Германия: философия XIX – начала XX вв. Том 6. Иррациональность. Часть 1

Тем не менее реальное познание существует, что и попытаемся продемонстрировать в четвертой главе. Однако наше познание реально лишь в той мере, в какой существует соответствие между нашими идеями и реальным существованием вещей. Реальными, таким образом, являются

1. все простые идеи,

2. все наши сложные идеи, за исключением идей субстанций,

3. математическое познание, следовательно, реально, и

4. мораль,

которая, по мнению Локка, так же подвержена реальной определенности, как и математика. С другой стороны, идеи субстанций имеют свои прообразы вне нас; но в той мере, в какой они соответствуют им, наше познание их реально, наши идеи, хотя, возможно, и не совсем точные образы, тем не менее истинны и служат основанием для реального познания их в той мере, в какой мы им обладаем. Разумеется, будет показано, что это не очень далеко, но в той мере, в какой это так, это все равно будет реальным познанием. В наших исследованиях субстанций, однако, мы должны обращать внимание на понятия, а не ограничиваться именами или видами, которые, как предполагается, помещаются в имена. Таким образом, если кратко резюмировать сказанное, то там, где мы ясно видим соответствие или несоответствие каких-либо наших представлений, имеет место достоверное познание; и там, где мы уверены, что эти представления соответствуют реальности вещей, имеет место достоверное реальное познание.

Несмотря на все это, постижение нашего интеллекта кажется чрезвычайно ограниченным на фоне неизмеримо огромного пространства вещей. Осознать это, обратиться для этого прежде всего к собственному разуму, исследовать свои силы и тщательно рассмотреть, для каких задач они подходят: установить это – первый шаг к тому, чтобы довести различные запросы до удовлетворительного завершения; но если этого не сделать, то, как опасается Локк, мы начинаем не с того конца. Мы тщетно пытаемся сделать то, что необходимо для спокойного и уверенного владения истинами, которые в основном касаются нас, когда позволяем нашим мыслям блуждать по огромному океану бытия, как если бы весь этот безбрежный простор был естественным и несомненным владением нашего понимания, которое само не отказывается от своего суждения или способности. Если же, с другой стороны, хорошо продумать способности нашего интеллекта, определить объем нашего познания и найти круг видения, устанавливающий границы между ярко освещенными и темными частями вещей, между тем, что мы можем постичь, и тем, что не можем, то, возможно, люди будут с меньшими опасениями успокаивать себя перед лицом признанного невежества, с одной стороны, и с большей пользой и удовлетворением использовать свои мысли и речи – с другой.

В соответствии с этим Локк говорит о «явном невежестве» в соответствии со всей своей школой мысли; в противоположность этому он обвиняет своих оппонентов в «выученном невежестве».

Где искать этих оппонентов, отчасти ясно из того, что было сказано до сих пор. Таковыми следует считать всех тех, кто, подобно самому Локку, не считает нужным в первую очередь исследовать свои собственные способности, кто без всякого предварительного исследования позволяет своим мыслям сразу же блуждать по огромному океану бытия, кто, кроме того, исследуя субстанции, не обращает внимания на получаемые впечатления, а ограничивает свои мысли именами или видами, которые предполагается поместить в названия. Таким образом, их познание вращается в основном вокруг слов, и Локк посвящает отдельную книгу своего знаменитого «Судебника», третью, озаглавленную «О словах», спорам о словах.

Человек, слышим мы здесь, может образовывать артикулированные звуки, которые мы называем словами, и превращать их в общепонятные знаки внутренних идей. Они относятся, во-первых, непосредственно к идеям того, кто их использует, но часто молчаливо относятся, во-первых, к идеям в умах других людей, а во-вторых, даже к реальным вещам. Кроме того, слова совершенно произвольны в своем значении и по большей части, за исключением имен собственных, являются общими; они обозначают не ту или иную отдельную вещь в частности, а виды и роды или, если кто предпочитает латинские названия, виды и роды вещей. Их природа и значение ясны из того, как они возникают. В соответствии с этим Локк утверждает, что люди формируют абстрактные идеи, организуют их в своем сознании с помощью имен, которые с ними связаны, и таким образом делают себя способными смотреть на вещи и говорить о них, как о связках, с целью более легкого и удобного увеличения и передачи своих знаний; такой прогресс был бы медленным, если бы слова и мысли ограничивались только отдельными вещами. Из этого Локк выводит правильное употребление слов, естественные достоинства и недостатки языка и, наконец, меры предосторожности, которые следует принимать, чтобы избежать неудобств, связанных с неясностью или неопределенностью значения слов. Без таких предосторожностей невозможно вести переговоры с какой-либо ясностью или порядком в отношении познания; поскольку оно сосредоточено вокруг предложений, и по большей части общих, оно имеет большую связь со словами, чем можно предположить.

Однако не везде это соблюдается должным образом; в некоторых местах слова используются не правильно, а плохо. Десятая глава третьей книги посвящена именно такому неправильному употреблению. Первое и самое заметное злоупотребление, согласно этой главе, – это слова без всякой или без ясной идеи, затем неустойчивое, колеблющееся их использование, поиск неясности при правильном использовании. Последнее происходит, когда старые слова используются в новых и необычных значениях, или когда вводятся новые и двусмысленные выражения, либо без более близкого определения, либо в таком контексте, что их обычный смысл размывается. Перипатетическая философия, однако, наиболее ярко проявила себя в этом отношении, но и другие школы не остались полностью свободными от этого. Поэтому среди них почти нет таких, которые не были бы в большей или меньшей степени обременены трудностями. Их, конечно, стараются скрыть неясностью и двусмысленностью выражений; такая процедура, как бы напуская туман на глаза толпы, вполне может помешать обнаружить слабые стороны. Такому злоупотреблению путаницей в значении слов логика и гуманитарные науки, как они рассматривались в школах, отдали честь и кредит; восхитительное искусство диспута, в свою очередь, многое добавило к естественному несовершенству языков; его больше использовали для путаницы в значении слов, чем для раскрытия знания и истинной сущности вещей. Тот, кто заглянет в разнообразные ученые труды, обнаружит, что слова в них гораздо более туманны, ненадежны и неопределенны, чем в обычном просторечии.

Такая ловкость в спорах, по сути бесполезная и являющаяся антитезой правильному способу познания, до сих пор проходила под похвальными и уважаемыми именами глубокомыслия и проницательности, вызывала аплодисменты в школах и поощрялась частью ученого мира. Неудивительно! Ведь философы древности, пристрастившиеся к диспутам и спорам, таких, как остроумно и точно описывает Лукиан, и школяры, ищущие славы и известности ради своих великих и всеобъемлющих знаний, что, конечно, гораздо легче притвориться, чем действительно приобрести, – они нашли в ней хорошее средство для получения информации, для сокрытия своего невежества странной и неразрывной тканью путаницы слов и для того, чтобы вызвать восхищение других непонятными выражениями. И все же на каждой странице истории видно, что эти глубокомысленные доктора не были ни мудрее, ни полезнее своих соседей, а принесли мало пользы человеческой жизни или человеческим обществам, в которых они жили; если только польза не заключается в том, что они образовали новые слова, но не создали новых вещей, чтобы их присвоить, или что они запутали, или затемнили значение старых, и таким образом запутали все вещи. или затемняли смысл старых и таким образом ставили под сомнение все вещи – процесс, который, несомненно, кажется полезным для человеческой жизни или заслуживающим рекомендации и награды!

На самом деле, конечно, такая эрудиция приносит мало пользы обществу; ведь, несмотря на этих ученых спорщиков, этих всезнающих докторов, именно несхоластичным государственным деятелям правительства мира обязаны своим миром, своей защитой и своими свободами; а от невежественных и презираемых механиков (это имя не любят) они узнают о прогрессе полезных искусств. Тем не менее, искусственное невежество и ученая болтовня сохранили свое влияние и в наши последние века.

Это искусственное невежество и заученная болтовня – особенность тех, кто не нашел более легкого пути к вершине престижа и господства, которого они достигли, чем развлекать занятых и невежественных людей труднопонимаемыми словами или запутывать остроумных и знающих в неразрешимых дискуссиях о непонятных выражениях, постоянно держа их в этом бесконечном лабиринте.

Из вышесказанного следует, что это искусное невежество означает, по сути, то же самое, что и второе выражение – заученный лепет. Оба выражения далее используются с третьим и четвертым синонимом, так как следующий параграф начинается так: «Такое заученное невежество и это искусство удерживать даже пытливых людей вдали от истинного знания широко распространилось в мире. Таким образом, ученое невежество – это не что иное, как искусство отвлекать друзей истины в целом, как ограниченных, так и талантливых, как праздных, так и занятых, от верного пути к истинному знанию; оно, как и притворное невежество и ученая болтовня, о которых уже говорилось, является характерной особенностью философов старых времен, философов, пристрастных к спорам и пререканиям, педантичных школьных философов.

Сам Локк, столь же мало образованный, как и Бэкон из Верулама, государственный деятель, сделавший так много для блага и благочестия человеческого общества, не желает ничего знать об ученом невежестве для своей персоны, и все же в единственном рассматриваемом здесь вопросе об объеме нашего знания он, очевидно, стоит на той же позиции, что и те мыслители, которые характеризовали свою собственную позицию по отношению к буквалистам словом «docta ignorantia», такие как Гассенди во Франции и, до него, Кузанус в Германии.

За тысячелетие термин «docta ignorantia» претерпел странную трансформацию. Сначала он обозначал высочайший уровень человеческого знания, затем – величайшее мыслимое отклонение от него; для христианской античности и Средневековья «docta ignorantia» была необычайным даром Божьей благодати, для современности – результатом индивидуальной, преимущественно весьма почетной борьбы. В самом общем смысле «docta ignorantia» – это выученное невежество, но в совершенно ином смысле; чтобы использовать небольшую, но легко понятную игру слов для описания этого различия, я хотел бы выразиться следующим образом: Для Августина, Бонавентуры и мистиков того же направления «docta ignorantia» означает отрицание знания; для Кузануса и Гассенди – отрицание знания; и, наконец, для Локка – притворное незнание знания. Однако, несмотря на различия, эти разные интерпретации одного и того же выражения явно не сопоставляются напрямую, что позволяет предположить доселе не предполагавшуюся связь между обсуждаемыми авторами. В этом, в конце концов, и заключается общая ценность подобных специализированных исследований.

LITERATUR Johann Uebinger – Der Begriff der docta ignorantia in seiner geschichtlichen Entwicklung, Archiv für Geschichte der Philosophie, Bd. VIII, Neue Folge, Bd. 1, Würzburg 1895

Дитерих Тидеман (1748 – 1803)

Гераклит

[ок. 520 – 460 гг. до н.э.]

Философ, профессор. Марбургского университета. В плеяде немецких «философов просвещения», наряду с эстетиком Зульцером и Тетенсом, Тидеман занимает почетное место в качестве историка философии. Вместе с Брукнером и Теннеманом он содействовал возникновению гениальной концепции Гегеля.

Он изучал теологию и философию в Университете Гёттингена, а позже стал профессором в Коллегиуме Каролинума в Касселе (с 1776) и в Университете Марбурга (с 1786).

Система Тидемана основывалась на метафизике Лейбница и эпистемологии Лока. Он является автором шеститомного произведения «Дух спекулятивной философии от Фалеса до Беркли».

У Тидемана были серьезные разногласия по поводу философских доктрин Иммануила Канта, которые он критиковал в двух публикациях: «О природе метафизики: исследование принципов профессора Канта – против эстетического» и «Продолжение исследования мыслей профессора Канта о природе метафизики – против аналитического». Кант отверг аргументы Тидемана, полагая, что они были вызваны недостатком понимания.

Тидеман был пионером эмпирической психологии и одним из первых исследователей научного изучения развития детей. Он вел журнал о сенсорном, моторном, языковом и когнитивном поведении своего сына в течение первых тридцати месяцев его жизни. Через эмпирическое наблюдение он утверждал, что дети обладают «предязыковым знанием».

Введение.

Вопрос о начале истории житейской мудрости был единодушно решен предшествующими учеными в том смысле, что от мнений древнейших народов Азии и Африки, о которых известна высокая степень цивилизации, следует перейти к грекам. Поскольку у меня пока нет никаких доказательств этого, я могу, не обижая никого опровержением, сразу же привести несколько доводов против него, в надежде, что меня не обвинят в отклонении от традиции по причинам, которые я привел. Философия – это не просто собрание мнений о философских предметах, а воплощение мнений, основанных на причинах, независимо от того, вытекают ли они из понятий или из опыта. Пока люди черпают свои мнения о философских предметах из поэзии и принимают системы, потому что они радуют воображение, без всяких доказательств, пока, кроме того, они основывают философские мнения только на репутации, а это, как всегда бывает в ранние времена, на репутации откровения или немыслимой традиции; до тех пор философия не может быть приписана им ни под каким законным предлогом. Все мнения такого рода относятся к истории человеческого разума в целом, к истории первого и раннего формирования человеческого знания, а не к истории житейской мудрости.

Сейчас общепризнанно, что все доктрины халдеев, персов, индийцев и даже египтян, насколько они нам известны, либо содержат простую поэзию полусырых времен, либо сводятся к религиозным представлениям; ни одно достоверное сообщение, по крайней мере, не считается содержащим какие-либо доказательства из понятий или опыта. Поэтому мы не имеем права говорить о философии этих народов или излагать подобные доктрины в истории философии.

Кроме того, по общему мнению, Фалес прежде всего, насколько нам известно, обосновывал свои доктрины; по крайней мере, такие основания приписываются ему всеми, пусть даже только по традиции. С Фалеса, таким образом, начинается история мирской мудрости, пока не найдется тот, кто до него обосновал свое учение авторитетом разума.

Но не должна ли история житейской мудрости, чтобы представить себе происхождение первых философских доктрин, восходить к временам простых мнений, основанных на авторитете и произвольной поэзии? Не следует ли поэтому упомянуть с этой стороны о способах зачатия? Конечно, должно, но не это; оно должно лишь напоминать об обязательном характере тех концепций и доктрин, которые дали первым мирским мудрецам повод для некоторых утверждений, концепций и принципов. Не доказано и не подтверждено, что Фалес и его первые последователи переняли мнения халдеев, персов, индийцев и других восточных народов или что они имели с ними какую-либо связь; то, что они заимствовали из Египта, было незначительно и могло быть удобно интерполировано от времени до времени. Но из древней поэзии и мнений своего народа эти философы переняли больше, и поэтому целесообразно привнести то, что необходимо, из древнейших популярных мнений греков по философским вопросам. Таким образом, историку философии не нужно опираться на всю мифологию, всю систему богов или всю теогонию; ему достаточно коснуться тех тем, которые рассматривались в самых ранних философских сооружениях.

Период философской истории, представленный в настоящей книге, является самым неопределенным из всех и наполнен самым большим количеством споров как среди древних, так и среди современных; из-за почти полного отсутствия полных документов в современных или оригинальных трудах мудрецов мира; из-за упадка нескольких полных и заслуживающих доверия историков философии; из-за неясности и искажения некоторых сохранившихся источников: Из-за небрежности и непростительного отсутствия всякой исторической критики в оставшихся поздних работах; наконец, из-за вменения некоторых книг и умышленного искажения некоторых мнений. Его по праву можно назвать баснословным веком философии. Поэтому я не льщу себе тем, что пользуюсь всеобщим одобрением или только большей частью моих современников, хотя сам сознаю, что не искал особенностей и не делал центром своего внимания отказ от общепринятого.

Родина всех философов, Малая Азия, во времена Парменида, около семидесятой Олимпиады, поместила в Эфесе великого человека, который отличался новизной мысли, не менее чем неясностью письма и необычностью образа жизни. И это почти все, что донесла до нас нехватка известий или бездумность остальных составителей жизнеописания Гераклита. Сообщению некоторых, будто он был слушателем Ксенофана и пифагорейцев, противостоит его собственное заявление, я сам, говорит он, все исследовал и извлек из себя, что он единодушно думает с Гиппасом в отношении первого принципа всех вещей, недостаточно, чтобы отвергнуть это заявление; Теперь уже неизвестно, как Гиппас определил свой основной огонь, как он вывел из него все остальное, и никто не находит согласия между двумя мировоззрениями в деталях систем; а согласие в одной пропозиции не доказывает заимствования из другой в глазах тех, кто заметил, что в разных умах одно и то же мнение часто возникает случайно или по сходству взаимной ситуации. Тому, что рассказывают о различных путешествиях Гераклита, не хватает достоверности в надежных сообщениях.

Говорят, что в ранней юности он проявил философский дух, который он развивал тем больше, что его сограждане не хотели следовать за ним в его улучшении и управлении государством, и таким образом стимулировали его дурной нрав, чтобы полностью посвятить себя размышлениям об абстрактных истинах. О его ипохондрических или меланхолических припадках рассказывают много странных историй, которые, конечно, с усердием выставляются на посмешище; но такое настроение, конечно, не совсем вымышленное, даже силлограф [автор насмешливых стихов – wp] Тимон дает ему эпитет народного ругателя. Из этого источника, вероятно, проистекала и мрачность его манеры писать: чтобы показать себя во всем своем величии, дать понять огромной толпе, что он не способен достичь высоты и глубины своих мыслей, возможно, также из особого пыла воображения в очень меланхоличных, он придавал себе бодрость, неподвластную языку смертных. Отсутствие подобной темноты у всех его современников достаточно доказывает, что в этом нет вины несовершенства языка; более того, Цицерон прямо замечает, что он специально писал темно. Именно эта неясность вызвала разногласия даже среди самых ранних его толкователей, а значит, и расхождения во всех известиях; поэтому крайне трудно, если вообще возможно, изложить гераклитовские доктрины так, чтобы все противоречия были в достаточной степени устранены. Даже в этом не все сходится без противоречий: первое и единственное первосущество у Гераклита – огонь. Симплиций приводит два доказательства этого: жар огня, который все пронизывает, все образует, оживляет животных и все производит; и тонкость частиц огня, благодаря которой он легче всего превращается во все остальное. Симплиций, вероятно, не исходил полностью из своих догадок; гораздо более древний и весьма надежный исследователь античных доктрин, по крайней мере, сообщает, что древние учитывали тонкость при определении основных существ; из-за грубости частей они не стремились впоследствии сделать землю принципом, а выбирали для этой цели более тонкие тела, огонь, воздух или воду. Аналогично, пример Фалеса показывает, что выбор первого принципа порождения и жизнедеятельности животных был уже на ранней стадии. Обе причины, насколько нам известно, придуманы Гераклитом и выбраны настолько проницательно, насколько позволяло состояние человеческого разума в то время; только Гераклит забыл сделать жизнь, ощущения и мыслительную силу понятными из природы своего огня; Он также подверг себя той же непреодолимой трудности, которой подвержены все системы, принимающие за первооснову только одно существо; что из этого одного нельзя удобно вывести многообразие существ, если оно берется просто, и что противоречие неизбежно, если оно состоит из разнородных частиц.

Даже этот принцип вызывал разногласия среди древних, поэтому требуется большая осторожность, чтобы найти выход из запутанной ситуации с некоторой уверенностью. По сути, этот огонь однороден, не состоит из элементарных частиц других элементов, из чего автоматически следует вывод, что его образование и переход в другие сущности заключаются в трансформации; из этого также следует, что сгущение и разрежение должны сделать эту трансформацию понятной. Объяснение превращения однообразного существа через различие состава было слишком тонким, предполагало слишком ясные понятия, чтобы быть найденным в столь ранние времена.

Это превращение происходит из огня в воздух, из воздуха в воду, из воды, наконец, в землю; сгущенный огонь есть влага, состав влаги, воды, сгущенный, земли. Те, которые сначала производят землю из огня, воду из нагретой земли и воздух из ее паров, превосходят предыдущие по количеству и весу. Эта теория также привлекает своей простотой, поскольку она идет по степеням от более тонкого к более грубому; и своим соответствием повседневному опыту, поскольку влажный дым поднимается от огня, и этот дым образует воду, а вода дает землю из паров. Конечно, требуется еще доказать, что это реальное превращение огня, как и осадка, является реальным превращением воды; даже до сих пор химики не могут доказать эти положения и поэтому остаются более склонными к отрицанию такого превращения; но Гераклит не мог осознать этот основной пробел в системе при полном отсутствии всех более точных знаний о природе.

Другие толкователи представляли утверждение Гераклита совершенно иначе: воздух – это их первый принцип, о котором Аристотель, кажется, также упоминает вскользь, с той разницей, однако, что он называет его паром, из которого, согласно Гераклиту, все должно возникать. Если принять это за основу, то объединение двух положений не будет невозможным; пар не может быть первым принципом, потому что он должен заметно вытекать из чего-то другого; поэтому пар может называться принципом только в той мере, в какой из него образуются все другие тела, он является первой основной субстанцией элементов. Пар, таким образом, был бы только вторым принципом. Гераклит, называя его по отношению к первосуществу элементов, ввел некоторых толкователей в заблуждение, что он не признает никакого другого до него. Этот пар или эту влагу те же толкователи принимали за вожделение. Найдется ли это предположение более приемлемым, чем предположение более позднего исследователя, с которым согласен и Фабриц, а именно, что огонь Гераклита, по сообщениям совсем недавних писателей, состоит из мелких тонких частиц, которым одни дали название огня, другие – воздуха, должно решить время. Мы, во всяком случае, не можем верить этим недостоверным сообщениям, особенно если я добавлю, что ни в одном сочинении ничего не говорится о происхождении огня из этих частиц, как это, вероятно, произошло бы, если бы они предшествовали ему; что Антонин, вместе с другими, упомянутыми выше, даже прямо против этого, так как они допускают, что огонь сначала становится воздухом. В то же время падает подозрение, что Гераклит скрыто принадлежит к атомистам, которое уже рассеивается замечанием, что его основной материал совершенно однороден.

В соответствии со своей природой огонь находится в постоянном движении и деятельности, во вселенной нет покоя, ничто не остается, все находится в движении, как текучая вода; как нельзя дважды войти в одну и ту же реку, так нельзя найти одинаковые вещи в два момента. В истинном разуме нет ничего, только Единое, из которого образовано все остальное, сохраняет непрерывность в этих беспокойных изменениях. Движение и изменение вечны для эфесского философа, они необходимы для его изначального бытия; и в этом отношении данная теория имеет видимое преимущество перед теорией Фалеса; хотя при более внимательном рассмотрении преобладает та же трудность, только более скрытая. Огонь, исключенный из всего воздуха, погас; следовательно, его движущая сила ему не свойственна. Однако при всем этом движении и изменении превращение огня становится не более понятным, его сгущение и разрежение не более заметным; как бы он ни двигался, он всегда остается огнем. Чтобы исправить это, философ из Эфеса, скорее всего, добавил, что все возникает через ссоры, войны и раздоры, порождая мир, мир и единство – его гибель. Под этим трудно подразумевать что-либо иное, кроме того, что разделение и разлад превращают огонь в несколько противоположных элементов; отмена такого разделения вновь объединяет все в единую массу. Насколько это согласуется с вышесказанным или не согласуется вовсе, можно судить по последствиям. Если конфликт возникает до сгущения и разрежения, то они становятся излишними, тогда конфликт нелегко представить и в случае совершенно однородного огня. Если же ссора следует за разрежением и сгущением, то оба объединяются, но человек ни на волос не продвинулся в постижении обоих изменений.