скачать книгу бесплатно
Она направляется в другую сторону, к комнатам команды, где обычно можно найти тех, кто свободен от дежурства. Кто-то играет в кости, другие разлеживаются на койках или жадно глотают рисовый суп в крохотной столовой. Здесь такая же теснота и суета, как и во всем поезде, но в дальнем конце вагона есть маленький алтарь с иконой святой Матильды и статуэткой Юань Гуя. Святая и бог присматривают за туристами и поездным народом, а те, хоть и полагаются больше на механизмы и машинное масло, считают, что почтительное отношение к сверхъестественным силам тоже не повредит. В конце концов, разве увиденное ими в Запустенье менее сверхъестественно, чем эти люди, по слухам некогда творившие чудеса?
Вэйвэй замечает, как один из стюардов склоняется над алтарем и украдкой что-то на нем оставляет. Потом медленно распрямляется, оглядывается по сторонам, снова кланяется, сложив ладони перед собой, и торопливо отходит. Дождавшись, когда стюард скрылся за дверью, Вэйвэй приглядывается к алтарю. Подношение поблескивает голубовато-зеленым, отражая свет из окна. Это идеально круглая стеклянная бусинка.
Натуралист
У самого дальнего окна смотрового вагона стоит мужчина и наблюдает за птицами. С деревьев, мимо которых с ревом мчится поезд, срываются голубые сороки – Cyanopica cyanus, их длинные хвостовые перья переливаются в свете послеполуденного солнца. Генри Грей смотрит на них, как на систему сосудов, сплетенных в непостижимо искусный узор. Ему хочется подкрасться вплотную, прикоснуться к каждому напряженному сухожилию, к каждой трепещущей мышце, ощутить пальцами биение жизни. Мысленно он шагает под взглядами публики по коридорам огромного стеклянного здания, где все комнаты заполнены изумительными экспонатами, также заключенными под стекло. Они ожидают Грея, чтобы раскрыть свои тайны. Он постоянно чувствует это – чувствует, что мир природы ждет его, призывает. Он смотрит ввысь и стремится распознать загадочные письмена, которые птицы выводят в небесах. Земля под ногами полна обещаний.
Он морщится от острой боли в желудке и разыскивает в кармане пузырек с пилюлями, выданный ему в больнице для иностранцев. Там сказали, что у него язва, и посоветовали не перенапрягаться. «И физические, и умственные нагрузки вам одинаково противопоказаны», – заявил врач. Этот маленький итальянец, как и все иностранцы, которых встречал Грей в Пекине, имел привычку говорить слишком громко и быстро, словно его внимание сосредоточено на чем-то другом. Грей глотает пилюлю и садится на один из диванов, расставленных так, чтобы пассажиры могли любоваться видами за широкими окнами, идущими вдоль трех стен. Обзорный вагон последний в поезде, и даже его крыша сделана из стекла, хотя и перекрещена стальными прутьями, подобно всем другим окнам. Грей смотрит на исчезающие в облаках пара причудливые здания столицы с высокими звонницами и черепичными крышами. Ему не нравится этот шумный, утомительный город, чрезмерно самодовольный и всегда готовый опустошить карманы простодушного человека.
«Пятнадцать дней», – говорит Грей самому себе.
Через пятнадцать дней поезд доберется до Москвы и Московской выставки, где Грей наконец получит возможность оправдаться. Желудок опять сжимается в спазме, но это иная, почти приятная боль предвкушения. Такую ощущаешь на пороге открытия, когда идея пляшет где-то впереди, манящая, но пока недоступная, или когда находишь под скалой либо в ручье новое удивительное существо, значение которого тебе еще непонятно.
Внезапно в вагон входит молодая пара, с радостным смехом что-то обсуждая по-французски, и прерывает мечтания Грея. Мужчина оставляет о себе лишь смутно неприятное впечатление обилием волос и слишком крупными зубами, зато дама отличается бледной хрупкой красотой. Грей чопорно кивает им и опять поворачивается к окну. Он скованно чувствует себя в компании попутчиков и потому не стремится заводить знакомства. За время путешествий Грею часто встречались такие люди – в гостиницах и постоялых дворах, где говорят на европейских языках и предлагают хотя бы слабое подобие пригодных для него блюд с привычными столовыми приборами. Он пережил слишком много скучных вечеров, поражаясь способности людей подолгу болтать о сущих пустяках. Даже после посещения величайших в мире гор и крупнейших городов кругозор таких туристов упирается в ограду собственного поместья.
Грей принял еще одну пилюлю и удивленно посмотрел на досадно полегчавший пузырек. Нужно было воспользоваться случаем и купить еще, но после долгих месяцев бездействия последние недели унеслись стремительным вихрем исследований и приготовлений.
Грей проделал долгий и опасный путь по морю, он обогнул мыс Доброй Надежды, потом медленно двигался мимо Индии, пока не добрался до южной части Китая. После унижения в Лондоне (не стоит думать об этом, от малейшего воспоминания в желудке вспыхивает боль) со средствами стало тяжко, но оставались доходы от продажи книг, и, если бы все удалось, ему не пришлось бы беспокоиться о деньгах. Потребовалось восемь месяцев, чтобы собрать необходимые образцы, но тут нагрянула беда – всю коллекцию и большую часть имущества унесло с паводком в Юньнани, когда зарядили чрезвычайно сильные дожди. Он прибыл в Пекин, почти полностью издержавшись, и не мог предъявить ничего, кроме нескольких футляров с насекомыми, приколотыми к фетровой подкладке, горстки высушенных трав и цветов, а также собственных набросков. И здесь его дожидался финальный удар судьбы: отправление Транссибирского экспресса откладывалось до особого распоряжения. Грей едва не потерял последнюю надежду. Но сам Господь направил его к человеку, который приведет к искуплению. «Вот доказательство того, что Бог имеет на меня особые планы», – думает Грей.
Снова этот смех. Просто невыносимо! Грей поднимается во весь рост и поворачивается с намерением заморозить француза взглядом, но в этот момент хохотун подносит руку жены к губам с такой бесцеремонностью, как будто они здесь совершенно одни. Чувствуя, как пылают щеки, Генри пытается сесть, но уже поздно.
– Ах, примите мои извинения! – с заметным акцентом восклицает француз по-английски. – Надеюсь, мужчине простительно забыть о хороших манерах в присутствии собственной жены. Я Гийом Лафонтен, а это моя супруга, мадам Софи Лафонтен.
Генри вымучивает улыбку и снисходит до того, чтобы чуть наклонить голову.
– Доктор Генри Грей, – произносит он в ответ, тщательно высматривая малейший намек на презрение в лицах.
Он научился распознавать эти признаки: подергивание губ, косой взгляд. Как упивались его унижением в Лондоне пусторечивые паяцы из Королевского научного общества! И даже сбежав из страны, он не избавился от назойливых взглядов и многозначительных усмешек. Репортеры из научных журналов разнесли весть о его падении по всему миру, статейки в бульварных газетах сопровождались жестокими карикатурами. Однако ничто в лицах четы Лафонтен не подсказывает, что им знакомо имя Грея, и тот немного успокаивается.
– Уверен, мы подружимся, – продолжает Лафонтен. – Полагаю, у каждого найдется, что рассказать. Моя жена знает, как я обожаю знакомиться с другими пассажирами.
«С туристами», – мысленно поправляет его Грей с легким пренебрежением. Проклятый бумагомарака Ростов! Не появись его книга, поезд был бы предоставлен настоящим, целеустремленным путешественникам, а не глупым искателям приключений, у которых так много времени и денег, что они выбирают самый опасный способ потратить и то и другое. Они садятся в поезд только ради новых впечатлений, как будто впечатление – сувенир, который можно повесить на стену ради хвастовства перед друзьями. А когда закончится рейс, они вернутся в свои уютные дома, в светские салоны и кофейни, ничуть не потрясенные увиденными чудесами. Грей ощущает невольную жалость к ним, и это чувство ему приятно.
– Я путешествую в научных целях, сэр, – отвечает он. – И боюсь, у меня не найдется времени для разговоров.
– Полно вам, доктор Грей, – говорит Лафонтен. – В этой движущейся крепости у нас, несомненно, хватит времени на все, чего мы только пожелаем. Когда еще нам выпадет столько дней без необходимости посещать скучнейшие галереи искусств, музеи или статуи давно умерших скульпторов, которые никак нельзя обделить вниманием? Мы избавлены от бремени принятия решений. В какой ресторан мы пойдем сегодня вечером, дорогая? Ага, я уже знаю! Не надо выбирать – какое облегчение!
Грей натянуто улыбается:
– Нам остается только поблагодарить судьбу за это. Однако не следует забывать, где мы находимся. Это путешествие не из тех, к которым можно относиться легкомысленно.
Приближается утро, и в обзорном вагоне появляются другие пассажиры, хотя кое-кто из них, едва бросив взгляд на ясное небо за широкими окнами, тотчас поворачивает назад. Вот входит священник с железным крестом и четками в руках. Вид у него затравленный, он встает у дальнего окна и, перебирая четки, читает молитву куда громче, чем необходимо.
Грей смутно догадывается, что священник говорит по-русски. Слова ему непонятны, но в самом ритме молитвы слышится что-то знакомое по литургиям его родины. Мольбы и обеты взлетают и падают, обволакивая его, а поезд тем временем оставляет позади Пекин и едет мимо полей и разбросанных тут и там хижин. Работающие в поле крестьяне стоят и смотрят на него. Кто-то снимает шляпу и кланяется; некоторые вычерчивают в воздухе тайные символы, предохраняющие от напастей.
Попутчики
«Дитя поезда» хитра и проворна. Она так и не достигла роста, о котором мечтала, зато все еще может пробраться в любую щель, в любой закуток поезда. Вэйвэй знает все его секреты: как прошмыгнуть через кухонный вагон и стащить на бегу горячий кнедлик; как прокрасться по сельхозвагону, не переполошив зловредных кур; как подобраться к трубам и проводам, если там что-то испортится (а они и вправду портились – куда чаще, чем хотела бы компания и о чем она докладывала акционерам). Вэйвэй бежит вразвалочку, в такт качке, петляет по узким коридорам, огибая все еще нетвердо стоящих на ногах пассажиров, так что их разворачивает от ее стремительного движения, и останавливается только затем, чтобы юркнуть в кухню третьего класса и стянуть горстку сухофруктов прямо из-под носа у сонного поваренка.
– Только не делай невинные глаза, Чжан Вэйвэй! Я ведь знаю, что у тебя одни проказы на уме.
Аня Кашарина, повар третьего класса, не спит никогда. Вэйвэй оборачивается, разводит руками и пожимает плечами. Аня заходится своим знаменитым утробным смехом и отвешивает подзатыльник помощнику.
– Кто впустил эту крысу в мою чистую, уютную кухню, а? Впредь не зевать!
Вэйвэй уносит ноги прежде, чем поварята успевают с ней поквитаться.
Между кухнями первого и третьего класса есть крохотный закуток, называемый разделителем, а иногда – иронически – вторым классом. Вэйвэй так и не нашла объяснения тому, что в поезде есть первый и третий класс, но нет второго. Ростов в своей книге утверждает, что создатели компании просчитались и на второй не хватило денег, но в команде поговаривают, будто о нем просто забыли. Не так уж важно, по какой именно причине, но второй класс Транссибирского экспресса представляет собой каморку, куда повара с обеих кухонь заходят вздремнуть или посудачить о пассажирах. Здесь царит равенство; здесь исчезает деление на классы, которое сказывается и на людях, обслуживающих разностатусных пассажиров. И пусть повар первого класса говорит, что еда в третьем не годится даже для уличной шушеры, а Аня Кашарина утверждает, что порциями первого класса и комара не накормишь, всем известно, что эти двое сидят рядышком на узкой скамейке в разделителе, попивают чай из одного чайника и лениво перебрасываются в картишки.
Сюда же заходят и другие члены команды, чтобы немного отдохнуть от пассажиров, и поэтому у Вэйвэй вошло в привычку прикладывать ухо к двери, перед тем как войти: вдруг удастся подслушать сплетню, скрашивающую однообразие долгого путешествия. Так и в этот раз.
– Но что она задумала? Все говорят, что она слишком долго поступала по-своему.
– Не станет же она так рисковать, правда? Если только не решила…
– Ты забываешь, что она относится к риску не так, как мы. И все остальные напрасно думают, что она тоже боится. У нее голова работает по-другому, скажешь нет?
Это два стюарда из тех, что часто наведываются во второй класс. И говорят они о капитане. О ней все так говорят, с восторгом и ужасом одновременно.
– Но рисковать всеми нами… после того, что случилось в прошлый раз… даже она не станет…
– Это она-то не станет?
Голоса звучат то громче, то тише. Вэйвэй представляет, как стюарды оглядываются через плечо. Говорят, капитан мгновенно узнаёт, когда о ней начинают судачить. Ты и вздохнуть не успеваешь, а она уже стоит за дверью. О ней рассказывают столько всякого, что трудно отделить правду от рожденных в поезде легенд.
В одном все сходятся: ее народ пришел из-за Стены. Эти люди пасли скот и скакали на лошадях, пока их не изгнали с родных пастбищ начавшиеся трансформации: шкуры зверей становились прозрачными, птицы падали с неба, семена прорастали непостижимо быстро, как пузырьки вспухают над кипящей водой, а потом на ростках появлялись листья непривычной формы. Вот капитан и возвращается снова и снова на утраченную родину предков – проводя поезд через земли, предавшие людей, она бросает вызов Запустенью.
Но больше других историй Вэйвэй нравится та, где капитан, еще будучи девушкой, обрезала волосы, переоделась мальчишкой и поступила в команду поезда, а потом пробилась в машинисты, так умело скрывая свою тайну, что никто не догадался. Она одной из первых оказалась в команде Транссибирского экспресса и только в тот день, когда ее назначили капитаном, объявила совету директоров компании, что она женщина. И прежде чем опомнились потрясенные директора, она уже вернулась к поезду и поднялась в наблюдательную башню, а фотографы из газет всего мира успели заснять этот момент, так что совету было уже поздно отказываться от своих слов.
Вэйвэй оглядывается, почти уверенная, что увидит капитана, прочитавшую все ее мысли, – так часто случалось в детстве, особенно когда она тайком подслушивала у двери, как сейчас. Но коридор пуст, и Вэйвэй охватывает разочарование. Сейчас она бы только обрадовалась появлению капитана.
– Говорю тебе: это дурной знак, – продолжает стюард. – Нам не дали благословить поезд…
Неловкая пауза. Время смущенно шаркать подошвами и озабоченно почесывать нос.
– Этот рейс обречен, вот что я тебе скажу.
Вэйвэй слышит, как стюард сплевывает в ладонь и стучит по железу на окне.
– И компания прекрасно это понимает, да и капитан тоже, хотя ни за что не признается. Хозяева понимают, что так и есть.
Вэйвэй отворачивается, не желая слушать дальше. Благословение защищает команду в рейсе. Каждый член команды по очереди опрыскивает паровоз водой, окуная в чан пучок ивовых прутьев, и все смотрят, как металл шипит и обволакивается паром. Помимо воды, в чан кладут спелые ягоды и листья, да еще немного земли, взятой возле вокзала, и поезд везет эту землю из Пекина в Москву, чтобы уберечь людей от враждебной земли под колесами. Но в этот раз вышло не так. В этот раз поезд отправился в путь без благословения.
Компания и раньше не одобряла суеверий и пережитков, но до поры до времени между ней и командой сохранялось шаткое перемирие. Людям разрешалось проводить маленькие ритуалы, держать в поезде иконы и статуэтки богов, лишь бы все происходило скромно, лишь бы забавляло пассажиров. Но теперь команде сказали, что пришло время перемен. Приближается новое столетие, пассажирам больше не нравится мистика, они хотят быть ближе к современности. Суевериям в поезде больше не место, сказала компания.
И вот теперь команда жалуется на запрет благословения – еще одно свидетельство того, что хозяевам, этим сухарям, непонятны нужды поезда, и такая черствость не сулит ничего хорошего нынешнему рейсу, самому сложному из всех. Разве мало других примет и знамений? Разве не видели в храме округа Пинхэ белую сову при свете дня? Разве не поймали в реке черепаху с двумя головами и пятном в виде летящей птицы на панцире?
Двое недавно нанятых кондукторов перешли работать на менее опасную Юго-Восточную линию. Младший стюард третьего класса не далее как вчера написал заявление об уходе. Сказал, пряча глаза, что у него родился ребенок. Парень пытался совладать со страхами, но так и не нашел в себе силы вернуться в поезд.
Вэйвэй не может припомнить рейс без благословения. Теперь словно какая-то тяжесть лежит на плечах, тянет назад. Вэйвэй нервно грызет ногти и ощущает во рту земляной привкус.
Третий класс пахнет потом и тревогой, еда уже начала портиться. Здесь два спальных вагона, в каждом тридцать коек, составленных в блоки по три. Оба вагона набиты битком, просто нечем дышать. Компания снизила цены на билеты, опасаясь, что пассажиры решат остаться. Но многие все равно рвутся в путешествие, невзирая на опасность. Когда Вэйвэй идет по проходу, к ней со всех сторон тянутся руки, норовя дернуть за куртку: «Где уборная? Где вода? Как тут у вас все устроено?» Нетерпеливые, раздраженные вопросы похожи на эти цепкие пальцы, но Вэйвэй понимает, что на самом деле хотят узнать пассажиры: «Все же будет в порядке, да? Мы ведь не ошиблись?» Но она не может дать им желанный ответ.
В первом из двух вагонов пассажиры жмутся по углам, поодиночке или парами, кутаясь в собственный страх, как в одеяло. Зато во втором уже собираются маленькие компании: вот женщина угощает попутчиков ярко-красными леденцами, а вот два торговца режутся в бамбуковые карты, то и дело передавая друг другу потускневшую серебряную флягу. Молодой священник читает вслух книгу в кожаном переплете на незнакомом Вэйвэй языке, перебирая нанизанные на нитку деревянные бусины.
Никто не смотрит в окна.
Никто, кроме мужчины с непокорной копной серебристых вьющихся волос, который пристроил длинные ноги на скамеечке из тех, что выдвигаются из стены вагона. Он глядит в окно так сосредоточенно, что, похоже, вовсе не замечает других пассажиров, неуклюже шествующих мимо него. Брызги чая стекают по спинке его сюртука, подносы с едой проплывают над головой.
– Профессор? – по-русски окликает Вэйвэй, прикасаясь к его плечу.
Он вскидывается как ошпаренный, но, подняв глаза на Вэйвэй, растягивает губы в улыбке, от которой морщины становятся еще глубже, и неловко обнимает ее костлявой рукой. Вэйвэй накрывает волна облегчения. Нет, не все изменилось. Даже после всего случившегося кое-что осталось прежним.
Никакой он не профессор, хоть и выглядит точно так, как Вэйвэй себе представляла профессоров. Когда она выросла, этот человек решил взять ее под свое крыло и обучить должным образом, «поскольку не похоже, что команда поезда на это способна». Вэйвэй возразила, что кочегары и механики, стюарды и кондукторы и даже сама капитан – все хотят, чтобы она изучила каждый дюйм поезда, каждую его деталь. «Я говорю про обучение по книгам», – объяснил Профессор.
Насколько Вэйвэй поняла, ему самому не хватило денег, чтобы доучиться в университете, потому что все заработанное уходило на покупку нового билета на поезд, где он мог рассматривать пейзажи за окном. Члены Общества изучения трансформаций в Великой Сибири, больше известного как Общество Запустенья, часто путешествуют в поезде, и команда относится к ним с немалой симпатией – одержимость тут в цене. Зато не жалуют «ученых», которые исследуют Великую Сибирь исключительно по книгам и сами сочиняют о ней книги, а потому их Запустенье – просто бумажные крепости и чернильные реки, настолько же легковесные, как и сами эти «исследователи».
Сам-то Профессор с поездной командой держится запросто, и он разносторонне увлеченный, в отличие от других членов Общества. Он выучил китайский язык, в чем Вэйвэй ему иногда помогала, и теперь говорит довольно понятно, хотя и не очень благозвучно. Его акцент напоминает скрежет ржавых сковородок, трущихся друг о друга.
– А вам не хотелось бы работать тут? – спросила она однажды в Москве, когда Профессор привел ее к огромному каменному зданию.
Когда он сказал, что люди приходят сюда, чтобы изучать мир, она очень удивилась, потому что толстые, высокие стены скорее, наоборот, ограждают от мира. Профессор и Вэйвэй смотрели, как молодые люди торопливо входят в двери, держа книги под мышкой, с поднятым воротником и развевающимися полами пальто, и она спросила: неужели им не страшно, что все эти камни обрушатся на голову? Но Профессор лишь рассмеялся и широко развел руками:
– Что за нужда нам в пыльных классах, когда у нас есть все это?!
В поезде он часто так говорил, указывая за окно.
И вот теперь он удерживает Вэйвэй на расстоянии вытянутой руки, словно желает получше рассмотреть ее.
– Дитя мое! А я-то гадаю, когда же ты украсишь нашу жизнь своим присутствием! Может быть, Вэйвэй сделалась слишком важной персоной для третьего класса, спрашиваю я себя. Может быть, за долгие месяцы совсем позабыла старых друзей?
– Вам некого винить, кроме себя, – говорит Вэйвэй. – Я теперь такая ученая, что у меня ни одной лишней минутки. Постоянно приходится отвечать на чьи-то вопросы. Даже картограф требует моего совета насчет его новых карт.
Профессор театрально кашляет:
– Ах, если бы это было правдой!
Вэйвэй притворно хмурится. Несмотря на все его усилия, из нее так и не получилось хорошей ученицы. Слишком уж она непоседлива, слишком легко отвлекается.
– Нет, я правда была занята, – говорит она. – Кое-кто из команды не вернулся назад, и компания заставляет нас работать вдвое больше. И конечно же, всегда находятся беспокойные пассажиры, с некоторыми особенно трудно.
– Уверен, что ты обходишься с ними по чести и справедливости. Хотя если бы прилежно училась, наверняка получила бы повышение и тебе не пришлось бы отвечать за этих возмутителей спокойствия.
Вэйвэй не обращает внимания на его укоризненно сдвинутые брови.
– А как ваша работа? Все получилось? – Она спрашивает как бы между делом, но внимательно наблюдает за собеседником.
Он отворачивается и молча смотрит на стелющиеся за окном луга.
– Думаю, такой старик, как я, заслужил право немного отдохнуть, – произносит наконец Профессор. – После всего случившегося.
Он поворачивает голову к Вэйвэй, но застывает, ничего больше не сказав. Его взгляд устремлен к двери. Там, оглядывая вагон, стоят двое мужчин. Они одеты в черные сюртуки; фалды, если смотреть под определенным углом, напоминают крылья.
– А вот и наши предвестники несчастий прилетели, – вполголоса говорит Профессор.
Об их появлении возвещает позвякивание пряжек на черных лакированных туфлях европейского фасона. И это единственная эффектная деталь: во всем остальном они такие же неприметные, как и прочие клерки компании: темные сюртуки, металлические оправы очков и безжизненные улыбки.
Официально Ли Хуанцзин и Леонид Петров именуются консультантами, но команда называет их просто Во?ронами. Работая в паре, как все их коллеги, китаец и русский поддерживают равновесие, о котором так тщательно заботится совет директоров в Лондоне. Они говорят на сухом, тяжеловесном английском, как принято в компании, и Вэйвэй обычно забывает начало фразы еще до того, как та будет договорена. Позвякивая пряжками, Вороны знай себе клюют и поезд, и команду. Даже капитан не может отделаться от консультантов, хотя Вэйвэй замечает, что им не нравится, когда она смотрит них с такой же ледяной вежливостью, как и они сами.
Однажды в середине рейса, когда Вэйвэй неслась стремглав по коридорам, задерживая дыхание в тамбурах (и воображая, будто ядовитый воздух Запустенья прокрался в поезд), она столкнулась с одним из Воронов. Вэйвэй отшатнулась, но он схватил ее за плечо:
– Куда это ты так несешься?
Он казался необычайно высоким, и она не видела его глаз за очками, лишь отражавшими ее саму. Обычно Вэйвэй старалась поскорей улизнуть от Воронов. Их сдвоенность беспокоила ее, хотя она не смогла бы объяснить почему. Но в этот раз перед ней был только один Ворон, и она почти поверила, что он способен выпростать двойника из собственного тела, как еще одну конечность.
Он наклонился, опустив руки на колени, и расплылся в улыбке, напугавшей Вэйвэй сильнее, чем любая вспыльчивость стюарда.
– Так кто же ты, «дитя поезда» или дикое создание Запустенья, чтобы так бегать? Раз уж служишь в Транссибирской компании, то должна вести себя соответственно.
Она смотрела на Ворона, не в силах произнести ни слова.
– Что случается с теми, кто не соблюдает наши правила?
Он подвел ее к ближайшей двери тамбура, за которой находилась маленькая камера с другой дверью, открывавшейся наружу. Достал связку ключей и отпер внутреннюю дверь. В закрытой с обеих сторон камере с трудом помещались два человека. Ворон схватил Вэйвэй сзади за шею. Она видела, как за крохотным окном мелькает тундра, видела сверкающую костяную белизну под травой. Ворон притиснул ее к наружной двери и потянулся к рычагу замка, а она в ужасе завизжала.
Он двинулся назад, продолжая сжимать ее шею.
– Мы оставляем таких снаружи, где им самое место.
Даже теперь, проходя через тамбур, она порой ощущает тиски того страха. И вздыхает с облегчением, когда Вороны остаются в Москве или Пекине. Но в последние годы компания требует делать больше рейсов, и консультанты ездят с командой чаще. Несмотря на это, ходят они по-прежнему неуклюже, не умея приноравливаться к движению состава. Любой поездной мыши известно, что нужно подстраиваться под это движение, а не сопротивляться.
И вот теперь Вороны идут между койками, улыбаясь и кивая пассажирам. Мистер Петров (они требуют, чтобы к ним обращались именно так, будто их собственные имена слишком ничтожны, чтобы встать рядом со словом «мистер») даже наклоняется взъерошить волосы мальчугана, который лишь оторопело смотрит на него. Вэйвэй закатывает глаза. Но Вороны нигде не останавливаются надолго, направляясь к вагонам первого класса, чтобы пообщаться с пассажирами, более соответствующими высокой репутации компании.
– Не смотри на них так, словно хочешь сглазить, – шепчет Профессор.
Но у Вэйвэй не получается разгладить лицо в столь любимую компанией почтительную маску.
Вороны доходят до середины вагона, и Вэйвэй вытягивается по струнке, чувствуя напряжение Профессора. Вороны небрежно кивают ей.
– Мы рады снова видеть нашего самого преданного путешественника, – говорит Профессору мистер Ли. – Слышали, что недавно в Обществе возникли какие-то разногласия. Надеемся, теперь все улажено.
Профессор неопределенно улыбается и близоруко щурится на них через очки – само воплощение безобидного ученого.
– Ах, разве подобные разногласия – не живительная влага для научных дискуссий?
– В самом деле, – улыбаются в ответ Вороны. – В самом деле.
– О каких разногласиях он говорил? – спрашивает Вэйвэй, как только Вороны исчезают из виду, но Профессор только трясет головой.
