Личная битва

…В настоящих же, геологических, конных маршрутах случается такое.

Чуть замечтаешься в удобном седле, как попадаешь в страшный сон: карта и местность враждебны друг к другу: вместо горы – ручей, вместо болота – гора, всё чуже, хищно, ужас вползает в душу – где я?! Или такое: всё сходится до мелочей, всё, кроме зимника, где намечена ночевка. Уже наливаются яркостью ночные звёзды, взнесенные вершины темны и бесстрастны, а отряд, ведя коней в поводу, все хлюпает и хлюпает в ледяной каше, спускаясь с перевала. Поди знай, что на прошлой неделе пастухи перетащили сруб за соседний выступ – чтó им мелкомасштабная карта!

Главное, не стоять, идти, отрешенно, без жалости, сама ходьба – и цель, и спасение. Такова дорога. Путь.

Сейчас этот мрак свалился на Марта.

– Пошли?

– Вперед.

Песок-песочек.

– Давай помогу.

– Давай.

Вверх, вниз, вверх.

– Это последний подъём. Уже близко.

Мечется, жалеет меня, теряет силу. Ух, каково ему! А голос ровный.

Вторая машина. Я не подошла, пусть спрашивает наедине. Водитель описал рукой полукруг на юго-запад, в обратную сторону.

Итак, направо к озеру и деревне, оттуда еще пол-столько к дому Юрса.

– Это последний подъем.

– Седьмой раз слышу!

Грустно сказать, деревня: серые брошенные избы, одинокая курица. Вот поздоровались со старушкой на сером крылечке. За восемьдесят, бодренькая. Название деревни сообщили Юрсу, пусть мчится на выручку. И в полном изнеможении повалились на прибрежные мостки. Уф.

Тело не верило в окончание безумных напрягов. Пришлось сознательно расслаблять руки-ноги, набирать силу в солнечное сплетение. Плеск-плеск – плескались о столбики мелкие волны, стрш-стрш – ширяли на стеклянных крыльях сухие хищные стрекозы. И бежала, бежала в глазах светлота воды.

Юрс-спаситель уже спешил навстречу. Какой-то он?

– Давай-ка разгрузим твою сумку, – обстоятельно распорядился Март. – Теперь нас трое.

Продукты-угощения в один пакет, тряпки-обувь в другой. Сумка опустела, зато вся тяжесть набилась в пакеты.

– Брось тряпки, бери продукты.

Я расширила глаза.

– Ты что?!! – усмехнулась горделиво. – Я женщина. Скорее продукты брошу, чем тряпки.

– О!

Шуточки, шуточки.

– А-а-ууу! – кричал Март

– О-о, о-о, о-о! – слышалось из леса.

Наконец, свершилось. Из зарослей вышел Юрс – полуседой бородатый Робинзон в очках. Высокий, худой, интеллигентный. Поэт.

– Ты куда забрёл?!

Друзья обнялись.

И я обняла его. На ты так на ты, к тому же у меня под майкой был надет дорогой французский бюстик, упруго покоивший грудь. Этими холмиками я и коснулась его груди, чтобы тончайший поэт ощутил мое присутствие. Никакой любви, одно коварство. И он успокоился в самом себе, положил ушки, а то «рвётся какая-то» …

Втроём стали ломиться сквозь прибрежные заросли, мшистые стволы, кочки, топкости. Пустую сумку за боковую ручку теперь тащил Юрс и радовался, радовался тому, что в первые неловкие минуты может быть гостеприимным, щедрым, одаривать морем ягод, красно-синие россыпи которых густо устилали обочины и выше по скатам.

– Берите горстями, ешьте, здесь много, самый сезон, – вот только нагибался за ягодой он один, гостей не привлекало уже ничего.

И снова бугры и топи, порубки красной осины по склонам, сплошные порубки, не выборочные, как раньше. Держаться… Я снова напрягалась. После отдыха меня охватила неодолимая лень, к тому же вся поклажа из сумки теперь оттягивала и пребольно резала пальцы ушками пакетов, свернувшимися в острые нитки. Воистину, заключительный бросок оказывался тернием всего пути.

– Последний подъём, – произнес Юрс перед очень крутым холмом, на который взбиралась дорога.

Как все напряжены!

Наконец, поднялись. Все.

На участке, лицом друг к другу стояли два деревянных дома с не-деревенски широкими окнами; кривоватая стежка в тридцать шагов, едва заметная в лиловой, в рост человека, траве иван-чая, соединяла оба крыльца. Поодаль виднелись дощатые постройки, ульи, поленница. Справа, с южной стороны, обжитый дворик обрамлялся отступившими деревьями, за которыми царил серьезный северный лес с вековым укладом, охотничьими угодьями, тот самый великий сказочный дремучий лес, какие по-прежнему шумят далеко от Москвы, мнящей себя главой всего что ни есть на Руси. С севера площадку обрезáл крутой обрыв к воде, закрытой верхушками деревьев, растущих снизу близ берега, поверх них синела основная часть озера.

И далеко округ теснились холмы.

Неужели пришли?

В первую очередь я грохнула на стол продукты. Уф. Потирая пальцы, огляделась. Дом был просторен, обставлен, обжит. Сени, кухня, горница, кабинет и объединяющая русская печь посередине занимали его пространство. Широкий стол у окна, телевизор, компьютер, холодильник, под потолком опрятная толковая проводка – умно, безопасно, по-мужски.

– Где поставить палатку? – уже хлопотал во дворе Март.

А я в сопровождении Юрса отправилась на постой.

Мы вошли в такой же, на широкую ногу, деревянный дом, разделенный на прихожую, гостиную, помывочную, парную. Повсюду лежали пучки сухих трав, сборники стихов, краевой географический атлас, в углу на лавке пестрела стопка одеял. На узком подоконнике скромным подношением красовался в бутылке полевой лиловый цветок. Спасибо, он очень любезен, наш поэт. И запах, запах травы, запах дерева, лучший из запахов! Можно представить съезд гостей и пиры за длинным столом после парилки с березовыми вениками, связанные охапки которых висели на стенах!

Русские не только моются, но и хвощются, – докладывал пославшим его Андрей Первозванный.

– Располагайся, будь как дома, – и закрыл за собою дверь.

…И вот я здесь, – глубоко переведя дух, провела ладонью по обструганной стене, – и буду здесь три неведомых дня.

Вода в бочке была холодна до озноба, в озере не в пример теплее.

С продуктами уже разобрались, на столе красовались все мои припасы.

– Котлеты разогреть? Юрс, открой бутылку французского.

И когда чокнулись «со знакомством», чокнулись «с приездом», стали разговаривать, смеяться, открылись-расположились друг к другу, вот тогда моя выдержка на тех буграх осветилась по-новому. Простых путей не бывает, внутреннее обеспечение доказывается постоянно. Я сидела на равных за щедрым столом, одетая в «тряпки», в бирюзовую блузку, светлую юбку с кружевами-оборками, с пестрой повязкой на светлой волне волос. Яркие наряды – моя благодарность жизни.

Все получилось. И угощение понравилось, в особенности, тучные мясные котлеты.

– Из готового фарша лепила?

– Обижаешь, – ну и шуточки у него. – Круг говядины, круг свинины, лук, соль, перец. Что ли не слышно?

– Классные котлеты.

Кое-чему за жизнь научиться можно.

Белый котик тянулся лапками, заглядывал в тарелки.

Не только французское сухое, но и другие бутылки, «бальзам», по уверениям Марта, на крещенской воде, настойки на травах в цветных склянках украшали стол. Я качнула головой: ни-ни, ни капли сверху, пусть каждый миг до самого отъезда будет со мною, в ясности и благоговении.

Как хорошо можно жить!

И как нелегко осмелиться!

– Почитай стихи, Юрс.

Он читал на память и с листков. Удивительно слушать поэта! Вершение духа, зеленый простор, и тут же компьютер, принтер, все сплелось и спелось. Одни листки были свежие, другие потрепанные, еще с пишущей машинки.

– Мне нравится, Юрс.

– Составляю новый сборник.

– Удачи. Почитай еще.

И снова читал. Еще и еще. Утонченный поэтичный Робинзон. Мой ровесник.

– Хочу спросить, Юрс…– мысли туманились, – стихотворение… оно зарождается из одной любимой строки? И равняется на нее? как оно приходит?

– По-разному бывает. Хороший вопрос. Выпьем за литературу.

Они разливали и пили «бальзам».

– Как твоя фамилия? – вдруг спросил Юрс.

Благость минуты рухнула в один миг. Сказала. Они переглянулись.

– Знаменитая.

– Тезки. И я под псевдонимом. На сайте тоже.

– У нас в БПП? О чем ты пишешь?

Я метнулась в сени за припрятанным подарком.

– Вот, – протянула две чистенькие подписанные книги.

– О, Бакунин? спасибо. Давно интересовал меня. А эта современная? «Крепитесь. други!». Ну-ка, ну-ка…– открыв посередине, по-редакторски впился глазами, – слог хорош, язык чистый. Почитаем, почитаем, – было видно, что он и в самом деле рад новому чтению.

Они наливали и пили. Дым стоял коромыслом.

Юрс становился неспокойным. Оттого ли, что, застигнутый врасплох, он, изящный, даже изысканный, досадовал на «лесной» вид и холостяцкое житье-бытье, или чуял утаенное – возраст!, а хотелось знать обо мне все и сразу, то ли не прощал нахального вторжения – в кои веки приезд друга! Причин множество, душа человека потемки, а уж поэта…

– Кто из общих знакомых тебя знает?

Допрос, однако.

Я собралась.

– Грос знает, пол-Москвы знает. А в Литинституте все знали как самую красивую женщину на курсе.

– Верю, – миролюбиво кивнул Март, отчего голова его качнулась на грудь. – Покажи фотку.

Показала.

– Да, – усмехнулся Юрс. – Ажно больно смотреть.

«Ажно» … собирает словечки.

Они наливали и пили. Вдруг очки его сверкнули.

– Кáк Литинститут! – вскричал резко. – Ты же говорила, что геолог?

И торжествующе выпрямился. Пряди волос упали на прекрасный лоб.

– Эва! – ответила на ажно. – Когда это было! Сразу после школы, романтика костров и походов. А в Литературном… у меня уже семья была, сыночек, доченька-малышка, самая мешалка.

– Так у тебя два института?

– Ну и что?

– …а я и один не закончил, – он пьяно понурился.

С улыбкой нежности я держала оборону. Слабó поймать меня на слове! И почему нужно ковырять до крови? Исповедь им подавай, полную родословную. Ну, бухни я правду-матку, они же отшатнутся! Не готова и я. Под цепенящим оком «возраста» любая женщина… да и мужчина тоже. Работай, душа, работай.

Собеседники молча курили. Выплеснувшись, Юрс стих, смирился, сидел, покачиваясь, брови его подрагивали.

Вечерело. В просторных окнах дома напротив отразился цветной слоистый закат. Хорошо сидеть за таким столом, смотреть на холмы, на лиловые травы, на туго натянутую двухместную палатку. Захотелось петь. Запела. Поступок!

Окрасился месяц багрянцем,

Где волны бушуют у скал.

Поедем, красотка, кататься,

Давно я тебя поджидал.

Они подхватывали повторы, и втроём допели песню до её мстительного конца. Почему в русских песнях столь сладостна гибель? Жизнь, смерть… все сплелось и спелось.

У себя в бане я села в восточную позу. Взлет, растворение. Что принес день? О, день – сокровище.

После мягкого успокоительного массажа постелила на деревянной лавке лицом к закату. Он почти угас, лишь тонкая полоска рдела вдали над холмами, а выше, выше меркли серо-жемчужные облачка, сбежавшиеся к вечеру, и гасли, отдаляясь к темной синеве.

Новые люди, новый воздух… а мысли? Мысли прежние, телефонные.

6 июля

– Ну-ка, ну-ка, какие здесь утра? – босиком я вышла на терраску.

Светало. Пухлым белым одеялом было укрыто все вокруг: и высокие травы, и вчерашние тропинка, поленница, ульи, в густом тумане будто в молоке утонуло озеро, дальние холмы, редкие верхушки, смутные очертания дома напротив. В высоте, в расходящейся дымке сквозило и чуть розовело небо.

– Сыровато, – плечи вздрогнули сами, – Через часок, – и вернулась в сухое тепло дома.

Ах, как заиграло все через час! Солнечные лучи заливали окна и крыльцо, на седой стене иван-чая сверкали, словно драгоценности, росные капли, из-под обрыва дымились и рассеивались также росные облака, а вдали, там за вершинами дерев синел-синевой озерный простор.

За одним этим стоило ехать!

От крепкого утреннего массажа, от холодной воды по-молодому загорелось тело. Никакой косметики, в лесу так в лесу, лишь три цветка лилового клевера в волосы под синюю ленту.

Как прекрасно можно жить!

Юрс уже стоял на освещенном пороге, а я подходила по мокрой тропке, размахивая руками, с улыбкой подвывая октавами.

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос;

Ложе покинул тогда и возлюбленный сын Одиссеев;

Платье надев, изощренный свой меч на плечо он повесил;

После, подошвы красивые к светлым ногам привязавши,

Вышел из спальни, лицом лучезарному богу подобный.

Образ его несказанной красой озарила Афина,

Так что дивилися люди, его подходящего видя.

Старцы пред ним раздалися, и сел он на месте отцовом.

– Гомер, – улыбнулся Юрс. – Как спалось?

– Отлично, – и подпрыгнула для убедительности. Он улыбнулся. – А скажи, Юрс, ведь тут мелкая неточность, как на твой взгляд?

Платье надев, изощренный свой меч на плечо он повесил;

После, подошвы красивые к светлым ногам привязавши…

– Сначала подошвы к ногам, потом меч на плечо. А? – счастье стихов и радость переполняли меня.

Он рассмеялся.

– Давай чай пить, редактор. К сожалению, не из самовара.

Да, чайник был электрический, зато вода… вкусная-превкусная.

– Из озера беру. Из колодца она другая, пенится почему-то.

– Из озера…– я умилилась, – неужели остались такие места?

Солнечный свет лежал на столе, мерцал в воздухе, поджигал стаканчики и чашки. Как умно стоят дома: утром – приветствие восхода, вечером после бани – роскошное прощание заката.

– Если в комнате солнце, ты не один, – моя давняя мысль.

Легкая смена мелькнула в его лице, глаза будто дрогнули. Осторожнее с поэтами!

Из своей палатки выбрался Март, тихий, утренний. Увидел клевер под синей лентой, нацелился фотоаппаратом.

– Смотри на меня. Вот, хорошо.

«Что он нашел? после той фотографии».

Мужчины деловито разлили по рюмкам.

– По маленькой. Неужели не пригубишь?

– Ни-ни.

Юрс поставил перед Мартом миску щей, сваренных из трав.

– Он – здешний леший, – поведал Март. – Все травы знает. Даже сборник стихов сопроводил «Пособием травника».

– Самый ранний сборник, – отмахнулся Юрс. – Не слушай его.

Март хлебал деревянной ложкой. Он был голоден. Такой же ложкой я с осторожностью черпанула из его миски.

– Давай из одной, – подался он. – Дома с сыном всегда из одной едим.

– Вкусно. И будто кислые, и будто мясные. Из каких трав, Юрс?

– Из разных.

Ещё ложка и мы словно породнились. Какие мужики! Как просто, надежно с ними!

Вообще-то, хотелось привычной утренней каши. Сгущенка была с собой, однако, ни овсянки, ни риса не нашлось, да и масла тоже, поэтому, и по-другому, решили прогуляться в магазин за те самые четыре километра лесом. Идти, так идти. В опасении змей Юрс-лесник натянул сапоги, и мы отправились.

И едва отошли, как увидели домик за деревьями и кустами, крепенький, с крыльцом и сарайчиком. На чисто выкошенном дворике тяжело поблескивала железная станина, похожая на массивный заводской станок.

– О, да мы здесь не одни!

– Дом Ромы. Приезжает на выходные.

Второй соседкой оказалась избушка у самого леса, с задернутыми занавесками, серая, заросшая выше крыши.

– Закрыта-заколочена и неизвестно чья. Приезжай и живи.

– Хоть бы картошку посадили.

Дальше начался тот самый лес.

Зеленый сумрак деревьев, пронизанный дымными струнами солнца, яркий куст, облитый лучом посреди поляны, серый мох на стволах, заросли темного папоротника, прохладное касание листьев орешника вдоль дороги. Преобладали сосны и ели, высокие, стройные, но встречались березы, и осины сизо-ствольные переливались зелеными огоньками. Каково-то здесь осенью, в багрец и золото! А мох! Упасть на его ковер и смотреть, вбирать непостижимое покачивание вершин в голубизне. Многожды за жизнь мечталось об этом, и каждый раз не хватало времени. Не хватает и сейчас.

Чем мы заняты?

Привычной летящей походкой Юрс шел по лесной дороге. Он был у себя, в своих владениях.

– Лес – все мое добро, – говорил с невольной улыбкой, обводя руками. – Дышите, дышите полной грудью. Несказанная живая красота. Тишина, ажно звенит, даже птиц не слыхать, а на той неделе гром гремел, лес шумел под грозою, а мне слышались хоралы и фуги Баха. Уверен: Иоганн Себастьяныч слушал свои дубравы, – он оборвал, избегая пышностей, и добавил для концовки. – А русская музыка вся созвучна лесным голосам.

И, словно откликаясь, со стороны березы вскрикнули звуки флейты.

– Иволга. Вон-вон, желтенькая, видишь? Флю-тиу-лиу, – просвистел красиво и точно, – фитиу-лиу.

– А-ах! – восхитилась я, – еще разок. Ну, пожалуйста. Дивно! А еще кем можешь?

– Рябчика подманиваю, – и тонкий свист закончился трелью.

– Ты охотник, что ли?

Он дернул плечом.

– Баловался, стыдно вспомнить. Моя охота – свобода и вся природная красота.

Две плоские колеи, оживленные травяными срединными островками, бежали под сенью леса по всхолмленной поверхности, вверх – вниз, вверх – вниз, но мельче, мягче вчерашних. Внизу за кустами, словно предвестие любви, просвечивало озеро. Россыпи земляники вдоль дороги вновь соблазнили отдохнувших москвичей, мы накинулись, как дети, и ту, и эту, и другую, самую сладкую. А дух! Набрать горсть и вдохнуть, закрыв глаза… в памяти так и встанет.

– Берите, берите, ешьте вволю. Грибочки оставим на обратный путь.

Я шагнула вбок, утопая в мягком темно-зеленом мху среди сосновых шишек.

– Прогуляться, как в тайге.

–Поваляйся.

– Неловко.

– А я люблю. Бывало, лежишь как на перине и смотришь, вершины качаются, качаются.

– О?

– На «обходах», я же лесник. От земли силушка сама идет. Не жилось мне на одном месте.

– Везде побывал? – я и сама не на стуле просидела.

– Где леса стоят, с каждым пнем знаком. Так и прожил, вольный, как птица, без движимого и недвижимого.

Легко и беззаботно звучали его слова, как легко и беззаботно шел он по лесной тропе среди сосен-великанов, как ходил теми «обходами» с утра до вечера, поэт, мудрец, человек высокого строя, но ничего не укрылось за их легкостью, ни единой нотки: тяжкая десница общества на одной чаше и вызов личности, отстаивающей себя на поле духа покачивались на его весах.

– Так у тебя два высших образования? – вспомнил вдруг с видом недовольного кота.

Ревнивец. Отрешен, как инок, а, поди ж ты, укололся. Воистину, настроение его скачет, как та дорога!

– Тебя пора убивать, – продолжал. – Слишком много знаешь.

Не ты первый, подумала я. И высказала то, в чем уверилась давным-давно, произнесла занудно и твердо, по-преподавательски.

– Вся фишка – в слове «высшее». А по сути, курс обучения в условиях, допустим, пяти лет, есть пятьдесят учебников, заученных в спешке за одну ночь, соответственно, пятьдесят экзаменов, сданных хотя бы на тройку, и диплом, чтобы допустили к работе. Отсюда, на выходе в голове иного молодого специалиста покоится коробочка сжатых сведений, весьма слабо соответствующих многообразию мира даже в пределах избранного поля деятельности. И, то-есть, видимость знания.

– Но Литературный?

– Юрс! Писать не научишь. Единственно, в бурлении созвучной среды привыкаешь к «священному ужасу» в своей душе, к мурашкам замысла. Вам не страшно писать прозу?

Мы спускались в низинку.

По мелким колеям, густо усеянным чистой желтой хвоей, не ходили, казалось, никакие машины, и лишь в топкостях между буграми сохранялись не первой свежести следы колес.

– Редкие гости. Кто да кто?

– Роман наезжает, – ответил рассеянно, – и друзья, когда им тяжко в городе.

Да уж, стол в бане предлинный. И веников хватит, чего-чего.

– Сдается мне, ты лукавишь, – завелся снова по-вчерашнему колко. – Признайся. Десять лет учебы… что-то не верится.

«Уф… Бывают ли поэты с крепкими нервами?»

– Ну, да, да, ты прав, кое-что есть, угадал, – я рассмеялась. – Именно, шансы, те, что берешь сама. В геологии это ничем не стиснутый день, весь твой с самого рассвета, дальние края, дипломная практика среди вулканов Камчатки. В Литературном – нравственная высота преподавателей, если повезет. Мне повезло. И вслушивание в строй языка: наречия, предлоги, частицы… я и поныне тащусь от них.

Он фыркнул на тащусь, но промолчал, худой, трепетный. Нет-нет, я не дам себя сбить, выстою в который раз! но как с ним сложно! А со мною легко?

– Кстати, Юрс, послушай сказочку, как раз к месту. «Отдали Иванушку учиться на разные языки к одному мудрецу аль тоже знающему человеку, чтоб по-всячески знал: птица ли запоет, лошадь ли заржет, овца ли заблеет, ну, словом, чтобы все знал». Как тебе такое?

Поэт улыбнулся.

– Согласен.

То-то. Что за воздух в лесу, что за легкость! и понимание с полуслова. Я запела. Стеснения не было.

Ой, ты, степь широкая, 

Степь раздольная, 

Ой, ты Волга-матушка, 

Волга-вольная.

Любимая песня. Зачин, простор свободных а-а-а, о-о-о с утиханием в конце, далеко-далеко!

Ой, да не степной орел

Подымается,

Ой, да то раздольный казак

Разгуляется.

Степи знойные, ковыльные-полынные, верхом во весь опор, ветер ушах – было, было! Напитать глаза красотой…

Ой, да не летай ты, орел, 

Низко ко земле, 

Ой, да не гуляй, казак, 

Близко к берегу!

О чем песня? Не утонул бы захмелевший казак? Еще чего! Степь, орел, сама Вселенная в душе восхищенного казака. И величественная тень Смерти…

– Записать бы тебя, – негромко отозвался Март, мудро промолчавший всю «говорильню». – У меня задание «Русь вечно-сущая», подъеду к тебе. Разрешишь?

Сердце таяло. Радостно с ним. Какие мужики!

– Русланову не перепоешь, – вздохнула с улыбкой.

– При чем тут, – возразил невозмутимо. – Мы тоже не промах.

С тропинки, бегущей по самой бровке, просматривался сверху вниз весь склон, крутой, быстро падающий влево, странновато было видеть на его крутизне пряморастущие под острым углом деревья – как держатся? Озеро было скрыто листвой, но в самом низу, у подошвы, оно таинственно просвечивало сквозь чащу, и это свечение волновало, словно очарование любви, как и повороты лесной дороги, и молчаливое стояние векового леса.

Одну за другой Март попадал сосновыми шишками в нарост застывшей смолы на сосне в десяти шагах.

– Ну-ка я.

После трех на четвертый вдруг попали вместе.

– Ура! Это живица, Юрс?

– Живица. Гащивал я у смолокуров. Слыхала о таких?

– Мало.

– Отменные мужики. А язык! Признаться, не для дам.

Мы спускались в очередную низинку. Следуя мыслям на нескольких уровнях сразу, он задумчиво проговорил, обходя запекшуюся лужу.

– Среда скоро обтесывает. Даже в Нижнем буфете.

И посмеиваясь, наклоняясь за ягодой – семь спелых на одном кустике! покусывая горькие иглы соснового подроста, мы заговорили о завсегдатаях Нижнего буфета в Доме литераторов, о сложившейся там субкультуре выпивающих писателей, «гениев и классиков», с их многолетними счетами между собой – кто угощает, кто зажимает. Юрс выпивал со многими, Я помнила двух-трех.

– Ты видела книжку Гроса (Леонида Сергеева) «Небожители подвала» обо всех, с кем он пил?

– Нет еще. Что в ней?

– Десятки имен! Всех описал, кого по-божески, кого… не дай Бог!

Наверняка, сам Юрс не пропущен.

– В книгу Гиннеса не попал?

– К сожалению, – он засмеялся.

– Лет через сто ей цены не будет. Как думаешь, что им двигало?

– Вдохновение, что еще. Оно заказывает, не увернешься.

Они остановились. Поперек дороги у промоины во весь свой рост лежала пышная красавица-береза, упавшая день-два назад, листва ее, душистая свежая, еще не осознала своей беды.

Обходить пришлось по колено во мху.

– Запустили лес, никому не нужен, – ворчал лесник. – Древостой не пилят, что упало – гниет, валежник в три слоя… Им нефть нужна, а лес… растет и ладно. Грешно видеть в нем одну древесину!

Упавших, замшелых деревьев валялось и впрямь немало, и поперек дороги тоже, распиленные, растащенные в стороны, будто на таежной тропке.

– Не паркет. Сумочки твоей не хватает, – прикалывался Март.

Желтая дорога не отпускала его. Она пролегала где-то справа, за сосняком, дорога жесткого испытания. А вот и зеленый поворот, милая полянка с песчаным просветом в камышах.

Лес кончился внезапно, и сразу попали в другой мир. Хлынули свет и зной, распахнулись дали, зеленые холмы, вереницы пухлых белых облаков, напоенных теплом. И серебряная стрела сотовой связи, устремленная в голубизну прямо с луговых цветов.