Карьера Югенда

Иллюзии терять больнее, чем людей. Душа засохла и стала безжизненной, как пустыня. Для самоубийцы я оказался слишком трусливым.

XIV

Бесконечно тянулась длинная, как товарняк, зима. Февраль уже притащился к своему концу, когда нас отправили на строительство жилых домов.

Во время перекура всезнающий Эрвин поведал, что в наш барак сегодня прибудут новенькие. Из-под Могилёва. Все мы, строители, а в прошлом – разрушители, отлично поняли, что это значит и как, стало быть, обстоят дела на фронте. Тот перекур оказался короче, чем обычно. Помрачнев, мы побросали окурки в снег и молча запрыгали в котлован.

Перед самым отбоем кто-то бесцеремонно схватил меня за плечи сзади. Я резко обернулся, и у меня перехватило дыхание. Передо мной стоял, довольный произведённым эффектом, Аксель Дерингер!

Я буквально задохнулся от восторга. Длинный возмужал, окреп, волосы его выцвели, кожа огрубела, да и выражение лица изменилось. Всё увиденное на войне навеки застывает в человеческом взгляде. Распахнутые глаза новобранца после первого свидания с войной смотрят, как в прицел – цепко, и с прищуром.

И всё же это был тот самый, прежний Аксель!

Я радостно расхохотался – кажется, впервые с начала войны! Неужели корабль моей судьбы взял курс на счастье?! Мы крепко обнялись, – до хруста в костях. Я так обрадовался, как будто Дитрих воскрес! Шутка ли – на самом краю света встретить своего земляка! Это было настоящим чудом! Свирепая стихия войны сжалилась над нами и вышвырнула нас на тихий, мирный островок.

Вся ночь прошла в разговорах. Аксель восторженно тараторил о Марте и сыне. А я был буквально болен от стыда. Хорошо, что в барачной темноте он не видел, как горят мои уши.

Оказывается, пока Аксель боролся с красным медведем на Ленинградском фронте, Марта родила ему сына Мартина. В свою честь назвала, плутовка, усмехнулся я. Акселю не терпелось увидеть сына. Он всю войну прошёл в мотоциклетном батальоне, дослужился до обер-лейтенанта. В Сталинград Аксель не попал, – тут ему крупно повезло. Его часть стояла под Ленинградом, пока они не начали отступать. Под Могилёвом он попал в плен. Аксель рассказывал, что с самолётов в их окопы сбрасывали немецкие листовки, которые призывали сопротивляться до последнего, и не сдаваться в плен любой ценой. Дескать, пленные попадают в рабство в Сибирь навсегда. В вечную мерзлоту.

– Тут и вправду так страшно? – помолчав, тихо спросил Аксель. Но это было лишней предосторожностью. Барак, как орган, грохотал разноголосыми храпами, так что мы могли бы распевать песни, не рискуя никого не разбудить.

– По сравнению со Сталинградом здесь Баден–Баден, – усмехнулся я. – Наслаждайся!

– А у тебя дома… как? – с лёгкой запинкой спросил Длинный.

Последнее письмо из дома я получил в декабре сорок второго, во время битвы за Сталинград. Писала Магда – у них всё хорошо, ждут меня с нетерпением. Мой отец по-прежнему работает на заводе, его повысили – много народу ушло на фронт, так что он теперь чуть не директор завода! Отец всегда приписывал мне пару строк. А я тогда решился и написал ей, что вернусь обязательно – к ней. И мы сразу поженимся. Чтобы больше никогда не расставаться. Кое-что ещё написал, но… не скажу. Это – ей. Только ей.

С тех пор ни одного письма из дома я не получил, хотя по прибытии в Елабугу сам написал их целый мешок.

Фронтовые сводки давно не радовали. Их зачитывал вслух берлинец Эрвин Зипп, когда ему удавалось раздобыть советскую газету. Он уже бегло читал по-русски. Полиглот. А я старался не слушать вести с фронта, и без того погано было на душе. И давно я перестал верить газетам, – хоть своим, хоть чужим. Люди слушают того, кто говорит громче.

А позавчера Зипп зачитал краткое, леденящее мне душу сообщение. В феврале союзники Союза бомбили Дрезден. Город практически уничтожен. Двадцать пять тысяч погибших. О бомбардировке нашего Дрездена я не стал Акселю сообщать. Просто не – не осмелился. А может, он уже и сам знал? Я выдохнул:

– Писем нет… второй год…

Аксель умолк и повесил голову.

Однако светало. Надо хоть немного поспать. Работа у нас не сидячая. И мы разбрелись по своим нарам.

XV

По соседству со мной громко, как волынка, храпел Эрих Ропельт, здоровенный рыжий детина с маленькими поросячьими глазками. Ефрейтор из Гамбурга. Он сколотил себе банду, их было трое. Они отбирали у слабаков табак, прочие редкости, и заставляли их выполнять разные мелкие поручения.

Вообще-то меня они побаивались и не трогали.

После уходя Акселя я мгновенно уснул. Не знаю, сколько я проспал, когда кто-то столкнул меня с нар на пол. И даже как будто ногой! Я мгновенно вскочил на ноги. На меня с насмешкой смотрели маленькие карие глазки, скупо отделанные белёсыми ресницами. Точно свинячьи глазки, – успел подумать я, прежде чем Ропельт сильно толкнул меня в грудь, так, что я едва удержался на ногах. За спиной Ропельта мгновенно выросли две тени – его дружки. А Ропельт стоял надо мной, как колосс, прочно упёршись руками в бока, и сверлил меня поросячьими глазками.

– Ты, – Ропельт неприязненно выплёвывал слова, – ты! Чего разлёгся? Пойди, почисти мне сапоги!

Я внимательно оглядел его подельников. Здоровяк, бородач, чёрный, как смоль, с белым лицом и бегающими глазками. Этот крепкий. А того, третьего, я положу легко. Я напустил на себя равнодушный вид.

– Давай-ка сам. Лимит добрых дел на сегодня у меня исчерпан. Теперь только злые могу делать, – холодно ответил я.

С соседних нар раздался смех. Глазки Ропельта почернели от гнева. Тут над ним ещё никто не смеялся! Он размахнулся, но я этого ждал. Я на «отлично» овладел навыками рукопашного боя в Елабуге. Там тренировался какой-то бородатый русский. Я за ним подглядывал и пытался повторять, потому что заметил, что их техника боя существенно отличается от нашей. Тот русский подозвал меня и предложил сразиться. К его изумлению, я чуть не победил. Потом я показал ему свои коронные приёмы. Тот русский бородач, как выяснилось, служил в лагерном госпитале.

А этот Ропельт по сравнению с ним соломенный тюфяк. Я не преминул ему это доказать. Короткий молниеносный удар – и, как мешок картошки, Ропельт рухнул на дощатый пол.

Краем глаза я заметил, как кто-то выскользнул за дверь, и дал Ропельту добавки, чтобы он насытился. Его дружки смотрели на меня не то с изумлением, не то со страхом. Смоляной крепыш после некоторых раздумий кинулся на меня. Я заломил ему руку и сломал – безо всякой жалости. Он с криком повалился на ближайшую койку. В свои удары я вложил всю ненависть, скопившуюся во мне за долгие годы войны. На своих нападаете, гады? Это после того, что мы вытерпели от русских?!

Всё происходило мгновенно, как во сне. Третьего, слабака, я поймал за шиворот, когда он попытался улизнуть. Я толкнул его, и он повалился на пол, когда барачная дверь распахнулась и дробно застучали сапоги.

В барак ввалился надзиратель – Михалыч, и два солдата из лагерной охраны. Конвойный был жилистым стариком. Ему было под семьдесят, так что на фронт он не попал. Нам крупно повезло, что не фронтовик. Михалыч поблажек нам не делал, но и лишнего не требовал. Был немногословным, хмурым, но справедливым. Охранники оттеснили Михалыча и взяли меня на прицел. Но это было излишний предосторожностью: банда Ропельта лежала на полу, а я стоял над ними, как провинившийся школьник. Охранник присвистнул, и, глядя мне прямо в лицо, отчеканил:

– Лютый ганс!

Я вздрогнул всем телом. Откуда ему знать моё настоящее имя? Моё настоящее прошлое? А слова «лютый» я тогда не знал. От страха я позабыл, что иваны звали нас гансами. Что, собственно, одно и тоже.

Михалыч повернулся к охранникам что-то живо им объяснял, смеясь и активно жестикулируя. Таким возбуждённым я его никогда не видел. Те опустили винтовки и с интересом меня разглядывали. Я облегчённо выдохнул и ощутил предательскую дрожь в коленях. Михалыч повернулся ко мне и торжественно объявил:

–Сутки карцера!

Я вскинул на него глаза. Тогда Михалыч кивнул на моих «обидчиков» и добавил:

– Этим!

А меня в то же утро перевели в дальний барак, что в другом конце города – Михалыч не любил эксцессов. Я чуть не плакал от досады. Кто бы мог подумать, что Аксель, Длинный, станет так дорог мне, как родная мать! А самое главное – я позабыл сообщить ему, что я здесь – Югенд Бетроген. И я …так виноват перед ним. Так виноват!

По пути в дальний барак я гадал: какая будет работа на новом месте – легче или тяжелее? Какой будет надзиратель? А, плевать. До сих пор я выполнял самую чёрную работу – сбивал с кирпичей застывший раствор. Те кирпичи повторно использовали в строительстве. Других-то не было. И ещё я вывозил строительный мусор в тачке. Хуже быть не может. Чего мне удалось достичь, так это дна.

Так что волноваться мне не о чем. По крайней мере, не придётся убивать Ропельта. Не хватало ещё получить здесь срок. И на том спасибо. Как же я забыл сказать Акселю, что я – Югенд Бетроген. Дубина. Ладно…потом…как-нибудь…

XV

I

Новый день радостно принял меня в свои объятия. Он был ясным и тёплым, хотя на дворе стоял февраль. Ласково грело солнце и пахло весной. Кое-где снег подтаял и почернел.

В дальнем бараке военнопленные не обратили на меня внимания. Подумаешь, эка невидаль.

Новый надзиратель оказался полной противоположностью Михалыча – молодой, смешливый, веснушчатый, едва ли ему было больше двадцати. Уши его сильно торчали, и приводили своего обладателя в отчаяние. Макс старательно натягивал кепку на уши, верил, что так его уши прирастут к голове навеки. Между собой мы звали его Максом. Настоящее имя его было – Максим. Макс тоже не служил. Он хромал на одну ногу и к службе был негоден.

После завтрака он нас вывел за город рыть траншею. Предполагалось сделать водопровод для военного городка. Ухмылка судьбы… Асфальтового покрытия не было, и проезжую часть мы засыпали строительным мусором, спасаясь от распутицы, так хорошо нам знакомой по фронтовой жизни. Бригада состояла из двадцати пяти человек.

Я усердно махал лопатой. Запыхавшись, я выпрямился и опёрся о черенок, переводя дыхание. И заметил, что все побросали лопаты и дружно повернули головы вправо.

Я оглянулся. К нам походкой кинозвезды шла девушка. Шла, будто по мраморным дворцовым ступеням, а не по унылой дорожной грязи. И, конечно же, не к нам. Но… хотелось так думать. Такие женщины собой украшают жизнь. Любую. Они не имеют соперниц.

Простой тёмный плащ подчёркивал её тонкую талию и восхитительно длинные ноги. Чёрные густые волосы были с продуманной небрежностью уложены в высокую причёску. Большие голубые глаза смотрели мягко и дружелюбно. Яркие пухлые губки излучали Счастье.

Из пробежавшего шепотка я понял, что она – учительница французского языка, но очень хорошо говорит по-немецки. Администрация лагеря часто приглашала её в качестве переводчицы.

Как было сказано выше, в отличие от степенного Михалыча Макс был непоседой, весельчаком и бабником. Он явно намеревался порисоваться перед дамочкой, и зычно крикнул всем сбор, хотя время обеда ещё не подошло. Мы возражать не стали, торопливо побросали лопаты и выстроились в шеренгу. Макс с видом канцлера вынул засаленный листок из кармана брюк и провозгласил:

– Гердт!

–Я!

–Роммель!

–Я!

–Бе.. Бер… Берта… Фу ты, чёрт! Ю-генд-бет-ро-ген!

Только вместе с именем у него кое-как получалось выговаривать мою фамилию.

– Я! – отозвался я нехотя.

Тем временем девушка подошла вплотную и расслышала моё славное имя. Она остановилась и в изумлении смотрела на Макса.

– Как вы сказали? – удивлённо переспросила она.

–Вот, – Макс с готовностью протянул ей список. – И не говорите, барышня, сам чёрт не разберёт их имена!

«Барышня» заглянула в список, угодливо развёрнутый перед ней.

– Югенд Бетроген! – воскликнула она, не слушая. Затем пытливо посмотрела на меня:

– Неужели родители дали вам такое имя? – спросила она по-немецки, почти без акцента.

Я почувствовал ком в горле. Тысячу лет я не слышал родной речи из женских уст. И неизвестно, услышу ли…

– Какое вам дело? Идите, куда шли! – как можно грубее ответил я. Но она не обратила на мою грубость никакого внимания, а только сильно заволновалась. Порывисто повернулась к Максу:

– «Югенд Бетроген» значит – «обманутая молодость»!

–А я эту фашистскую молодость сюда не звал! Сунутся – ещё раз обманем! -рассвирепел Макс, засверкал глазами. Но «захватчики» в шеренге имели вид настолько жалкий, исхудавшие, в обмотках, что Макс сам себя оборвал. Махнул рукой, отвернулся.

Она принялась горячо о чём-то упрашивать Макса. Но тот лишь качал головой. О чём она просила, Макса, я не понял. Быструю русскую речь я тогда ещё не понимал.

– Не положено! – наконец подытожил Макс.

Она ушла, не оглядываясь. «Захватчики» с грустью посмотрели её вслед.

Перед сном в бараке мой сосед Хайнц, высокий костлявый парень, из деревенских, кутаясь в одеяло, хмыкнул и коротко бросил:

–Готовься!

– К чему? – не понял я.

– У них тут с мужиками беда, нет никого. Поубивали всех, – спокойно разъяснил мне Хайнц. – А дел в хозяйстве по горло. Вот они пленных и выпрашивают, чтобы помогли. Мало нам работы, – усмехнулся Хайнц. Он отвернулся и почти сразу захрапел.

Ну и что? От меня давно ничего не зависит. Беглец из меня неважный, это я уже понял. Да и не убежишь отсюда. Полземли придётся обойти, чтобы добраться до Германии. Если русские не подстрелят, издохнешь сам на полпути.

Но в груди каждого из нас тлел огонёк надежды. У нас на крайний случай припрятано секретное сверхмощное оружие! Реактивный бомбардировщик Ме-262. Аналогов нет в мире, между прочим! Вот-вот начнётся его серийное производство! И тогда Англия встанет на колени. А ракеты «Фау»? Они достанут какую угодно цель! Наш Гитлер – счастливчик, ему всегда везёт. Вон как повезло ему с Рузвельтом, с могучим другом красных! Неслыханно везёт ему! Нет, Гитлер не допустит капитуляции. Он придумает что-нибудь! Вывернется в самый последний момент!

Я долго лежал в темноте с открытыми глазами. И думал об Акселе. Как мне до него добраться, через кого послать ему весточку? А вдруг он уже в Германии? Сердце сжималось от холодного ужаса, когда на краю сознания брезжило, что рассказать обо мне некому.

Свинец… Мы шпиговали, нас шпиговали. Пришёл и наш черёд умирать. За что?! Мне вполне хватало места на нашей, немецкой, земле! Как страшно увидеть свой разрушенный город, могилы с именами родителей. Да и есть ли они, эти могилы?

А ведь когда-то страшно давно, до войны, я мечтал создать в Дрездене свой собственный мотоклуб и затеять производство мотоциклов, – самых совершенных в мире. Прошло всего четыре года, а кажется, – целая вечность.

Интересно, Нох, вурдалак из Елабуги, победил в своём антифашистском конкурсе? Литератор. Может, он был достаточно настойчив, и муза ему уступила? Как публичная девка, что набивает себе цену, поначалу строя из себя невинность.

А девчонка – француженка ничего… пусть зовёт. Приду.

Лишь под утро, измотанный собственными мыслями, я уснул.

XVI

I

Имперский комиссар обороны Берлина, имперский уполномоченный по тотальной войне Йозеф Гёббельс нервно мерял шагами свой огромный, не по размеру, кабинет. Ситуация вышла из-под контроля, он очень хорошо это понимал. Сценарий войны давно пишет не он. Чёрт бы подрал этого красного Чингисхана!

Что делать, что, чёрт подери, делать? Как заставить немцев воевать? Пропаганда не всесильна, – в этом он уже убедился. Определённо, есть некоторые инструменты… Но в условиях тотального, стратегического поражения армии не поможет даже самая совершенная пропаганда. Легко работать, когда пропаганду питают военные успехи! После сталинградской трагедии задачи перед его ведомством вставали всё сложнее и сложнее.

Людской резерв исчерпан. Проще говоря, воевать больше некому. Последний резерв Третьего рейха – старики и молодёжь из «Гитлерюгенд». Гёббельс остановился посреди кабинета и горько усмехнулся. «Молодёжь»… Они же дети. Дети…

Он вспомнил красавицу Хельгу, свою старшую дочь, любимицу. Она стала возмутительно дерзкой. Возраст? Нет. Не похоже… Он невольно улыбнулся, вспомнив, как заразительно она смеялась, катаясь на пони под прицелом объективов. Хельга – настоящая звезда! Но не вышло у него… Что англичанину хорошо, то немцу – смерть. Так что фотосессия его дочери на манер английских принцесс изначально была обречена на провал в немецкой прессе.

О чём думает средний англичанин за утренним кофе, разглядывая фотографию нарядной английской принцессы верхом на пони в Гайд-парке? Правильно, он думает, что в его стране всё благополучно, слава Создателю. Жизнь идёт своим чередом, аллилуйя. Потому что в Англии монарх – символ стабильности и процветания. Хорошо монарху – хорошо нации.

А немцы? О чём думали немцы, разглядывая фото английской принцессы в немецких газетах? Я же сам и распорядился их перепечатать, болван! А немцы подумали, как же в Англии-то замечательно, в отличие от нас, Германии! Катаются себе на пони, сытые, нарядные, и в ус не дуют, а мы читаем речи Гёббельса на продуктовых карточках. Одними речами сыт не будешь. Мы терпим лишения, всё – фронту, себе – ничего. А Гёббельсова дочка, между прочим, на пони катается, пока мы с голоду пухнем. И так далее.

Вышел полный провал. Зато его девочка всласть нахохоталась. Что ей война… Дети.

Ах да! Дети. «Гитлерюгенд». Все – не старше восемнадцати лет. Но «Гитлерюгенд» на текущий момент – самый боеспособный резерв! Будь он проклят, этот грузинский Чингисхан!!!

Что делать, что же делать? – кровью стучала в висках мысль. Ганс Фриче талантливый, возможно, даже гениальный. Но не пропагандист, а, скорее, контрпропагандист. Этого мало, ничтожно мало…

Ораторы устной агитации НСДАП в конце сорок второго года – начале сорок третьего года массово разъезжали по стране. Они должны были выступать чаще, должны были говорить резче, должны были обещать больше! Чёрт возьми, они должны были преподнести окончательную победу вермахта как свершившийся факт. Но катастрофу на Волге они не могли ни предвидеть, ни предотвратить! Тут что-то другое… важнее… Руки опускаются. У всех опускаются руки и стремительно тает вера.

Но Великая Германия, великая нация не имеет права проиграть эту войну!

Я заставлю немцев воевать!

О капитуляции не может быть и речи!

Раньше у меня всё получалось! И теперь всё получится!

И он стал вспоминать – методично, кропотливо. Заложив руки за спину, сгорбившись, зашагал по кабинету. Мыслями доктор Гёббельс унёсся в далёкий одна тысяча девятьсот тридцать девятый год.

Ловко мы тогда обманули поляков! Под самым их носом подтянули к границе двадцать пять кадровых дивизий! Поверили, идиоты, что это манёвры! Потом разыгрываешь небольшой спектакль – и казус белли, нате, пожалуйста!

Нет, положительно пропаганда творит чудеса! Глаза Гёббельса весело заблестели.

А Западный вал?! Посредством радио и газет мы убедили коалицию, что Западный вал несокрушим. Вот почему Англия и Франция не ввели свои войска в Польшу тогда, в тридцать девятом. Побоялись. Мотивировали, что для этого им придётся использовать весь свой боеприпас. Хотя для обороны Западного вала у нас было смехотворно мало – пять кадровых дивизий и двадцать пять резервных! Введи Англия и Франция свои войска – и польская кампания провалилась бы! Но мы их надули, и вошли в Польшу, как нож в масло!

Я и Советы надул. О, мы усердно убеждали Союз, что Англия – наша главная цель! Даже договор с ними заключили. Русские же всё гадали, на кого мы сначала нападём – на них или на Англию? Тут всё просто – запускаешь «утку» через свои же газеты о «готовящемся нападении» Германии на Англию. Здесь главное – дать прочесть публике первые номера, и мгновенно изъять весь тираж! Редактору дать страшный разнос! И пусть те, кто надо, узнают об этом «разносе» «из надёжных источников».

А «парашютисты»? Наша «чёрная» радиостанция транслировала на Англию, что немцами под Дюнкерком захвачено сто тысяч комплектов британской военной формы. И сразу, «по горячим следам», сообщили о высадке немецкого десанта в Англии. На территории Англии действительно нашли парашюты и английскую форму. Правда, следов высадки не обнаружено. Ну да ничего. Немецкий десант поддержала «пятая колонна». Укрыла до поры до времени. Англичане поверили и запаниковали. И вот вам результат – к нападению готовилась Англия, а не СССР. Двадцать второго июня сорок первого года из Союза в Германию шли составы с грузами! Русские исполняли договор.

Доктор Гёббельс всё более воодушевлялся, всё быстрее мерял шагами свой огромный кабинет. Подошёл к низкому кожаному диванчику. Сколько кинозвёзд он перевидал, этот кожаный диван, и не счесть! Кроме этой ведьмы Рифеншталь. Надо послать её братца на Восточный фронт. Пусть отрабатывает. Впрочем, в сторону.

Глаза Гёббельса весело заблестели.

А «нападение» на Бурбонский дворец?! Гёббельс аж расхохотался. Его смех гулко отозвался эхом под сводами огромного кабинета. Французы – не дураки, а верят всякой чуши! Наши «чёрные» радиостанции мастерски распространили по Франции слухи о «планируемом бегстве» французского правительства, об опасности «пятой колонны», где евреи – агенты Германии, и о необходимости срочно снимать деньги с вкладов, потому что немецкие солдаты мигом выгребут их денежки из банков. Вот была потеха!

Французам следовало включать рассудок, а не радио. Они перепутали. Идиоты! Учились бы у нашего Ганса Фриче. Хотя нет, пусть они будут олухами. С олухами воевать проще.

Французские газетчики поверили нашей «чёрной» радиостанции. Сами же и надули собственный народ! Да, наша «чёрная» радиоточка вещала в абсолютно французском духе, с французской тенденцией, возмущалась медлительностью и некомпетентностью правительства. Они приняли всё за чистую монету! Вот почему полностью сфабрикованное нами сообщение о «раскрытии плана нападения на Бурбонский дворец», с «достоверными» мелкими деталями мигом перепечатал какой-то тупой французский газетчик, ещё и преподнёс, как сенсацию. Кретин. Славно небось заработал. На этом фоне наши «сообщения» о «действиях» «пятой колонны» во Франции, запущенные по другим каналам, французская пресса доверчиво проглотила.

Насмеявшись, он задумался. Сталинград поставил новую, сложную задачу перед министерством просвещения и пропаганды Рейха. А последующие события лишь усугубили положение. После пленения русскими фельдмаршала Паулюса сознание немцев, по крайней мере, воюющих на востоке, сильно изменилось. Они засомневались. А сомневаться значит думать. Они стали задумываться об исходе войны и о своей правоте в этой войне, в конечном счёте. Необходимо развернуть оглобли пропаганды в другую сторону. Но в какую? Куда катится немецкая мысль?

Придётся признать, как бы горько это ни было, что ошибки совершены колоссальные. В первый год войны был провозглашён лозунг «Мы победили». На второй год войны его сменил «Мы победим». Третий год войны неумолимо исправил его в «Мы должны победить». И, наконец, четвёртый год войны принёс нам «Мы не можем не победить». Ясно как день, – развивается катастрофический для Германии сценарий, и надо решительно положить ему конец.

Нужно как можно скорее донести до общественного сознания, что мы можем победить! Вдохнуть веру в усомнившийся немецкий народ.

Пора переходить от фанфарных восклицаний к трезвому разбору своих ошибок. Череда побед закончилась… В ожидании нового витка побед вермахта я докажу немцам, что у фюрера всё под контролем. Без паники! Да, у нас есть потери. Но потери неизбежны, война есть война. Поэтому газетные фото убитых немецких солдат не будут лишними. Они вызовут вспышку страха и ненависти к русским. И показать – не рассказать, а именно показать! – чудовищную жестокость русских варваров к мирному немецкому населению.

Превосходство зрительной картинки над слуховой в том, что слуховая переводится в зрительную с помощью индивидуального воображения, которое невозможно взять под контроль. Как ни старайся, каждый увидит своё. Я сразу покажу им то, что мне нужно, чтобы они все увидели одну и ту же картинку.

Недостаток фактов легко восполнить. Не будем стесняться. Фотографий нет? Сделаем. Данные об убитых увеличить – в разы. Только делать это надо не через официальные источники информации. Ни в коем случае не через правительство! Ложь – главный враг пропаганды. Это задание для каналов устной, неофициальной, пропаганды. Для слухов. Впрочем, несколько устрашающих фото в центральных немецких газетах не повредят. Крепче будут воевать. И в тылу, и на фронте.

Исторический опыт показывает, что Германия способна восстать из пепла. Когда враг убеждён, что Германия пала, немецкий народ показывает, на что он способен. И тогда – о, трепещите, враги Германии! Кинематограф будет работать день и ночь в этом направлении. Исторические факты надо облекать в правильную, нужную для текущего момента, упаковку. Чем печальнее и безысходнее исторические условия, тем больше шансов у Германии победить.