Пока королева спит

И тогда гаденькая мыслишка заползла незаметной змейкой в его голову: "А не взял ли трубача Саша?" – слово "украл" с собой мыслишка не притащила, но и "взял" звучало достаточно страшно. Ведь он не спросил – если бы спросил, другое дело, что бы я ему не дал? Дал, конечно, даже подарил бы, хоть и жалко, конечно, но Сашка же друг – подарил бы. А так… получается что? Он позавидовал мне и тайком унес трубача к себе и сейчас любуется им и играет один?! Мыслишка расправила свое тело и превратилась в большую змею, и ясно стало, что это не безвредный ужик с жёлтыми пятнами на голове, а чёрная, как нефть, ядовитая гадюка. Она проросла до глаз Вовы и вот уже мальчик смотрит на окружающий мир узкими вертикальными зрачками, а через них видно вот что: точно Сашка взял, да не взял даже, а укал. Точно украл и точно украл он: вот и ходит он так, как будто украл трубача и говорит также и жесты все однозначно свидетельствуют – он украл, и голову он поворачивает не так как раньше, тянет, тянет вина голову вниз – чувствуется виновность. А значит – виновен!

И тогда Вова стал своего друга ненавидеть и думать о мести, о тайной мести – как солдатика у него украли втихую, так и он мстить будет исподтишка. Только вот не придумывалось ничего достойного – всё мелочь пузатая мельтешила. Ну, ничего, сердце-то змеиное – подождет. Гадюка удлинилась и стала сворачиваться в кольца, а чем больше колец у гадюки, тем больше в ней яда, яда жгучего, всё вокруг отравляющего. И Вова сам тем ядом стал пропитываться…

А трубач тут некстати объявился, он непонятным образом пролежал все это бурное время на книжной полке (Вова точно помнил, что он туда солдатика не ставил), и вдруг, когда его уже никто не ждал, упал с неё и очутился прямо перед змеиными глазами. Гадюка в Вовиной душе стала уменьшаться и издохла, корчась под ослепительными лучами правды. И таким мерзким он себе показался-то после её смерти! Это же надо друга подозревать, и ни разу не спросить по-человечески – прямо в лоб: "Это ты взял трубача?!", а сразу месть замыслить! А Сашка-то главное всё такой же как и был раньше, то есть до "кражи" солдатика: и смотрит он абсолютно нормально, и ходит, и бегает как всегда ходил, бегал; и головой поворачивает так, как поворачивать должен человек, не укравший любимого трубача. И стало Вове плохо, совсем плохо стало. Не мог он другу в глаза смотреть, да и маме с папой не мог – не достоин он! Но и молча мучиться больше не мог – не выдержал бы долго.

И тогда он побежал к Сашке с коробкой солдатиков и вывалил на стол пред изумлённым другом всех расписных гренадер, гусар, улан и прочих кирасир на стол. "На, дарю!" – запыхавшись, сказал он по быстрому и убежал. "Стой!" – кричал Саша. – "Подожди!" Но главное было не оборачиваться и ничего не говорить, а бегал Вова быстрее своего друга. Оторвавшись от Сашки, он забежал на минутку домой, нужно было забрать загодя приготовленные вещи, и вот он уже идёт по дороге, идёт туда, куда глаза глядят, куда глядят человеческие глаза, ведь хоть гадюка и издохла, но её яд ещё из тела мальчика не вышел… но с каждым шагом, с каждым добрым делом, сделанным для других людей без корысти для себя – отрава капля по капле выходила из Вовы, и он становился самим собой, а может быть новым – лучшим мальчиком. Когда яд совсем вытравится и Вова опять станет настоящим человеком без змеиной примеси, он вернётся. Обязательно вернётся и всё расскажет родителям и лучшему другу!

Прочитал и задумался. То ли у писателя был похожий эпизод в собственном детстве, то ли всё вышеизложенное про дружбу и ненависть – не более чем профессиональная выдумка. Да писаки способны до того напустить туману, что непонятно где чёткая правда, а где уже бесформенные грёзы вымысла. Другое дело художники – эти типы просто курят не траву, а потом рисуют всё, что им приглючится. Например, розовых летающих слонов. Но и тут может быть скрыт подвох, а вдруг в детстве художник на самом деле, то есть без курения не табака, видел розовых летающих слонов? А, возможно, художниками и становятся только те, кто в детстве видит таких или подобных, несуществующих для нормальных взрослых людей, тварей? Но я не художник и даже не писатель, я – заключенный, которому сидеть непонятно сколько осталось, а когда станет понятно – сразу придётся узнать: есть ли жизнь после смерти. А на этот счёт другая думка у меня припасена. Чем отличается верующий человек от атеиста? Тем, что если атеист после смерти увидит Бога – он удивится его наличию, а если верующий окунется в такой же ситуации в абсолютное небытие, он не успеет удивиться отсутствию Творца. Так мудрецы говорят… а вот интересно: сами мудрецы часто ли сидят в тюрьмах в ожидании, когда их смертный приговор исполнят? Или у них это случается редко.

Знакомый клоп стал подбираться к моим нарам, я выделял его из всех остальных алчущих моей кровушки прохиндеев по колченогой средней ножке с левого бока – этому клопу я давал обед из жалости и, хотя мог придавить такого увечного с легкостью, но не прихлопывал, пусть у бедняжки будет пусть не счастливая, но хотя бы сытая жизнь.

От нечего делать я снова стал читать. Хотя по началу решил отложить последний имеющийся в наличии камерной библиотечки литературный материал на завтра, но подумал, что завтра может и не наступить, и прочитал про воспитание…

«Воспитание героя»

Пересвет проснулся утром и сразу понял, какой сегодня день. Сегодня он станет героем, вся деревня загодя обсуждала эту тему и сейчас, наверняка, толпа уже окружила его избу. Он потянулся на лавке – Пересвет не любил кроватей и перин, предпочитая им надежные струганные доски, – крякнул и вскочил на ноги. Умылся колодезной водой, быстро облачился в походное, рюкзак давно уже собран и ожидает хозяина. Осталось повесить на пояс меч. Порядок. Добрый молодец вышел на свет белый. Там его, как он и думал, ждала вся деревня. "Будущий герой, сегодня твой день – покажи себя, не осрами нас!" – люди говорили наперебой, провожая на подвиг. Многие девушки обнимали Пересвета, юноши хлопали по плечу… В приподнятом настроении он вышел из деревни… путь-дорогу он мерил шагами легко, словно Пересвет стал легче, сильнее… Он не думал, идя к пещере дракона, на щите он вернётся или со щитом… конечно, он убьёт дракона! Да и щита у него не имелось… можно и одним мечом так управляться, что ни один враг не проберется сквозь круг из стали, который описывает быстро перемещающееся острие твоего клинка. Весь путь до пещеры его сопровождали соплеменники, впереди шли старейшины и уважаемые воины, позади бабы и детишки. Детишкам по обычаю было запрещено провожать испытателя своего счастья к месту схватки, но всё равно же пролезут – и в древности люди это понимали, просто не гоже всякую мелочь в обычаи заносить – вот мальчишек и не занесли, малы они для этого.

Зев пещеры пахнул сыростью и запахом гниющего мяса – драконы никогда не отличались гигиеной и если кости жертв ещё выбрасывали из своих жилищ, то зубы не чистили никогда, поэтому дух драконий, сам по себе тяжёлый, усугублялся ещё и вонью разлагающейся плоти.

Толпа замерла, в пещеру войдёт только Пересвет, остальные будут ждать развязки невидимого действа у входа. Тут кто кого: либо наш вверх возьмёт, либо отродье чешуйчатое, опять же по результату и вечернюю брагу будут разливать: за упокой души сородича или за нового героя.

Пересвет лишь миг помедлил на пороге пещеры и вошёл в темень, меч уже был вынут из ножен и отблеск солнечного света пробежал по острию. Драконам не нужно заботиться об освещении своих логовищ – они не готовят мясо убитых жертв на костре и прекрасно видят даже в полной темноте. Пришлось достать гнилушку, зелёные тени тут же замерцали по стенам пещеры, откуда-то издалека зашуршало. "Ага, зашевелились обитатели подземелья!" – подумал Пересвет. Он шел тихо и ровно – не торопясь, но и не медля – ему бояться нечего, максимум, что могло с ним случится: не выйдет из пещеры и вся недолга, а вот дракону надо бояться: что будет, если будущий герой возьмет да не помилует драконью семейку и порешит всех гадов одним духом? И такое бывало.

А вот и семейство гадов-ползучих. Сам дракон об одной голове, трехглавые бывают в основном только в сказках, да изредка в жизни – но они слабые, такие уроды, обычно, долго не живут. Супруга его – росточком поменьше и с чешуей позеленее. Плюс хоровод их мелкой поросли, большинство из спиногрызов никогда не доживет до возраста родителей – драконов никто не любит и соответственно у них полно врагов. А главный враг, разумеется, люди – кто ж не огреет палицей дракончика, если увидит на своем пути? Чтобы завершить перечень супротивной стороны, надо упомянуть яйца, которые где-то в укромном месте схоронены и высиживаются и самкой и самим главой семьи.

Дракон с чмоканьем поднялся с пола – прилип он что ли на своей плесени? Обстановка пещеры была более чем скромной: камень кругом и никакой мебели или шкур, лишь кое-где в углах лежали кости жертв да склизкие копны бурой соломы. Это и не удивительно, драконам чужды комфорт и всё что с ним связано. Самка тихим шипением созвала мелких дракошь и спряталась с ними в боковой туннель. В логовах драконов всегда бывают ответвления и запасные выходы, но они редко помогают, когда людям по-настоящему хочется уничтожить их обитателей.

Пересвет отвел руку со светящийся гнилушкой влево и приготовился к схватке – встал в позицию и замер в ней, как каменное изваяние. Пусть теперь противник понервничает, дернется и откроется для удара. Он был давно внутренне готов к бою, сегодня ему исполнилось 18 лет и обряд посвящения должен пройти сегодня – так заведено издревле и не нам менять устоявшиеся обычаи. В наше время примерно один из пяти-шести кандидатов погибает при обряде воспитания героя. Пересвет был уверен, он испытание пройдёт.

– Что, даже не поздороваемся? – донеслось из пасти дракона, голос твари был горловым и хриплым, но и в этих нечеловеческих звукам можно было разобрать слова, складывающиеся в связное предложение.

Пересвет не подал вида, что удивился, удивился настолько сильно, что даже не помнил, когда так оторопь брала в последний раз, да и удивлялся ли вообще. Это был удар пробивший защиту человека.

– А смысл? – вопросом на вопрос ответил Пересвет.

– Да, смысла нет. Ты всё равно меня убьёшь…

– У тебя же тоже есть шанс загрызть меня, – будущему герою не хотелось, чтобы его противник сдавался до схватки и облегчал ему обряд.

– Да, есть один из пяти или шести, но это раньше было, до изобретения вами булата. Теперь-то за полгода ни один из ваших не погиб ещё.

– Придумайте тоже что-нибудь или уйдите с наших земель

"Зачем я это говорю?" – не понял сам себя Пересвет.

– А может, мы не хотим ничего придумывать, ну а насчет земель – мы на них появились гораздо раньше, чем вы, так что ещё неизвестно кому они принадлежат по праву.

– Это не важно, сейчас мы есть, вы можете выбирать: жить с нами и бороться или уйти в глушь.

– Глуши больше нет, вы расплодились везде и всюду, лишь там, где холод совсем силён, можно найти клочок суши без людей, но мы не переносим холода ещё сильнее, чем вы. Знаешь, я не буду сопротивляться, просто заколи меня и покажи окровавленный меч толпе, жаждущей увидеть положенный знак, пусть люди порадуются очередной вашей победе, – дракон опустил передние лапы и склонил голову, отдавая себя на милость человека.

Пересвет сразу понял – это не уловка. Уж слишком безнадежно выглядела фигурка изначально немощного существа. Он думал, что драконы гораздо больше, а этот взрослый-то даже до плеча ему не доставал. А в этой позе смирения дракон казался ящерицей переростком, у которой одно оружие – хвост, способный остаться в лапах хищника, покусившегося на жизнь рептилии.

– А если я потом убью всю твою семью? – попытался будущий герой воодушевить своего врага. – Вырежу жену, детишек, разобью яйца…

– Делай что хочешь… – голос перешёл в безвольный шип.

«Ну, это уж ни в какие ворота не лезет, чёртова рептилия!» – всё было не так, как рассказывали.

– Да что за обреченность то, ёшки-патрёшки?! Дерись, это же твой дом, защищай его! – Пересвет рассердился не на шутку – он не терпел слабости в себе, а эту… зеленую плесень так и вовсе возненавидел. Это же дракон! Такое было ожидание. А оказалось – это просто безвольная ящерица.

– Не буду… – дракон ещё больше съежился и, казалось, превратился в свою тень.

– Тьфу на тебя! – Пересвет сплюнул и направился к выходу из пещеры.

– Ты куда?

– Да пошёл ты! У всех обряд как обряд, а у меня сплошная профанация, дерьмо собачье весь твой род, даже нет, хуже – он не стоит дерьма собачьего. Зря собак оскорбил.

– Я не виноват… – донесся сзади слабый возглас.

Когда Пересвет вышел из пещеры, наступила полная тишина. Сначала-то раздались бравурные крики, но потом, когда люди разглядели, что на мече героя нет следов крови дракона – вот тогда и заструилась тишина и обхватила она цепкими лапами ноги Пересвета – не выйти, не убежать, и немой вопрос стоял у всех в глазах: как же так, паря?

– Да ну его! – махнул рукой Пересвет. – Не сопротивлялся даже, просто сдался. Что я буду дракона как свинью на сало резать? Какой это обряд на…

И тут стало понятно, что детишек все-таки не следует допускать до обряда воспитания героя.

– …я лучше в крестовый поход пойду.

Пересвет закончил свой короткую речь и вонзил меч в песок, но одумался – и достал его обратно, ведь не в камень же воткнул, да и кандидатов в короли поблизости не имелось, чтобы его потом вытаскивать (к тому же и вакантных тронов в округе не наблюдалось). С тех пор в деревне старейшины ломают голову над тем, как организовать новую традицию посвящения в герои…

А вот этот бумагомарака – не прав. Нет, возможно, в его выдуманном мире можно было и не искоренять драконов, и тем более не обязательно их было убивать, чтобы стать героем. А вот у нас все просто: или мы, или они. Нет компромисса. Нет терпимости. Нет милосердия к проигравшему битву. Или драконы живут на планете, или мы. Поэтому-то их и уничтожили. Давным-давно. Хотя, не полностью. Есть ещё твари, но они, обычно, живут внутри людей, маскируясь под настоящего человека. Это лишь форма, для обмана глаз. Дракон требует крови, богатства, девственниц и ради них готов убивать. Убивать настоящих людей и других драконов. Так что писатель, всё-таки не прав. Его бы сюда, в тюрьму на годик-другой, тогда бы, может быть, он создал что-нибудь по-настоящему доброе.

Я решил кое-что сделать, нет, не сбежать, сбежать в моем положении невозможно без помощи извне, я решил кое-что написать. Другие вон пишут и ничего, пусть и я напишу кое-что, а потом, пожалуйста, рубите голову. Но чтобы кое-что написать мне тоже была необходима помощь, помощь Живоглота. Это главный охранник в нашем крыле. Это он ходит по коридору и заглядывает в глазки. Это он провожает узника в последний путь к эшафоту, хотя иногда помогает отправиться узнику за черту и самостоятельно. Размером он с большую бочку вина, сходство с ней усиливают постоянные булькающие звуки, которые раздаются откуда-то из недр мощной туши этого вертухая. На лицо Живоглот – вылитая смесь бульдога с носорогом. Характер примерно соответствует внешности, только хуже. На сером мундире Живоглота, засаленном и протертом кое-где, коряво выведено девять знаков: пять звезд (число лучей у многих разное, видимо, он выводил их от балды, лишь бы была звезда) и четыре креста. Когда я спросил про их значение, Живоглот ответил, что само по себе было почти чудом – он практически не разговаривал с заключенными. И гордо тыкая в знаки отличия, объяснил, что девять человек пытались бежать во время его посещения их камер. И я их понял, Живоглот создавал иллюзию своей неповоротливости, а она давала пищу для построений планов бегства. Вертухай продолжил, улыбаясь: «Но черепа их не выдерживали даже легкого удара по ним, а шеи – легкой встряски. За проломленный череп – звезда, за сломанную шею – крест! Узники сейчас пошли уже не те, хлипкие какие-то, особенно как ты – политические, доходяга на доходяге, хоть бы десятый выискался, счёт бы сравнялся…» – размечтался Живоглот.

Почему-то он проникся неуставными отношениями ко мне, не симпатией или нездоровой страстью – нет, тогда бы я об этом уже не смог никому рассказать, просто он стал со мной разговаривать, что запрещено внутренним распорядком. А однажды заметил: "Тебе, кстати, повезло уже тем, что ты оказался в камере с библиотекой…" – и мои протесты обрубил. – "Не надо ля-ля, знаю я своё хозяйство, просто мне пофигу, что в этом каменном мешке валяется пара испачканных бумаженций". Так я впервые услышал, что Живоглот исповедует философию пофигизма, в дальнейшем мои наблюдения подтвердили мою догадку: Живоглот – пофигист. Причем пофигизмом он страдал в форме близкой к ортодоксальной, то есть ему было пофигу практически всё. Вот на это я и собирался надавить. При очередной встрече, я начал атаку с фланга:

– Живоглот, тебе же всё пофиг?

– Да, сморчок, – "сморчком" он меня прозвал не сразу, сначала называл амебой, потом глистом, сейчас поднял в ранге до гриба.

– Тогда дай мне пару листов бумаги и вечное перо.

– Зачем это я буду напрягаться, мне же пофиг есть они у тебя или нет.

– Вот именно. Тебе пофиг, а мне нет, другими словами тебе пофиг, когда их у меня нет и тоже пофиг, когда они у меня есть, правильно?

– Пока да, слизняк, посмотрим, куда ты выведешь это рассуждение, – ого, я дорос до слизняка.

– Так вот, в случае если у меня не будет бумаги, а тебе это пофиг, я не напишу письмо родителям, тебе это тоже будет пофиг, а если у меня будет бумага и перо я смогу его написать, другими словами тебе будет пофиг, что у меня есть бумага и перо и пофиг, что я написал письмо, пока количество пофигов в обоих случаях совпадает. Но в варианте, когда я напишу письмо, тебе будет пофиг – прочитаешь ли ты его или нет, и прочитают ли его другие люди или нет, а родители точно не прочитают – они погибли, и значит, рамки твоего пофигизма расширяются.

– А мне и это пофиг! – мускулы его не дрогнули в улыбке, ему действительно было пофиг.

Вот этого-то аргумента я и боялся. Тут в диалоге появлялся большой знак "Тупик". Приходилось подключать все резервы подсознания, надсознания, внутренней эмиссии нейронов, открывать чакры и прочищать извилины озоном.

– Разумеется! – воскликнул я и улыбнулся. – Тебе и это пофиг, иначе бы ты не был настоящим пофигистом. Однако ведь ты не будешь возражать против такого моего утверждения: если границы пофигизма не расширять, то рано или поздно они будут сужаться, и, следовательно, наступит момент, когда ты уже не сможешь сказать: "А мне и это пофиг". Как тебе такая перспектива?

Живоглот задумался. Он бы мог сказать свои волшебные слова: "А мне и это пофиг", но он их не сказал, а на следующий день у меня появились бумага и вечное перо. Так я добился своего и выяснил, что Живоглот не был упёртым пофигистом, ибо упёртый пофигист долдонил бы свою мантру «а мне всё пофиг!» до своего последнего вздоха, но и мысли бы не допустил, что может быть что-то понял не так и уж слишком сузил свою область применения философии пофигизма.

Стол в камере едва позволял разместить на его поверхности лист бумаги (а пишущая рука с локтем уже не помещалась, локоть приходилось свешивать). Когда я приготовился выводить закорючки на листке, в камеру вошёл Живоглот. Он хлопнув наискось ещё чистого листа стопкой его собратьев, но уже пожелтевших, меньшего формата, бережно упакованных в прозрачную ткань (раньше такую умели делать, сейчас – нет).

– На-ка почитай, прежде чем бумагу марать, а то развилось вас, слизняков! – сотряс он воздух камеры и удалился, ни мало не подумав дождаться какого-либо ответа от моей персоны.

Я распаковал листы и прочитал название: "Письмо отцу", ничего не поделаешь – раз оно лежит у меня на столе, нужно прочесть (не должно, а именно нужно – разница огромадная). И я прочёл. Письмо было от человека слабого своему тирану-отцу, испытание давлением на психику в детстве автор явно не выдержал. Там был один момент: сына выставили на балкон и закрыли дверь. То есть он остался отрезанным от матери, олицетворяющей для него Добро; и отрезанным от отца, который был для него Законом; и вот он предоставлен самому себе вне Добра и Закона. Такое страшно и для взрослого, а уж для ребенка… Да, сил для победы в этой неравной борьбе у автора не хватило, но зато он всё проанализировал и с удивительной точность воспроизвел на бумаге. Он смог разглядеть, что никто не виноват в том, что случилось, ибо и он как сын и его отец как воспитатель были такими, какими они были, то есть самими собой и с этим поделать ничего нельзя, точнее, это было не в их силах. К его чести можно сказать и то, что он не отомстил, ведь писатели могут очень жестоко отомстить ненавистному человеку, увековечив его в образе злодея в своей книге, и тогда позор переживет смерть этого человека. Страшно. Но автор такой возможностью не воспользовался, не стал кидать камни в один огород. Разобрался. Я благодарен был этому Францу (в конце письма стояла подпись), наверное, это бы писатель из древних, мои мысли четче сфокусировались от прочтения его личного письма. С удвоенной энергией я принялся за письмо своё.

Шут

Иногда дети бывают мерзки, иногда жестоки, иногда нахальны, иногда глупы, но они никогда не бывают неискренни, даже когда врут. А вот и доказательство: один розовощеко-мерзкий малыш несколько раз прибольно попал в меня горохом из своей трубки, мешая тем самым спокойно ловить рыбу в пруду и размышлять о свойствах детишек.

– Ты мешаешь мне ловить карасиков! – очень вежливо намекнул я на его неподобающеё поведение.

– Здесь нет пруда! – ничуть не смутившись, ответил юный циник.

Он был по-своему прав. Пруда на этой пыльной площади действительно не было. Но и я по-своему был прав тоже. Я ловил самых настоящих воображаемых рыбок в самом настоящем воображаемом пруду. Мерзкий мальчишка продолжил пулять в меня горохом.

– А это что?! – спросил я низким, рокочущим голосом, показывая ходячему сорняку (если согласиться с тем, что дети – цветы жизни) карасика, со сверкающей на лучах солнца чешуей.

– Карасик… – промумил обомлевший пакостник.

– Карасик! – передразнил его я. – Будешь в меня пулять, превращу тебя в горох и плюну тобой в мой пруд, который ты тогда увидишь по самые ноздри!

– Мама! – завопил мальчишка и побежал к своим бедным родителям.

Само собой, он прекратил при этом пулять в меня горохом. Обретя покой, я снова полностью отдался рыбалке. Но родители мальчуганы оказались людьми отнюдь не бедными, да не просто небедными, а ещё и со связями и претензиями (одно обычно переплетается с другим). Ведь могли отнестись ко всему происшедшему философски, так нет – кликнули стражу и захотели моей крови надыбать чужими ручками. Пришлось искупаться в пруду. Карасики щекотали меня, мстя за рыбалку, но лучше быть защекоченным карасиками, чем пронзенным копьями людей, которые даже не видят пруд посередине площади своего родного городка. Впрочем, хорошо, что они его не видели – иначе бы одним шутом в сказке стало меньше, а ведь нас и так очень-очень мало. Конечно, если не проводится конкурс на лучшего, самого смешного, особенно забористо забавного ублюдка, тогда-то мы выползаем из всех щелей и шутов становится хоть пруд пруди. Гм… а не напрудить ли мне в пруд, а то я слишком давно не справлял малые нужды… Что касается моей казни, то она будет лёгкой только для статистиков – взял да и убавил единичку в графе "шуты", а мне нешутливому какого?

Потом я долго сушил свой камзол, рядом с костром, валежник для него я собирал в саду, который посадил вокруг пруда и слегка перемотал время вперёд, чтобы искусственно его состарить – а иначе как получит валежник? В карман штанов забрался самый шустрый карасик, его я отпустил и не стал жарить, проявив тем самым гуманность по отношению к рыбам. А трёх его собратьев пожарил на сковороде, проявив, таким образом, гуманность по отношению к моему голоду. Хрустеть косточками прелестно, особенно под светлое пиво с собственной пивоварни, её я поместил в саду, а рядом беседку, ибо без этого как-то нелепо. Сижу, наслаждаюсь пивом, жареными карасиками, чудным видом… а вокруг суматоха! На городской площади, занятой моим прудом и моим садом, какие-то непросвещённые люди устроили митинг против шутов. Ну и кто они после этого? Шуты!

Коль скоро открылось мне истина строгая в обличии небывалом и невиданном, то я тут сразу и сник. Слишком много всего для меня-маленького.

Слепец и то видит больше, чем я-зрячий.

Много ещё чего я постиг и потерял на пути, пока понял, что постигаю и теряю.

Свернул не туда. Обомлел. Сколько всего не ведаю! Да я это и раньше знал, но как-то далеко-далеко там это было, за пределами фантазии, а это слишком за краем ойкумены, чтобы достать туда разумом или чувствами.

Хлоп по башке – и стало легче. Только кто хлопнул? Никого вокруг. Или это я себя принижаю, может, сам себя хлопнул?