Три дня до лета

Мы гуляли в Зеленогорске. Был вечер следующего дня.

– Но тут нет маяка – сказал я.

– Странно, мне говорили, что есть – ответила Диана.

Диана оказалась очень красивой и пугала меня этим. Ее черные волосы были убраны в небрежный помпон на затылке, но непослушные локоны все равно выбивались и играли с ветром, скользя по открытым белоснежным плечам.

– Знаю, в Кронштадте есть, и даже не один в окрестностях. Знаю, есть на южном побережье Финского. Но, что тут, не слышал.

Мы шли по песчаному пляжу. Вечерело, и песок остывал, даря нашим босым ступням последнее тепло. Вместе с сумерками пришел легкий ветер, и дуэтом с финской водой они пели литию по уходящему дню. Тревожные звуки окружили нас, и я взглянул вдаль сквозь потемневшие кроны деревьев в поисках ацетиленового теплого света несуществующего маяка. Черное платье Дианы продолжало дрожащий морской пейзаж. Я никогда не считал Балтийское море настоящим морем, так как оно, даже когда неспокойно, не радует бурлящими накатами волн, как в южных морях. По крайней мере, у нас в окрестностях. Но сейчас это были почти настоящие волны, дробящие заунывный голос ветра. – Где же этот свет?.. – думалось мне.

Мы отправились в сторону выхода.

– Я знаю, тут есть церковь и костел. Давай туда сходим – сказала Диана.

– Я не против.

– А как быстрее до Хельсинки доехать? Я слышала, туда ходит поезд – поинтересовалась Диана, пытаясь заполнить наступившее молчание.

– Да. Он идет вроде часа четыре. Это самый быстрый путь. Но это недешево. Можно съездить в близлежащие от границы городки, типа Лаппеенранты. Там тихо и уютно. Есть крепостные валы и старые, но ухоженные деревянные здания. А Хельсинки – тот же Петербург, почти та же архитектура. Но я могу ошибаться. Я не знал, что еще говорить, я говорю только тогда, когда тишина становится невыносимой.

– А кем ты работаешь? – поинтересовался я.

– Ну, вообще я драматург, но это не приносит достаточно денег, и я подрабатываю журналистом.

– Ты серьезно?! Ты что-то ставила?

– Да, но там, в Перьми. А кем ты работаешь?

– Я сижу за компьютером и жду, когда к нам в офис заглянет солнце.

Мы подошли к костелу. Вокруг были деревья, черно-белые из-за опустившихся сумерков, на них сидела стая птиц, почти как у Фукасэ.

– Где здесь вход?

– Не знаю. Давай обойдем.

Ни одна дверь не открывалась, и мы решили пойти в сторону православной церкви. Мы молчали. Я думал, что все писатели работали журналистами, ну или многие, про которых я читал.

– Я хотел бы написать книгу. Я даже придумал название. – сказал я, а потом продолжил – А ты про что пишешь сейчас?

– Не могу сказать, нельзя выговаривать свои мысли, пока ты не закончил.

– Зря я тебе сказал, как называлась бы моя книга.

– Не знаю… Только… Если хочешь написать, то пиши! Обязательно пиши!

Время шло, и пора было возвращаться в город. Хорошо, что дневные страсти и суета города утихали. Можно возвращаться.

– Ты как приехала? – спросил я, думая, как бы устроить так, чтобы проводить ее на машине.

– На электричке.

– Я на авто, хочешь, подвезу?

– Не знаю, наверное, не стоит – замялась Диана.

– Не бойся.

Наверное, я не походил на опасного спутника, и она согласилась. Машина была в полукилометре, и мы отправились в её сторону.

– Вот она.

Я нажал на брелок. Авто предательски молчало и не открывалось.

– Опять?! Сейчас? Серьезно?! – подумал я.

Я жал на брелок со всей силы, но ничего.

– Что такое?

– Ничего. Что-то с сигнализацией, извини, я сейчас.

Это было унизительно. Я попросил её не беспокоиться, открыл замок багажника, так как только к нему подходили ключи, и как медведь полез внутрь. Мне говорили, что такое бывало. Надо просто из багажника откинуть сиденье и пробраться в салон. У меня ничего не получалось. Я рукой вслепую нащупал рычаг, но спинка сиденья не откидывалась. Она не двигалась вообще. Я перевернулся ногами вперед и стал просто бить, пытаясь выломать её. Ничего. Я вылез, с кривой извиняющейся улыбкой посмотрел на Диану и набрал школьного приятеля, у которого купил недавно этот автомобиль.

– Она не открывается, блядь!!!

– Ты что встал под линиями электропередач?! Я же говорил, не вставать под линиями электропередач. Там сигнализация не работает.

– Нет, я встал блядь под гребанными деревьями у гребанной пятиэтажки в гребанном Зеленогорске!

– В Зеленогорске?! Далеко. Жди, я приеду.

Я подошел к ней.

– Извини, электрички, наверное, еще ходят. Давай я тебя провожу.

В тесном вестибюле вокзала, когда она уже прикладывала штрих-кодом билет и собиралась уходить, я нерешительно спросил:

– Может, обменяемся номерами телефонов?

– Давай, ВК. Я там Диана Кадетская.

– Хорошо, я тебя обязательно найду!

Через час приехал друг, залез в багажник и с первой попытки откинул спинку сидения. Это охуенно – подумал я и поехал домой.

Ветер все еще пел свою заунывную песню, но через некоторое время стих, и крупными каплями закапал ночной дождь, прибивая последние остатки дневной городской суеты к печальному одинокому асфальту. Никакой Дианы Кадетской я не нашел. А в тиндере пара была удалена.

– Ловко – подумал я. Странно и.. не знаю. Грустно – то ли слово? Наверное, да. Именно просто грустно.

Увы и ах.

Я спать.

Жаль.

Я проснулся часов в шесть утра от того, что у меня сосало под ложечкой. Мысли были ужасные, впрочем, как и обычно поутру, но в этот раз примешалось навязчивое ощущение собственной ничтожности по поводу вчерашнего дня.

– Зачем я ей рассказывал, что в Хельсинки архитектура, как у нас в Петербурге, и что вероотступничество – это смертный грех, ей, с филологическим образованием – думал я. Лучше б замки в тачке поменял, долбоеб.

Такое впечатление, что солнце уже пекло в полную силу, и было очень душно. Я пытался уснуть, мысли путались. По крайней мере, сегодня Иры не будет на работе, и я смогу спокойно сидеть на своем рабочем месте, и не переживать, вдруг она на меня смотрит. Поеду на работу на велосипеде – эта мысль немного успокоила меня.

Я гнал и смотрел на асфальт. Яркие точки отражающих солнце частиц асфальта вспыхивали и гасли под колесами. Мне нравились эти падающие под мои ноги звезды. «Мириады падающих звезд» – как пишут в охуенных книжках охуенные драматурги с незавидной судьбой. Еще мне нравилось вспоминать вчерашнюю знакомую, сейчас, когда утренняя тревога отступила. Я думал об её улыбке, она была немного лукавая, но открытая и тоже добрая, как мне почудилось, ведь я падок на доброту, а лукавость, казалось, лишь говорила об ироничном отношении к жизни, с легкостью и интересом встречать все её подарки. Либо я опять себе всё надумал. Но всё равно приятно помечтать, правда?

Она поставила свечку вчера в церкви, я этого делать не стал, хотя, тоже были такие мысли. Интересно, о чем она просила, стоя у этого маленького мерцающего огонька, крошечного путеводного маячка, купленного за 20 рублей, на который возлагают порой несоизмеримые надежды.

15 Череп мертвеца

Я сидел, свесив ноги, у воды в ЦПКиО. Уже стемнело. Мимо проплывали туристические корабли, на каждом из которых играла своя история, свой мирок, чуждый мне. Я сидел, свесив ноги, и ждал, когда волны от этих миров коснутся моих босых ног. В перерывах между кораблями я слышал удивительную жизнь вокруг себя. Щебетали сверчки, проплывали мимо утки, порой рыбы (наверное, большие усатые карпы) издавали всплески воды, казалось, кроме этих редких звуков ничего не существовало, как будто была мёртвая пустота космоса с пролетающими мимо планетами, и я в нём. Вдалеке созвездием мерцал Бустер.

Подошла она, девушка с немного грустными глазами на фото, и села рядом. Проплыл корабль, очень яркий, и осветил её лицо. Да, у неё немного грустные глаза, это всё, что мне нужно сегодня вечером, а, может, и всю жизнь. Мы посидели немного и отправились в путешествие. Я решил не говорить ничего лишнего, то есть почти ничего. Мы сделали круг по вечернему парку, миновали скамейку, на которой я когда-то в обнимку сидел с девушкой, и очень пытался не дрожать. Было прохладно, и я волновался, и не понимал, почему я дрожу, от холода или от волнения. Мне уже очень тесен этот город, я уже сидел на каждой его скамейке и пережил все его состояния, и он пережил со мной все мои состояния. Ничего нового не происходит и не произойдет – я знаю, что будет там, за углом, в мельчайших подробностях, за всеми углами города. Я хотел рассказать это ей, но не стал. К тому же я знал, что она ответит – «от своих проблем не убежишь» или что-то типа того. Мы покружили несколько часов по парку в немом танце.

– Пора домой – сказала она.

– Да. Ты на метро? Может, тебя подвезти?

– Нет, не стоит, спасибо.

– Не бойся.

И опять я не очень походил на опасного спутника. Только вот не повторилось бы дальше по недавнему сценарию. Замки в автомобиле, конечно, я не поменял. Пик, двери разблокировались. Мы сели.

– Может, ко мне?

Господи, что я говорю, я не в жизни не приглашал девушку домой вот так. Но… Чем я хуже старика Чинаски? Её грустные глаза едва заметно улыбнулись.

– Давай.

Я завел свой старый форд и повез её к себе домой вдоль особняков с яркими пустыми окнами. Чем я хуже старика Чинаски?

Мы поднялись ко мне. Сначала я хотел включить Чета Бэйкера, моего любимого джазового трубача, но подумал, что это будет через чур. Я включил Mr.Kitty – самое то для сегодняшнего вечера. Когда она вышла из душа, кровать была заблаговременно разложена. Она вышла уже в трусиках, прикрывая верх полотенцем, и присела рядом со мной. Мы поцеловались. Я обнял ее, целуя, и повел своим телом её тело на простынь. Я чувствовал, что готов уже накинуться, ворваться в нее, а её рука внезапно оказалась там, где нужно, укрепив моё положение.

– Боже, неужели, это может быть обыденностью, неужели, это прикосновение для кого-то может превратиться в механическое движение, как будто вставить ключ и завести чертов автомобиль. Для меня сейчас её рука – это рука Бога.

Кровать закружилась, и стены комнаты испарились. Мы скользили над северными хвойными лесами, почти задевая вершины деревьев. Звездное черное небо распустило её волосы, сказав: «они для тебя, они мягче пуха, попробуй!» И я попробовал. Я впитывал их и не мог остановиться.

Я прильнул к её животу, и глубоко-глубоко вдохнул, её сладкий запах растекся по моему телу, заполнив каждый мой капилляр. Я спустился ниже к кружевным трусикам на тонком пояске, и сделал то же самое. Я дышал ею, как будто пытался надышаться яркими красками жизни за все эти тусклые безжизненные месяцы, её свежесть растворялась во мне. Мы легли и разделись полностью, отдавшись обнаженными телами девственно белым покрывалам в вопрошающей знаменосных побед акколаде. Пришло время – пора, и только я об этом подумал, всё с треском рухнуло, в голове что-то как будто щелкнуло и мелькнула мысль – это ебаный конец. Так оно и было. Нужно было найти силы выкарабкаться, спастись, но пришла лишь обезоруживающая злость, затем безропотное повиновение, гнилая жалость к себе и уже старая знакомая Пустота. Хотелось сказать – «Прости, дорогая, я слишком много выпил». Но я не выпил ровным счетом ничего. Я скинулся в сторону и лёг плашмя. Она забралась на меня, но я лежал неподвижно и смотрел вникуда. В темную комнату тусклым светом врывался месяц, в его безжизненных лучах её лицо, нависшее надо мной, отчетливо вырисовывалось в голый череп мертвеца.

Заиграл трек Mr.Kitty – Hold me down. Послушайте его. Помолчите.

Не помню, как она ушла. Я сел на кровати, облокотившись голой спиной к холодной стенке. Я ударил затылком об стенку, потом повернулся и стал бить сильнее и сильнее, пока, похоже, не потерял сознание, или же просто не остановился, потому что пожалел себя. Ничего как будто не было. Плоская белая прозрачность с вытекающими тушью линиями сущности, и ничего лишнего. Вдруг мне представилась прекрасная гора Фудзияма, не в облаках, как она обычно бывает, а под ярким голубым однотонным небом, которое ласкает её белоснежный кружевной пик. Цветёт сакура, и нет ни души вокруг.

И Волна вдруг накрыла меня своим удушливым пенным гребнем цвета тай-дай! Я ощутил рядом нашу кошку, которой я, будучи совсем ребенком, отрезал ножницами кончик хвоста, а потом рыдал один несколько часов. И никто ко мне не подошел, я стоял в углу и бился головой, и пропустил ужин, в детской надежде на прощение. Я вспомнил мать. Вспомнил ее глаза. Вспомнил черно-белую фотографию, где она держит моего еще маленького брата своими молодыми тонкими руками и смотрит на него с неведомой мне любовью. Это любовь, которая не говорит, ничего не объясняет тебе, даже не пытается, ее как будто нет, по крайней мере, если у нее спросить, существуешь ли ты, она с ухмылкой отмахнется и продолжит дальше мыть посуду с влажным полотенцем на своем плече и прикрытыми сиреневым фартуком широкими бедрами. Я чувствую ее присутствие, всегда, но лишь присутствие, она никогда не балует меня своим согревающим прикосновением, всегда проплывает мимо, оставляя меня холодным ламинарным течениям и судорогам.

16 Кошка

В воскресенье утром очень хотелось спать, но мы с мамой поехали на кладбище к отцу. Было пасмурно. Заметно добавилось рядов свежих могил, теперь они точно упираются в густой северный ельник.

– Как все заросло – сказала мама – А ведь хотели по весне приехать все прополоть, если бы не эта чума. Знал бы ты, отец. Прости нас, отец!

Я стоял и смотрел на его изображение на темно-сером граните, которое почти не было видно из-за сорняков. Я бросил взгляд вдаль на северный лес, уходящий за горизонт. Он, любя, но строго, как отец, обнимал кресты и оградки давних захоронений. Над нами летали бомбардировщики и черные вороны.

Мама уже старая, но я этого как будто все еще не вижу, она суетливо разложила пакеты около могилы, достала перчатки и стала рвать. Я стоял и смотрел вдаль. И на бомбардировщики, сверлящие черное небо своими винтами, и оставляющие бурлящие следы за собой. Они вырвались и прилетели сюда из моего сна, из той удушающей ночи. Скорее всего так и было. Мне странно, что мама как будто не замечает меня и бомбардировщики, а только повторяет – Знал бы ты, отец, прости нас, отец. Во внезапной тишине с порывом ветра западали листья, оповещая о вечном круговороте, и где-то не здесь, но как будто рядом, мне показалось, заиграл пьяный клавесин. Его звук нервущейся ниточкой перешел в целый парад бомбардировщиков, в их стальном пузе я увидел отражение северного леса и взлетающих потревоженных птиц прямо над нашими с мамой скривившимися черными фигурами.

Подошел гробовщик. Привет, теска.

– Приветствую, миряне! Как у вас? Все хорошо? Памятник ровно стоит?

Я молчу, мама что-то ответила.

– Вот вам моя визитка, можно сделать бетонную опалубку, как вот на тех могилках, чтобы приподнять и сравнять вашу. Будет стоить всего двенадцать тысяч.

Я молчу, мама что-то ответила. Взяла визитку своими постаревшими руками. Я увидел, какие они старые. Она принялась что-то говорить, но я ничего не смог услышать из-за гула пикирующих самолетов. Кроны черных деревьев накренились и затрещали. Очередной порыв ветра вскинул засаленные волосы гробовщика и подол его грязной рубахи и потянул за собой в лес, и гробовщик, повинуясь, ушел. Мама бросила визитку к сорнякам. Я засунул руку в задний карман своих джинсов и понял, что там лежит сложенный лист с давним заказом – эхом былой подработки во французской кофейне на Петроградке. Я достал его, лиловым маркером были выделены слова: «Доброе утро! На телефон могу не ответить. Утренняя йога. Но на iMessage легко =) Очень жду ваши сырнички на завтрак как можно раньше! Спасибо!»

– У меня андроид, пидор – прошептал я и выкинул бумажку следом за визиткой гробовщика.

Я потащил первую охапку сорняков в канаву, что была за вросшим в землю облезлым военным кунгом без колес, там сидел рабочий с голым жилистым торсом цвета какао и читал Рассказ провинциала за авторством Чехова, хлопал себя ладонью по коленке, изредка поржакивал, хрюкая, и приговаривал:

– Ссск, как же смешно! Молодчага Антон Павлович!

Мне не показалось это необычным. Ведь похвально знать классику. Я вот не читал Чехова, времени совсем нет – не там я работаю, не там – подумал я в очередной раз и стал возвращаться к маме, обходя наглые скамейки зажиточных покойных.

Лето выдалось теплое и дождливое. Наплодилось много улиток, и мама своими инопланетными, цвета вечернего летнего солнца, щупальцами перчаток бесцеремонно вторгалась в их огромный тропический мир вековых сорных эвкалиптов, сея разрушение и хаос. Улитки спасались бегством, уползая на памятник, моля Бога А.Н.А., чей лик был на граните, о спасении.

– Ты их дави и кидай в пакет, чтоб не плодились – предусмотрительно сказала мама. – Дави-дави!

Там жили как и большие взрослые улитки, так и маленькие совсем крошечные улитята, которых я и не сразу заметил. У меня была знакомая, которая, по ее словам, не очень любила животных, но я ей не верил, так как она всегда, когда встречала на пути улитку, которую по неосторожности могли растоптать, убирала ее подальше в траву. С тех пор я питаю непонятный трепет к этим существам и всегда делаю так же. И теперь, в этом городе мертвых, я складывал еще живых улиток с улитятами в пакет, не особо думая о их судьбе. Что эти твари по сравнению с летающими над нами черными бомбардировщиками, врезающимися своими шумными винтами в небо?

– Дави их, дави!

– Давлю, ма.

– Знал бы ты отец, прости нас, отец!

Мама что-то рассказывала, я не особо понимал, что из-за гула пикирующих самолетов. Но я волновался, непонятная тревога пронзала меня насквозь. Проскакивали какие-то слова. Что-то про мышечный релаксант, который кто-то забыл, про какие-то ожидания и мучения, что-то про старый отцовый тулуп, которым кого-то накрывали, про какие-то когти и царапины и истошный крик, что-то про нежную безграничную неведомую мне любовь и пакетики какой-то еды, которые сейчас незачем. Почему-то мне казалось, что мама рассказывала про смерть. Паника овладела мной и стремилась уничтожить меня во чтобы то ни стало. Члены немели, кололись звездочками, сердце невпопад скакало в груди, его стук прорывался сквозь шум бомбардировщиков и слова мамы про смерть. Меня посетила нелепая мысль, граундинг на кладбище – хорошая ли это идея…

Я смотрел в небо. Вспомнил, как мы гуляли с отцом в лесопарке недалеко от нашего дома на Ржевке. Был, кажется, август. Вышки ЛЭП и остов давно сгоревшей тачки. Тропинки в пожелтевшей траве. И заросшая ржавая канава некогда река Лапка, осеченная двенадцатиэтажной панелькой, образовывала мутный небольшой разлив. В тот день обещали неполное затмение, но прямо с утра сверху было затянуто. Я очень хотел увидеть это чудо и был немного опечален; настроение – серый август. Болезненное томное бесцветное ожидание чего-то не очень хорошего. Точнее, ожидание бесцветного ничего. Мне кажется, моя жизнь началась в тот день. Правда, помню, в небе над лесом появился просвет, и я увидел пыльно-белое солнце с откусанным краем. Отец очень обрадовался и сказал – это затмение. Я закрыл глаза, и то небо с надкусанным солнцем четко, как будто сейчас, встало у меня в голове.

Когда я открыл глаза, я увидел черный дым. Стоял ужасный шум неровно работающих двигателей. Бомбардировщик стал неестественно раскачиваться, задирать нос и, кружа, терять высоту. Загипнотизированный этой печальной и почему-то великой картиной я стоял как вкопанный, лишь изредка улавливая обрывки слов мамы. Бомбардировщик сделал над нами пару кругов и рухнул. Я вжался. Черный гриб вырос за лесом. Наступила тишина.

– Шуни не стало вчера – сказала мама как будто не мне. – Теперь она с отцом. Знал бы ты, отец, прости нас, отец!

Я взял пакет с улитками и улитятами, пошел к ельнику и аккуратно высыпал их там, прошептав в спасительной тишине – слишком много мертвых на сегодня, слишком.

Конец.

17 Mix1

– Я улечу во Владивосток – сказал я.

– Что? Ты оставишь меня одного?! – спросил мой друг.

– Ничего, справишься.

– Что ты там будешь делать? – поинтересовался он как будто не в серьез.

– Не знаю. Гостиницу возьму, наверное, в самом Владивостоке, еще я забронирую авто, хочу съездить в Арсеньев. Помнишь, я тебе рассказывал, что жил там в детстве, точнее под Арсеньевом, в военном городке части, где служил отец.

Мы уселись на скамейке небольшого парка у ТЦ Июнь. Очень тепло. Уже стемнело. Темнота и глухие расплывающиеся желтоватые лучи редких фонарей, перемешиваясь между собой, рождали божественный коктейль, который настаивался и дурманил не хуже алкоголя. Закусывали мы пиццей на вынос. Прекрасные деньки. Я почему-то вспомнил, что ровно на этом месте, где сейчас ТЦ, в детстве был пустырь и насыпь. Помню, как первого января мы с другом шли здесь и искали неразорвавшиеся петарды. Счастье переполняло, когда мы их находили, и со смаком чиркали их по коробку спичек. Этот друг уже давно женат, а я в принципе не отказался бы так же прогуляться и заняться тем же самым.

– Здесь раньше был пустырь – сказал я.

Друг молчал, потом как будто вникуда сказал:

– Мне её очень не хватает. Я вчера сделал ей сюрприз. Я нарезал 100 карточек с желаниями, которые я могу исполнить, и положил в красивую коробочку.

– Хм… романтично. Ты что, романтик?

– Пошел нахер.

– Мне её действительно очень не хватает, – продолжил друг как ни в чем не бывало – мне хочется каждый день дарить ей счастье. Мне кажется, я для этого и создан. Я создан для любви… Иначе я гибну – говорил огромным нелепым тридцатилетним подростком мой друг. И я подумал, он – это я.

– Я не знаю, что такое любовь. – ответил я. – Что она сказала на подарок?

– Ей он понравился, но она отдала его мне обратно, ведь дома муж. Я сжег коробку на мусорке у её дома. Хочешь, фото покажу?

– Давай! Слушай, а неплохо вышло, сделаю это обложкой своего альбома, если он у меня когда-нибудь будет. Я тут решил, что очень бы хотел быть музыкантом и писать музыку. И чтобы типа ты идешь такой по своему району, где сопляком бегал и собирал петарды, и проезжает машина с открытыми окнами, а оттуда Волной играет твой трек на полную громкость. Знаешь, это моя мечта!

– Хех. Пошли, может. Давай зайдем в Токио, возьмем пару роллов. Там сейчас 1+1.

– Я знал, что без этого не обойдется. Конечно, давай.

Мы сели в его авто, припаркованное неподалёку. Воистину красота вокруг! Желтые нежные фонари, как будто приближается октябрь. Я это почувствовал. Приближение настоящей осени с её бодрящей прохладой. Я очень рад, что еще могу получать удовольствие от этого всего, от подарков природы, от её чарующей магии. Это почти эйфория. Это чудесный момент! Я застонал внутри, закатив глаза от оргазма. Но свет фонарей вцепился в мою грудь, въевшись инопланетным чудовищем и впрыснув в мой организм изображение горящей возле мусорных баков самодельной тридцатилетним мужиком коробочки с желаниями, освещающей нелепые белые туфли друга, полные никому не нужной любви. Он – это я. Внезапно, мне стало пусто, пусто, как в моей квартире. И даже разъедающе страшно. Теперь темнота подействовала на меня по-другому. Я как зверь впитал её опасность и прилип к сиденью авто. Я молчал. Начало сдавливать грудь, кажется, это сердце. Похоже, я сейчас умру. Сложно дышать. Похоже, мои руки немеют, в голове стучит. Что же делать?! А если я отключусь, если сердце остановится? Мне кажется, оно сейчас действительно остановится, оно уже, похоже, работает через раз. Блядь, оно вообще бьется?!! Я скинул ремень безопасности прочь.

– Чувак, если я сейчас сдохну, что ты будешь делать? Вот я буду лежать недвижимый у тебя в тачке. Как ты поступишь, будешь бегать вокруг меня, звонить куда-нибудь?

– Ты серьезно?!

– Да нет, всё норм.

Я пытался держать себя в руках и искал, о чем же приятном подумать, на чем сфокусировать свое мечущееся внимание и кинуть якорь. Но кроме пустой безжизненной квартиры ничего не приходило в голову. Я был слеп. Господи, не хочу туда. Заберите меня кто-нибудь.

Мы подъехали к моей парадной. Было часа два ночи. Тишина двора обволакивала. Мы попрощались. Я подошел к двери, начал набирать код замка. Машина друга тронулась. Спокойствие, шорох шин, ночь… Я один… Опять один. Но из тишины внезапно стал вырастать звук знакомой далекой музыки, становясь всё громче и громче, пока не заиграл на весь двор. Это был мой mix1. Он орал из открытых окон авто моего друга, казалось, на весь город, на всю планету, вырываясь в космос в другие миры. Господи. Я не смог. Я расплакался. Навзрыд. Как ребенок. Мечты сбываются.

18 Тупая история

Во дворах на улице Попова кипела вечерняя летняя жизнь. Один ресторанчик устроил что-то типа барбекю, шумела музыка – какие-то африканские мотивы. Жаркий день засыпал, прекрасная прохлада прибоем наплывала на Петроградку, распространяясь, затекая во все распахнутые двери и арки домов. Мы были под сидром, мы как будто переместились в стратосферу, мелкие частицы воздуха парили в лучах солнца, перемещались, кружили, растворяясь как сахар в янтарном чае. Мимо проходили разные красавицы и модные пареньки. Мне очень захотелось сходить в Сад Ахматовой, мы взяли еще по сидру и пошли пешком. Я шел и рассказывал другу про это место, что, ныряя с шумного Литейного, ты удивительным образом оказываешься в камерном почти мистическом месте, что ты даже не подозреваешь, что оно может быть там. Повседневная расхолаживающая веселая беззаботность сладкой глазурью облепила темный горький шоколад жестокого кровавого прошлого. Сраная комичная фантасмагория! Какие события и люди были под этими деревьями, в этих стенах, а сейчас, прячась от суеты играет пьяное пианинко. Кайф! У каждого свои «места силы», и никто не в праве это судить. Никто. Мы отправились за очередным сидром. Сегодня определенно вечер сидра. Литейный уже не такой шумный. Я шагаю, думаю о Сестрорецке, я люблю думать о Сестрорецке, и читаю все вывески подряд.