костре, с дымком.

– Помню, помню.

Счастливый, предовольный, Март сидел, навалившись на стол, широко расставив локти, в голубых глазах плескалось такое благодушие, что хотелось приложить ладошки к его ушам и приласкать, хорошего, верного. Поймав мой взгляд, он выбрался из-за стола, невысокий, собранный, встал напротив, как вчера.

Склонив голову к плечу, я любовалась им с чисто материнским теплом.

– Ты помнишь, как приходил ко мне?

– К тебе? Не помню.

Его шатнуло. Держась за косяк, он ступил в кабинет, упал на топчан лицом вниз и заснул.

Юрс курил. Тончайшее свечение держалось на лице. Я присела на стул.

– Душевно прошлись?

Почудился покатый лесной склон, зеленые солнечные пятна.

– Душевно…– поэт был задумчив и тих.

– Почитай свое.

– Не время.

Сплетя пальцы на колене, он мерно покачивался.

– Здесь на опушке… мы вчера проходили… будет моя могила. Высоко, тихо. Уединенно.

Мягкая травка и мелкий песочек возникли перед глазами.

– Часовенку бы поставить, – прошептала я.

– Поставим. Несколько нас. Почитаю тебе из Хименеса.

И я уйду. А птица будет петь,

Как пела,

И будет сад, и дерево в саду,

И мой колодец белый.

На склоне дня, прозрачен и спокоен,

Замрет закат, и вспомнят про меня

Колокола окрестных колоколен.

С годами будет улица иной;

Кого любил я, тех уже не станет,

И в сад мой за белёною стеной,

Тоскуя, только тень моя заглянет.

И я уйду; один – без никого,

Без вечеров, без утренней капели

И белого колодца моего…

А птицы будут петь и петь, как пели.

Свет и покой струились вокруг. За окном сонно стояли лиловые травы.

– Спой, Анюта.

Я кивнула.

Поднявший меч на наш союз

достоин будет худшей кары. 

И я за жизнь его тогда 

не дам и самой ломаной гитары. 

– Окуджава, – приподнял голову Март.

– Чтоб не пропасть поодиночке… – вздохнул Юрс.

Пока не грянула пора

нам расставаться понемногу,

возьмемся за руки, друзья,

возьмемся за руки, друзья,

возьмемся за руки, ей-богу.

– Спой ещё.

– Давай вместе. Из Коли Рубцова.

В горнице моей светло.

Это от ночной звезды.

Матушка возьмет ведро,

Молча принесет воды…

– Как просто, – глаза Юрса покраснели.

– Учился в Литинституте. Пораньше меня.

– Спой еще.

И вновь из Коли Рубцова. Печально, чисто.

Я буду долго

Гнать велосипед.

В глухих лугах его остановлю.

Нарву цветов.

И подарю букет

Той девушке, которую люблю…

Горло перехватило. Жалко, жалко всех. И Булата, и Колю, и ребят… Но ведь все не так!

Юрс плакал. Март лежал отвернувшись. Э, так не годится. Женщины, дарите радость! Выйдя на середину, я раскрыла руки и с притопом завела «Камаринскую».