Плащ из шкуры бизона

– Дядя, – рискнул я поинтересоваться, – кто тебе настраивал приемник? Колоды карт в Альма де ля Терра украли… Такую волну я готов слушать изо дня в день.

– Не твоего ума дело.

Я должен изредка злиться на жизнь, но никак не унывать. Меня считали избалованным, но легким ребенком. Обиды прощал скоро, забывал выражения дурного нрава. Будь то стычки с родителями или с одноклассниками моей школы. Не помнить зло – черта, перенятая от отца.

Неожиданно на моей коленке появилась голова Агаты.

– О, подруга, где гуляла?

Собака облизнулась, сначала глядя в мои глаза, затем голодно всматриваясь в глаза хозяина.

– Мозг в кисель не загустеет, в деревне развлечений нет.

Я и забыл, что мы с синьором разговаривали о книгах. Мои мысли были рядом с матерью. Страстно захотел увидеть ее. Мама не позволяла мужчинам стирать. Правильнее будет сказать: не доверяла.

– А так мозг загустеет в кукурузную кашу – в школе книги, тут книги… У меня вообще-то в этом городе есть друзья!

– Не неси чушь, папоротник. Школа делает солдат, а я человека хочу видеть.

В голову втемяшилась абсурдная мысль: «Детей вместе со своей псиной нарожай, а меня не трогай».

– Покорми Агату и вникай, вникай, а мне нужно позаботиться о накладных. Я поручаю вести дела банковскому служащему, налоговой и собственной голове. В банк я сейчас и отправляюсь. Веди себя прилично.

Синьор помидор – раздражающаяся натура, не подступиться. Зверя во мне разбудить ой, как тяжело, но старик старается. Как разговорить того, кто замкнут, неуравновешен, бешен?

– Еще у меня есть напарник. Познакомишься с синьором Алехандро Матиасом при возможности. Алехандро много лет занимается отгрузкой и реализацией. Кстати, у него дочь. Паула-Рената, твоя ровесница. Умная девчушка, не малюется, волосы не красит в розовый или зеленый, как доступная девка.

Увертки, насмешки – то, чем гордится старый варан. Много ли надо слов, чтобы понять по напыщенной, скукоженной от пафоса морде, насколько нестерпимо дону видеть меня. «Издевается. Плевать я хотел на Матиаса и его дочь, кем бы они ни были!» Мысли о собственной ангельской невозмутимости прекратились. «Я отказываюсь понимать и слушать мерзкого родственничка, будь он хоть трижды братом отца. Он испытывает, задевает. Чем я ему обязан? Да ничем. Скользкая огородная улитка!»

Теперь я желаю раскусить скрягу, вмазать ему, дать кулаком по почкам. Отцу жаловаться не стану, на всех найдется управа. По уставу мамы: «Если человек плох, все равно: мексиканец он, гачупин[9] или гринго[10]». А дядя и гачупин, и мексиканец, и гринго. Как же его одолеть? Смотри же, Федерико-Густаво, на отяжеленные мудростью глаза, что посматривают на мир, будто все о нем знают, все о нем решили. Смотри, Федерико-Густаво, на опалое безусое лицо, в котором и грусть, и сила, и жизнелюбие, и ненависть. Что-то ты скрываешь, дон Помидор? Может, как фокусник прячешь секрет в шляпе, а, Винсенто? В шляпе ты сильный. Но вчера ты снял шляпу, показав, насколько можешь расстроиться. Посмотрим, каков ты будешь, когда вновь оголишь свою большую седеющую голову».

* * *

Не найдя в трудах неизвестных авторов картинки, я занял Аги игрой «Клади палец в пасть». Ничего сложного: суешь палец в челюсть ксолоитцкуинтли и выдергиваешь, когда пасть захлопывается. Собаку лучше раздраконить, позлить, как следует, иначе охота на палец ее не интригует. Дразнить лысую собачку весело. В пасти широкой липко, жарко, а зубы царапают, если по центру не попадешь. Руки в собачьей слюне, только азарт не остановить. Брезгливо выругаешься, а в ответ: «гав» да «гав» – радуется.

Я и не заметил, как вымотался и уснул. Капли воды со скользких мыльных рук дяди разбудили меня – он тряс клешнями прямо над моей головой! Злой способ выбрал старикан, ходит измывается, сигарету в зубах мусолит.

– Федерико-Густаво, вставай! Вода нагрелась, можешь идти стирать.

Нужно подняться наверх и вывалить еще не разобранные вещи из чемодана. Мама собирала все на свой вкус и положила нелюбимую приличную одежду, зачем-то здесь очутились и школьные брюки. Видимо, для вечерних занятий, которые я буду здесь посещать. Отстоял я футболку с черепашками, ремень под цвет челки, разноцветные шнурки на кеды, несколько любимых футболок и шикарную оранжевую бейсболку с восьмиугольными звездами. В основании чемодана лежали батарейки, комиксы Марвел, оловянные солдатики и вкладыши из жвачек. С ними я не мог расстаться. И через 40 лет в багаже Федерико-Густаво будут лежать любимые игрушки.

Дом переоделся в вечерний свет. Из окна кухни виднелись над дорогой облачные сливки, смешанные с кровавой магмой заката. Выглядели они аппетитно, как хорошо взбитый яичный омлет. Мехико душит высокая пыль, небоскребы и астматическая бездыханность. Должно быть, из-за душного Винсенто Переса я не понял, как легко стало получать кислород в сельской местности. Рвану-ка я в сад босиком. Решетка-гриль, сбежавшая на полпути со стола, обула в сандалии из тени. Пошевели пальцами, и тень никогда не отступит. Весело проверять, как обогретые солнцем ноги, шагая по колючей траве, переобуваются в узор ограждения чужого хозяйства. Белье уже подмышкой, не попались бы соседи. Терпеть не могу вынужденный обмен радостями, только потому что кто-то у кого-то пару раз одолжил соль.

Всегда найдется умник с расспросами о школе, возмущенный прической или формой ушей. Как правило, сосед-клещ, притворяющийся дальним родственником, днем скрывается на работе или наблюдает за тобой из-за двери с очень широким глазком. На сей раз сосед-клещ занавесил свой глазок семейным бельем. За ширмой пододеяльника показались шелушенные пальцы, по ногтям которых с мужской руки проходились садовые ножницы. То и дело на траву опускалась бутылка пива, иногда салатница с начос. Ногти оказались столь отросшими, что с расстояния в несколько футов можно убедиться чемпионской прыгучести ороговевшей пластины в салатницу. Не подглядывай и лишись удовольствия запомнить отврат на всю жизнь. За забором соседа Педрито – так назвал его женский голос с того же участка – громко распевалась «Кармен». Запись сегидильи звучала с катушечного магнитофона. Я протянул две фразы в припеве и на повторах громко выкрикивал слова, не признаваясь курице, попавшейся мне на глаза, в том, что не знаком с композицией.

Возле заставы СевильиЕсть у моего друга кабачок «Лильяс Пастья».Туда пойду плясать сегидильюИ пить манзанилью.Тра-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла.

Давай станцуем, курица. В доме Педрито полдесятка женских голосов обсуждали салаты и закуски, пока сочный рогалик колбасы румянился на точно таком же гриле, как у дона, разве что дядин был без мяса. Надеюсь, на железе петух – тот, что гудел утром в моей голове.

Пора вернуться к задуманному хозяином – к стирке. Специально оборудованная прачечная – по сути обложенная кирпичом квадратная зона три на три ладони. Здесь запахи еды уступают банной сырости, к довольству тоже приятные. Как и Педрито, Винсенто предпочитает белую постель. Высохшая простыня приглашает в отделение пыток. Что еще мы имеем? Пара глубоких бочек воды, нагретых солнцем, тройка железных тазов на пнях. Правее к стене, под навесом, электрическая лампа на толстом шнурке, лейка, кофр для полотенец и белья. На скамье пылятся пакет порошка «Альпийский луг» и ошметки сухого мыла. Подпирал скамью старый гнилозубый крокодил, названный стиральной доской. Здесь же и летний душ: опрокидывающаяся с высоты дубовая кадушка, похожая на ту, что отведена под мусор в кухне-гостиной. Обнимая грязные вещи, я ужасался перспективе стать прачкой.

Дядя пришел проверить, как продвигается дело. Я спросил, собираются ли власти чинить городскую прачечную. Ответ читался в сгущенных к носу бровях и ухмылке. Вторым вопросом я открыто упрекнул город, власти и, естественно, своего мучителя во всеуслышание:

– Какого дьявола население в сто тысяч человек бездействует? Можно же написать коллективную жалобу. Прачечная должна быть! Как и аптека, булочная, спортивный клуб.

Винсенто сказал, что не знает. Человек условия сам создает. Плевал он на «коллектив».

Выбора нет. Придется осилить бабскую работу. Бросив несколько рекомендаций по использованию новейших древних технологий, старый варан удалился в дом. Ничего себе: попробуй-ка не ободрать пуговицы с одежды о волны стиральной доски. Способ, мягко говоря, не деликатный. Бросив все без разбора в таз (и цветное, и светлое), я залил белье водой из шланга, затем пустил струю в небо, наблюдая, как водопад возвращается, спускаясь прямо в таз по запастьям и локтям. Приступим. В наполненную емкость пошел порошок, следом отправилось мыло. Помешаю чем-нибудь, все и постирается. В траве я углядел палку, и она тут же была задействована в процессе. Под палкой радужный суп из носок и сорочек завращался, как в центрифуге. Со стиркой-таки покончу скоро, к слову, в плане других дел не значилось. Винсенто инновации не оценил. Я глядел на безусого дона и не осознавал, что меня ждет. В будущем я научусь читать слабые импульсы о надвигающемся приступе правосудия. Сейчас же молчаливое наблюдение расценивалось как похвала, я не учуял опасности. Кто мог подумать, что легкое подергивание губ; смещение рта то вправо, то влево; приподнятые плечи – это нервный тик.

И так родственник с черствой рожей отошел подумать: снял головной убор, ища глазами, где шляпе будет безопаснее. В конце концов оставил ее под бельем, прямо на траве. Оказавшись рядом, первое, что сделал Винсенто, – выдернул из моих рук палку и выбросил ее.

– Ты будешь стирать руками, сынок. Никому еще не удалось отстирать пятна чая и земли палкой.

Признаться, стало немного стыдно, но и обидно. Мне указали на ошибку, которая ясна без учений. Пришлось выполнить требование – схватить мокрую рубашку и тереть намыленные рукава друг о друга. Впервые наклонившись к тазу, я потерял из виду и рубашку, и руки. Перья челки упали на лицо, я смахнул их мокрой рукой, но непослушные пряди снова возвращались на место. Так и было задумано – носить челку на левый глаз. Стирка и уборка не предусматривались.

– Перед тобой коровье вымя? А? Посильнее три.

– Да я тру. Мне волосы мешают.

– Так убери их, черт возьми!

Я стоял, скрученный и жалкий, под гнетом деревенской мощи. Мужик истязал меня, как мог, заставляя испытывать растерянность и панику. Мокрыми руками я прилизал локон и закрепил его за ухо. Малейшее движение – потемневшая зелень волос снова на носу. Казалось, унижение над племянником видят все соседи. С левой стороны те, которые пока не проявились, с правой – владелец петуха и сам петух.

– Что за изнеженную косматую девчонку воспитал Роджелайо?! С такой ерундой не справиться… Вдоволь песни распевает. Позор!

Ни за какие коврижки не останусь в проклятущем доме. Улизну первым же автобусом, попуткой. Только подвернись шанс, подвернись шанс! Домой. Домой. Домой. Не приведи Бог родители найдут аргументы против, я буду скитаться по свету гордым отшельником.

– Дай сюда! Ткань выворачивают наизнанку.

Отброшенный тяжелой рукой назад, я слегка пошатнулся. Бранные слова толпились на краю языка, пиная друг друга в пропасть рта, а ругательства затаивались. Винсенто тер и тер воротник ткани, смачивая то и дело его в воде. Он стоял точно так же, неуклюже сгорбившись и завернув рукава. По кивку «напарника» я вернулся к процессу. Теперь мы вдвоем пыхтели над бельем, пока дон не поднял глаза, чтобы увидеть, быть может, просветление? Несмотря на выполняемые требования, я чувствовал напряжение, царящее в нашем стиральном омуте. Скоро Винсенто встал, протер лоб, отстранился, скрывшись за занавесом постели. Слава Богу. К своему удивлению, во мне проснулся азарт. В тазу оставались нестиранными носки, чистая выжатая одежда дожидалась полоскания на рядовом пне. Покончив с последней парой носков, я выпрямил спину, с освобождением выдохнув груз усилия. Кто-то подошел из-за спины и грубо запрокинул мою голову. Шея моя натянулась, а рот широко открылся, и я увидел простор неба.

– А-А-А! – выкрик сошел из недр моей боли. Рот не закрывался. Крик совпал с треском рвущейся одежды. Спустя секунду незнакомец ослабился, голова полегчала, но рот прикрыть я не смог, челюсть свело. Я повернулся. Передо мной стоял хозяин асьенды, в руках держа топор и локон зеленых сырых волос.

Я проверил лоб. Слабая надежда, что волосы все еще на голове и в прежнем количестве, оставалась. Вымолвить хоть слово оказалось не по силам. В ужасе от случившегося я просто стоял и молчал. Волосы спрятались в кулаке, торча соломинками из прорезей миниатюрных граблей для сорняков. Винсенто не прятался, смотрел в глаза и не сожалел. Повергнутый в глубочайшее изумление, я смог пропустить шок через себя. «Прочь!» Вымещая злость на белье, я сорвал тряпичное ограждение. Вместе с бельевой веревкой конструкция рухнула. Не оборачиваясь, я пошел в дом, трагически извергая: «Прочь отсюда!» Едва я захлопнул дверь в верхнюю комнату, слезы хлынули горячей обидой. Захлебываясь, я подошел к зеркалу. На меня смотрел убитый горем мальчик-скоморох. Гороховый шут с торчащими ежиными иголками на лбу. Испанское побоище. Глядя на непривычно округлевшее без челки лицо, я переживал конец света. «Монстр. Монстр. Монстр!» – твердилось одно. Я ругался, как заговоренный, слыша бой барабанов в ухе. Трясущиеся руки потянулись к увечию. «Он хотел отрубить мне голову». Фантазия затмила понимание истинных мотивов. Как на зло, в голову лезли все причиненные обиды: злое воспитание родителей, выставление дураком учителем у доски, борзое шефство ребят из старших классов. Все же не все сводится к преувеличению. Предсмертный опыт, ощутимый в ту минуту, когда рука Переса схватилась за чуб, не выдумаешь.

Рот так напрягся, что мышцы лица потянуло к подбородку. Словно через уголки губ, с двух сторон провелись нити, которые и тащили вниз. Дверь заскрипела. Жалобным воем в комнату просилась Агата. Настырная собака царапала дверь долго. Так вот откуда барабаны в ушах. Распахнув дверь, я был атакован сочувствием. Синяя морда прижалась к ногам, напором требуя приземлиться на пол маленького хозяина. Возражений не имею. Встав на колени, я в мгновение узнал, что значит неистовая собачья нежность. Агата положила морду мне на плечо, затем облизнула ухо и слизала всю соль с лица. Ничего не говоря, я обнял собаку, ощутив приятный жар ее лысого тела. Я подумал, что нахожусь в том же остриженном положении, что и безволосое животное. Эта мысль насмешила меня, и я кратко вздрогнул и посмеялся. Теперь лестница отяжелела от грома. Грузный топот побудил спрятаться на подоконнике, уткнувшись лицом в занавеску. Возмутительно. Как он смеет искать моего внимания? Я негодовал, но и боялся.

Винсенто уверенно взобрался к двери, но, вопреки поведению, робко открыл ее. Он не посмел включить свет. В отражении я видел силуэт, который представился темным слоном на фоне желтого коридорного света. Всей оставшейся гордостью мне удалось сдержать видимость плаксы. Да вот надолго ли? Тишина нарушилась кашлем. Долгая хрипота тормозила слово Винсенто. Все же, преодолевая себя, он наконец заговорил:

– Ты это… – тихо сказал дядя, – поможешь старику?

Спиной я почувствовал раскаяние. Принимать его здесь, естественно, никто не собирается. Меня Алехандро ждет.

– Что на ужин есть будем?

Ответа не было.

– Можно курицу запечь. Я вчера настоящий ананасовый соус добыл. Без консервантов. Сладкий. Ты же хотел сладкое. Продавщица сказала, что дети его любят.

Как же ответить ему, чтоб захлопнул рот и дверь на веки веков?

– Ужинать не буду, – сказал я твердо. Тогда Перес пошел другим путем:

– По утру я поеду до Сельвы. Хочешь со мной?

– Оставь меня в покое. Ни в лес, ни на Марс, ни куда-либо в компании с тобой я не хочу!

Несколько помолчав, Винсенто позвал собаку, но та не пошла. Тогда, не найдя причины оставаться, он прикрыл дверь, чтобы приоткрыть ее вновь и сказать:

– Нельзя оставлять сырое белье на ночь в тазу. Кошмары в сон придут…

Глава 4. Алехандро Матиас

Ночью я спал крепко, хоть и лег пустобрюхим. Прогноз патрона не сбылся – кошмары не пришли. Вероятно, белье высохло до полуночи. Двое крикунов спорили со стороны сада, и я понял, что по-прежнему нахожусь в доме Переса. Ночью я намеревался сбежать по сточной трубе, но жабий рык и уханье суетливых сов пресекли мой порыв. Побег не состоялся.

Спустись я по водостоку, сейчас, наверное, уже был бы в Мехико. Правда, люди ночью путешествуют нечасто. Разве что дальнобойщики да беглецы, вроде меня.

Голоса повели за дверь, к окну в конце коридора. Прильнув к стеклу, вдавив лоб до треска и скосоглазившись влево, я увидел клочок сада. Надбровье похолодело – правильно, ведь один мерзкий тип оголил детский прыщавый лоб. Оборотень, который перевоплощается с закатом. По-всякому сыпь не так заметна, чтобы лишать глаза видеть мир открыто. Все же признаться, пусть и самому себе, в том, что сколь-нибудь прав старый варан, – никогда! Обрезанные волосы два рассвета будут напоминать болью в голове, а в сердце – бог знает сколько времени.

Словно артисты театра на поклоне, на веревке раскачивалась стирка – большая стирка. Нанеся безусловное оскорбление, причинив столько несчастья, Винсенто не грустил, он развлекал Педрито анекдотом, а что еще вероятнее – хвастал, как ловко управляется с топором.

Соседскую болтовню прекратил ход колес старой модели пикапа алого цвета. Машина проскочила за пристройкой. В уголке кузова устроился человек в рабочих перчатках. Я спустился по лестнице и босиком вбежал в пристройку, укрывшись за мешком, стоящим на границе крыла и сада. Умнолицый наряженный мексиканец распахнул дверь авто, припаркованного параллельно дому. Сначала мужчина выпустил ногу. Схватившись правой рукой за рамку свернутого стекла, он использовал левую ногу как основную опору, погружаясь в колею едва различимой дороги.

Наконец, подняв зад с сидения и стараясь не помять брюки, мужчина вышел на воздух, втянув кислород ноздрями.

– Апчхи-и! – мужчина порывисто чихнул, ничем не прикрыв рот. От присосавшегося к воздуху задранного носа следует ожидать повторного приступа, и никак иначе. И, разумеется, напасть поразила гостя снова. С моего расстояния было ясно: заниженному автомобилю не выбраться из колеи, а не по случаю разодетому синьору не спастись от аллергии. Верно, большой человек. Увядающая шея господина повязана голубым шелковым платком. Негустая, но ухоженная дымчатая бородка и усы подстрижены. Человек почти белокожий. Горчичный джемпер поверх плеч. Мужчина в лазурно-голубой сорочке с коротким рукавом, в светлых просторных брюках, замшевых мокасинах. Тот, в кузове, обыкновенный мужик, курил одну за одной. Равный ему работник крутил руль. Когда люди Матиаса вышли из машины, они молча подхватили тары – все равно какие. Сообрази-ка, каким чудом неприспособленная к грузу машина увезет хотя бы десять томин[11]? Одно понятно: умнолицый – дядин напарник. Сам Матиас суете не поддался: держа осанку и натянутый живот, он созерцал процесс, который не состоятелен без надзора. Манерами господин этот – дирижер, выписывающий направление, пока грубая сила подхватывает заданный темп. Винсенто приветственно поднял руку и широким шагом направился к бригаде. Дядя познакомил нас вскользь. Алехандро пожал мою руку, спросил, здоров ли я, собираюсь ли продолжить бизнес Переса или же отправлюсь вслед за родителями в Америку. Мой ответ был утвердителен в пользу второго. В ту же минуту Матиас потерял ко мне интерес, ища глазами кого-то более достойного. Матиас занял место штурмана, едва погрузка завершилась. К слову, товар уместился, просто-напросто брался мелкий калибр. Дядя вдогонку вручил бумагу, в которой говорилось о его согласии обсудить с неким партнером эмблему, именной знак, большую рекламу на радио и телевидении.

Любопытство овладело мной, поскольку я испытывал глубокое уважение к телевидению и к людям, способным засветиться в шоу и кино. К рекламе отношение несколько иное, как видно, до той поры, пока ее скользкие лозунги не понесут твою фамилию. За обедом я взволнованно забил в колокол: «Неужели есть шанс, что по итогу Винсенто Перес примется раздражать людей с мексиканского и американского экранов?» Винсенто, как и следовало, погасил пыл фразой: «Не твое сопливое дело». Тогда я зашел издалека, разузнав о том, что же представляет из себя Алехандро Матиас. Быть может, помимо грузоперевозок, он связан с медиа сферой?

Особых отношений между этими двумя я не разглядел. Несомненно, они приросли плечо к плечу, все же видится, что дружба полуфабрикатная – как соевая котлета: вкусно, но не мясо.

– Сначала занимал должность каллиграфа-трафаретчика в нашей газетенке, – Винсенто был спокоен, лишь озабочен взрослой болезнью под названием «думание». Разговор со мной скорее поддерживал в нем приземленность. Не задай я вопроса, старика так и унесло бы в небеса.

– Какие трафаретчики? Газета печатается на компьютере.

– Много ты понимаешь. Были времена, плакаты рисовали, анонсы, рекламу, буклеты – все вручную. Вот и Матиас. А в 1972 году… Помню, хорошо помню, потому как в тот год присоединился к богу Луис Эчеверриа[12]. Алехандро завел друзей в мэрии, сблизился с управленцами Сакатекаса. Влиятельные люди помогли ему с делом, которое было подоходнее рисования буковок. Грузоперевозки. С той поры Матиас много лет копал траншею до большого города. Работал на «Carso». Он лично имел дела с управляющим компании – Карлосом Слимом Элу (этому человеку предстоит стать самым богатым на планете). Благодаря Алехандро и его деятельности в «Carso» в Альма де ля Терра появились редкие автомобили, впрочем, и кладбище металла – тоже его рук дело. Своими силами Алехандро приобрел дом и все, что имеет. Живет с дочерью, бед не знает.

К семи вечера Винсенто занял опустевшие ярусы новыми подарками солнца. Мне было поручено обрывать стебли и нижние лепестки. Лишь повалившись коленями на голую землю, я догадался подтянуть под них кусок пленки.

– Дядя, много ли грузовиков у Алехандро?

– Достаточно. Пара «кактусовых» пикапов, аграрный тягач, одна битая легковушка, грузовик…

– Почему машины нет у тебя?

– Красный малыш-пикап – мой. Парковать негде, ночует в парке Алехандро. К слову, в последние дни Алехандро сам не свой.

Винсенто оторвал пожелтевший лист с обработанного детскими руками куста и молча сунул его под мой длинный нос.

– Грозился написать книгу.

– Книгу? – я усмехнулся. – А синьору Матиасу есть, о чем писать? О драках, о приключениях?

– Будто мне есть дело до того, как проводит свободное время сопровождающий моего товара.

Убедившись, что ни одно растение не загибается, Винсенто оставил грядки. Он обтер руку об руку и с выдохом, похожим на кашель, направился под навес. Я последовал за ним. Вложив в ответ всю имеющуюся искренность, я предложил идею, которая показалась подходящей для такого скучного хобби, как писательство.

– Он мог бы написать об инопланетянах. Нам мало известно о них.

Дон поднял глаза от сколоченного, лениво свисающего с антресоли гвоздя и моргнул.

– Что в том плохого? – я с недоверием посмотрел на хлипенький гвоздь. На нем кольцами висела шнуровка, овечьи стригуны и укороченные, по-видимому, этими же ножницами брюки.

Винсенто спускал штаны, но я вынудил его прервать переодевание. Он многозначительно посмотрел прямо в душу и, смерив зорким оком глубину моей мудрости, сказал:

– А знаешь, предложи ему.

– Хорошо, – без доли сомнений согласился я, пока не понял: дон недостаточно ярко выразил обыкновенное насмехательство.

«Старый варан такое учудил с волосами, а ты доверяешься, Федерико-Густаво?»

Немечтательный старик покончил с грязной одеждой. Тряпье он закинул в вязанную корзину и оставался в чем мать родила, прогуливая наготу до летнего душа. Провожая его, прячась стыдливо за неширокой спиной, словно это мной движут нудистские стремления, я получил объяснительную:

– Отойди Матиас от дел, я буду раздосадован, но вечером того же дня найду другого перевозчика, а вот будет ли иметь успех его писанина – неясно.

Глава 5. Курандеро

11 мая, в воскресенье, дон отвел меня на кладбище. Каждый мексиканец знает, где спят его предки. Семья Пересов захоронена в Мехико. Могилы бабушек и дедушек не гремят крышками, когда внук навещает их. Владения смерти открыты общению, но для меня экскурсия – это скорее повод хоть раз встретить привидение. Летающие мертвецы обязаны жить над гробами.

В Мексике кладбище – это церемониальный городок, кишащий потусторонней жизнью при свечах жизни временной. Неподалеку от кладбища я приметил купол шатра, выступающий над крышей забегаловки, – оттуда слабо доносились голоса и веселая музыка. Винсенто молча шел рядом. Вдовец нес туберозу и угощения. Пройдя долгую стрелу пути, на пересечении секторов мы заметили, как из-под земли махали лопатами двое молодых ребят. Мощные руки легко ладили с совковыми лопатами, подбрасывая землю так естественно, словно в детской песочнице. До столкновения взглядами я наблюдал за компаньонами, решающими, пить пиво в гараже либо сложиться по несколько песо и пойти таращиться на малолеток в баре Джо. Парни умолкли, разглядывая меня с ног до головы так, что я почувствовал себя одной из тех девиц. Чтобы очутиться у захоронения Адрианы, неминуемо пришлось ссыпать с ботинок немного песка им на головы.