Собрание сочинений в 15 томах. Том первый

Всяко бывает: и мужик женится.

Елена Степановна, Валеркина мама, доярка, получила приглашение на Выставку. В Москву за так не зовут – за дела за знатные.

Потолкалась Елена Степановна денёк по Выставке, а на второй – совсем нетерпёж поджёг! – с утра пораньше наладилась проведать сыновца. Благо, это ж рукой достать!

Приехала в часть.

Ей и объясняют, нету Валеры на месте.

– Куда ж он делся? Или беда какая к нему привязалась?

– Этого покуда ни одна душа точно знать не может.

Наверно, молоденький дежурный по-своему решил, что брак штука сомнительная (не зря же говорят, что доброе дело браком не назовут), и не отважился сказать о Валере, который, похоже, ничего не сообщил матери, раз в день регистрации она спрашивает его.

– Не-е, – в тревоге подступается Елена Степановна к дежурщику, – я так не отступлюсь. Допустите меня к начальству. Пускай начальство мне и пояснит, где мой сын, что с ним. Я человек прямого глаза. Что вижу… Живую правду леплю в глаза. Пускай и мне так напрямки рубнут!

Всё кончилось тем…

Только мы выходим из подъезда к «Волжанке» в лентах да в кольцах – навстречу синеглазка[328]. В окошке напряжённое лицо Валериной мамы.

Увидал её Валера – в шаге от «Волжанки» окаменел. Стал и стоит, слова не свяжет. Сгрудились за нами все наши, не поймут, что к чему.

– Мать моя! – наконец вшепнул мне в самое в ухо Валера. – Опупей!.. Что же делать? Я ей не писал. Откуда всё разведала? Что скажем? Может, вернуться нам, покуда она не вышла из машины?

«Что, люди ратные, назад пятками побежали? Вперё-ёд… Что да ни будь скажем!» – читаю на лице Валеры.

Мама вышла из машины. Смотрит то на Валеру в чёрном прокатном костюме, то на меня под фатой – Валера держал меня за локоть – и не может понять, что же такое деется с её сыном, почему это он при всём при параде едет с незнакомицей куда-то.

Поставила мама свою круглую сумку с гостинцами на землю, не кинулась в обнимашки. Похоже, постеснялась народу, запереминалась с ноги на ногу.

– Эко дивьё… дивица… – прошептала в растерянности и виновато заоправдывалась: – На Выставку нежданко позвали… Пиши не пиши, всё едино после меня приползло б. Я и покати, сынок, не написавши. Ехала вроде как под большим секретом… С сюрпризом…

– По части сюрпризов, ма, мы тоже не отстали… Вот, – глазами Валера на меня, – кажется, женюсь…

– Ну, жениться не помирать, – назидательно проговорила она, первая пошла ко мне. Поцеловала…

Все вместе ехали мы в загс и совестно было мне и перед Валериной мамой, и перед своими. Я, правда, как-то обмолвилась им в письме одной фразой "Я больше не ваша дурочка", но поняли ли они её так, как было уже на самом деле, не знаю.

Почему мы скрывали? Не верили в себя? Не верили друг другу?

Может, ждали втайне друг от друга скорого распада и не спешили писать своим? Тогда же проще будет забыть всю эту нечаянную игру да и лучше. Хоть своих в позор не втопчем.

Откуда мне всё это знать?

13

– Та ну на! Пей!

– Я сине-зелёное пить не буду!

Вдруг посинеешь или позеленеешь?

Римма Негрей

В кружку не без душку.

Когда все пятеро собирались мы в своей семиметровке, мы ощутимо чувствовали локоть друг друга. Но долго нам не хотелось чувствовать чужие локти и мы, не ропща на судьбу, всем весёлым гамузом выкатывались на волю.

Всё бы ничего. Да наши прогулки кончались как-то не по-людски. В какую сторону ни иди, мы обязательно въезжали в винную лавку, прозванную мавзолеем.

Стеснительный брякотливый сержантишко виновато трогал Валеру за рукав:

– Я не какой там карманной слободы тяглец.[329] С капитальцем туговато… Ищи копеечку, как хлеб насущный ищешь. Нос чтой-то свербит… Надо срочно офлакониться. Обязательно надоти разгерметизировать шкалик… Сегодня ж день взятия Бастилии! Как не отметить?.. Не то раздумают брать… Так что расчехлись на монетку.

– Ну ты ж водку врагом солдата называешь! – пытается Валера отбояриться.

– Да, эта пияниновка – чистейший и злейший враг солдата! И своего врага я в упор не желаю видеть!! Я на портвешок…

Валера не смел скрысятничать[330] и с видимой неохотой выворачивал карманы. Я не пью, а только с добрыми людьми знаюсь, говорил при этом его расшибленный вид.

С сором наскребалась мелочь.

Сержантик вскидывал с нею кулачок, как знамя, влетал в мавзолей и не забывал с порожка простецки-радостно поклониться тесно уставленным на полках бутылкам.

Над стойкой осторожно разжимал кулачок. Горкой насыпалась потная медь. Где-нигде проблёскивали белые монетины.

– За всё – одну яблочную слезиночку! Поскорей! А то печень рассыпалась у меня на мелкие атомы!

Теснился в коляске Серёжка. Рядом почтенно укладывался чёрный снаряд бутылки.

Мальчик в испуге таращил на неё глазёнки.

– Вот откупили мы в магазине Серёжику сестричку, – сюсюкал сержантик. – Сестричку… Серёжику… Ты, мать, – оттирал Аннушку от коляски, – следуй обочь. Знай отдыхай! До дна дыши кислородом вот… Заработала. Сюда ты катила, назад – с двойней! – покачу я… Дома… Нам абы день убить, а ночь не увидим…

За такими речами свернули мы в свой проулочек, к дому. Мы с Аннушкой и с Серёжиком в коляске поплелись в подъезд, а парни качнулись к лужку за огородными тылами на погоду посмотреть.

Как потом рассказывал мне Валера, молча они идут и издали видят: на лужку щиплет травку соседская коза, привязанная к кусту, и незнакомый мужик, воровато озираясь по сторонам, отвязывает верёвку.

Это крайне подивило сержантика. Он-то прекрасно знал, что у козы была хозяйкой одинокая бабка. Через день он бегал к ней и по поллитровке покупал у неё молоко для сына.

– Он хочет её умыкнуть! – оторопело прошептал сержантик Валерке. – Как невесту на Кавказе! Мы с тобой привезли себе моньки. Сейчас пойдём разговеемся. А этот ханурик хочет навсегда оставить моего слабенького Серёжика без дорогой моньки! Да я за родного сынушку… За моньку для родного сынушки!.. Я этого шаршика счас побегу придушу!

– Молчи. Посмотрим, что будет дальше.

Пристыли они за плётнём. Наблюдают.

А незнакомец тем временем отвязал верёвку от куста и, степенно оглядевшись, не спеша повёл козу в поля, начинались сразу за огородами.

Сержантик командует:

– План такой. Пока смотрим. Может, дядя шутит с козочкой? Погуляет минуту-другую, отведёт душу и вернёт козочку на её лужок. Если запахнет тем, что не вернёт, я шнурую за ним. Ты топаешь за мной метрах в ста…

– А ну удрапает?

– Куда? Месяц на рогу[331], светло. Кругом ровное поле…

Сержантик медленно направляется к полю. Похоже, это заметил незнакомец и набавил шагу. Сержантик не вытерпел и крикнул в рупор сложенных у рта ладоней:

– Товарищ гражданин! Прогулка при луне с молоденькой козочкой… Это романтично!.. Но козочка-то чужая!

Незнакомец, пригнувшись, бросился наутёк.

Но козу не отпустил.

Игра окончена. Сержантик махнул Валере фуражкой – давай сюда! – и рванул следом за беглецом.

Парни заломили ему руки за спину и вместе с козой примчали в верейский трибунал.[332]

Вора милицианты оставили себе для выяснений, а козу с миром отпустили.

С нею сержантик и Валера нагрянули к бабке.

Оказывается, бабка прихворнула сегодня и не смогла засветло забрать козу с лужка. А когда спохватилась, коза-шалопутка уже гуляла с незнакомышем в полях.

Сержантик был на седьмом небе и хвастался по пути домой:

– Валер! Вот так мы! Ай да мы!! Не дали козушку скомсомолить… Какой подвиг сегодня положили… Вот моя ворчит, что я легонько под моментарий иногда штудирую градус. Ну и что? Это ж так, чистое баловство по случаю случайно случившегося случая. И всё равно я как доложу? Ты пить пей, да дело разумей! А разве я не разумею? На подвиг вон сегодня даже выскочил!

Ну…

Возвращаемся мы с прогулки при бутылочке раз, два.

Только уж под третью не кинулась я сегодня жарить картошку.

Сколько можно барбарисить то за знакомство, то за дружбу? А теперь вот ещё и за здоровье спасённой козы?

Выставил сержантик бутыль на стол. Сам полез в стол искать отпечатку, как звал он штопор, я и сунь, пельмень худой, ту чёрную динозаврину в помойное ведро.

Сунула, а сама загадала. Хватится Валера из помоев спасать фугас – к чертям к собачьим! Разводище! Раз наш брак действительно оказался с браком, так на кой же за такой брак держаться?

– Э-эй!.. Кто да ни будь!.. Кыр-раул! Гра-а-абют! – с колен завопил сержантик, в панике шаря глазами под столом. – На этом на самом месте, – садит штопором по столешнице, – ставил. Скургузили! Ну и бейсбол! Ну и ёбщество!.. А ты говоришь – купаться!.. Скоммуниздили!!.. Утартали!!!

– Не паникуй. Недалече утартали.

И с этими словами киваю ему на ведро.

Сержантик так и сел на пол.

– Мама родная! Огнетушитель мой… любчика моего куда спровадили! Да кто ж в ополосках вину охлаждение даёт?!

Вбежали на кухню Аннушка, Валерка.

– Вот! – сержантик горестно показал Валерке на фунфырик в ведре. – Кимоно-то херовато… Полюбуйся! Вот так ёперный театр! Узнаёшь марку своей милой картинки?

– Ты что за моду выводишь? – громыхнул мой на меня. – За неё ж деньжура плачена. Я платил не один. Человек вот тоже платил, – тычет глазами на сержантика на полу.

– Да! Платил! – взвизгнул сержантик. – И своей родненькой копеюшке я не дам в помоях утопнуть, магнит тебе в сумку!

Сержантик схватился с полу, спешливо выдернул бутылку из ведра.

С бутылки грязно стекало.

Сержантик держал её над ведром, тихонько завстряхивал. Силился смахнуть с пробки зелёную тяжёлую соплю, что плотно покрывала весь верх бутылки.

Сопля не съезжала, приваренно сидела.

– До чего ж и благородное ёбщество… Это ж какая кадра со всей дури такими кидается!? – гнусил сержантик и спихивал соплю книзу спичечным коробком. – Серёжик, что ль?

– Да не позорься, тормозок… Бросил бы? А? – робко проговорила Аннушка. – В опойцы[333] рвёшься? Набежал на радость – пить за здоровье козы!

– А чем тебе коза не угодила? Тем, что спасает своим молоком твоего же сынка?

– А! – в печали отмахнулась Аннушка. – Пьёшь, пьёшь за чужое здоровье – своё потеряешь! Бро-ось…

– Пробросаешься! И скоро! Закрой, тараканья титька, свой борщехлёб и не греми крышкой! Сразу видать, нету в тебе моей закваски… Я не пьяньчуган… Но за что платил – помру, а употреблю! За что плочено, то и проглочено! И потом… У нас же с Валерой сегодня праздник! Подвиг какой положили! Спасли соседке козу, чьё молочко попивает наш же Серёжик. Спасли! Как такое событище не обмыть? Украдут снова… Я спасать и за мильон не побегу!.. Козушку спасли… Ворюгу в ментовню под расписку сдали… Подвиг! За подвиг не разгерметизировать бутылочку… Это не преступление?

Я не понимала, ну как это можно так обмирать по вину.

Сержантик ополоснул бутыль чистой водой. Вытер. Прижал к груди. Погладил:

– Бедненькая… Нету у тебя тут защитничков. Одни чёрные изменщики!

Посмотрел литровичну на свет.

– Хорошо, что хорошие пробки делают. Сколь на заводе влили, ни граммочки ни убавилось, ни прибавилось… Пробки у нас хорошие. А вот народец, – повернулся он ко мне, – антисознательной… Конечно, кое-кто… кое-где… Вот приведи сюда народный контролио… По головке не погладит за таковский выбрык. Кидаться целыми фугасками! Вот кто за этой чёрненькой-зелёненькой стоит? Народ! И на-род хо-ро-ший! На-род растил яблоки… Собирал… Вёз… Мыл… Гнал… Разливал… Вёз… Продавал… Поку… покупал, – ткнул в себя пальцем, в Валерку. – И возради чего? Чтоб в помойном ведре утопить славный путь? Не-е… Я, конечно, извиняюсь, господа милые, но раз я платил свои ноль пять, я свою долю и употреблю…

Пупком, с верхом, набухал два гранёных стакана.

– Здравствуй, стаканчик, – он поднял стакан над собой, посмотрел его содержимое на свет, – прощай, винцо!

В два глотка выпил на лоб. До капли. Страшно удивился:

– Валерк! А ты чего не берёшь? Чего не приступаешь к процессу? Кончай этот придурёж! Что, в отстающие, пардонио, в хорошие метишь? Меть не меть, а знак качества на лобешник не пристукнут. Бу спок!

Валера не потянулся к стакану. Не полез в объяснения.

Смолчал, будто и не слышал.

Радость за Валеру полоснула меня по сердцу.

– Я за Валеру! – Схватила полный стакан и шварк всё в ведро. – Косорыловке мы не кланяемся!

– Хо-хо… Негоже, фигура ты из-под Кунгура, так обскорблять винишко. Не кланяешься, ну и не кланяйся… Но обскорблять… Швырять вместе со стаканом в ведро… Это приравнивается к окскорблению присутствующих дорогих мужчин… Такую горечь, Валера, только горьким и запить. Прими, дружа, посошок и адью…

– Я – мимо, – отказался Валера.

– Ну и глупо. Какой же ты лидер в семье, раз не можешь своей дать душе выхода? Всё поглядываешь, как жен-на…

– На то и женился – поглядывать…

– Ладушки… Боишься… Как это про вашего брата десантника поют?.. Десантник, как дорогой сервиз, может упасть и разбиться! Во!..

– А чего бы мне бояться?.. И вообще, стройбатя, ты на нашего брата не пуржи. А то навсегда останешься загадкой для хирурга.

– Чем угрожать, лучше б выпил…

– А насчёт выпивона и тебе не мешало б посбить аппетитец… Не можешь сам, поможем… Знаешь же… Прыжок – дело добровольное. Хочешь – прыгай. Не хочешь – вытолкнут.

– Мда-а… «С парашютом шутки плохи, у него нет чувства юмора». – Сержантик слабо вскинул руки: – Кошматерный переплётец… Без боя сдаюсь… А всё равно… Неудачик ты, бедуин… Потому как жизнюка будет у тебя как у седьмой жены в гареме… Жа-а-аль… Жаль мне тебя. Вот ты при хорошей при своей половине сидишь облизываешься… Манит же употребить… Не может не тянуть… По себе знаю. А ты – ша! Великий пост, товаришок стакановец! Ну, неучтивец, сиди говей да взглядывай. А я при плохой при своей стаканами витамины, – сержантик запоздало приподнял стакан с вином, – витамины жизни принимал и буду… При-ни-мал и буду… При своей плохой…

– Что ты, горелый колышек, керкаешь? – завозражала Аннушка. – Кончай гнать пургу! Плохая да плохая… А я вот, пиянист, посмотрю-посмотрю да и себе подамся в хорошие. Ну кому в охотку бегать в плохих?

14

Тихо поедешь – беда догонит,

шибко поедешь – беду догонишь.

Наведывал меня Валера нечасто. Служба, она и есть служба. Как вырвет когда часок, вымолит у капитана, так и ко мне.

Приходит раз, я и говорю:

– По твоим подсчётам, месяц тебе до дембеля. В чём будешь форсить на гражданке? Не в форме же… А давай сделаю я тебя модником. Давай купим тебе джинсы. Это тебе и сувенир будет. Как-никак шьёт их наша Верея.

– Шьёт? Что ж там шить? Рвань рваниной! На коленях, на заду вытерто до последнего. Зато цена кусается. Двести рэ! Да не лучше купить пятеро шерстяных? До второго пришествия хватит!

– Да-а… Не сделать тебя современным. Не сделать…

– И не гадай.

Дня три отслоилось после этого разговора.

Заявляется Валера весь счастливый, сияет начищенной пуговкой. Картинно подбоченился мой запевуха:

– Ехала машинаТёмным лесомЗа каким-то интересом.

Манит пальчиком хитро так.

– Инти… инти…Интерес,Выходи на букву эс.

– Я-то вышла, – напугалась я. – Да ты вот что, пельмень худой? Сбежал и употребил где?

– Никаких употреблений! Я выпал из меридиана![334] Дембель я через неделю! Ополченец![335] Прибыл вот вас, Галина Ивановна, проинформировать.

– Да тебе ж ещё месяц!

– Это мы с тобой, веселуха, так считали. А начальство по-своему сочло, женатиков наперёд пустило… Примерное прилежание, то плюс сё…Так что скоро в родную сторонку попылим.

Я и вовсе пала духом. Потерялась.

То я думала про себя: не сегодня, не сегодня, а там, гляди, может, само собой перемелется.

И дотянула до крайнего дня.

– Ну чего ты вся кислая?

– Ты прокислил.

– Че-ем?! Едем же с тобой домой! Аля-улю на Губерлю! Кончилась моя срочная служба!

– Да моя только началась… После распределения отлилось лишь четыре месяца… А я три года как из пушки отдай!

– Трагедия! В Белых отдашь.

– Да не-ет… Я так подразведала… Отдавать надо там, куда послали…

– Ты рассуждаешь, как полутурок[336]… Не хочешь ли ты сказать, что все эти три года я должен скакать при тебе, как казачок[337]?.. А Ключи?.. На неделе тамошний директорио напомнил про наш с ним уговор. Я обещался вернуться. А он к моему возвращению выставляет мне новый трактор. Зовёт. Приезжай, пишет. «Уезжал ты со старого, а вчера вот получили три новых. Один записан за тобой. Стоит ждёт…» Понимаешь, стоит ждёт меня! Доехало?

– Всё это прекрасно. Классман! Но ты в некотором роде женат. Ты подумал про меня? И что, разве здесь не найдётся тебе какой завалящий тракторишко?

– Чики-пики! Да на что мне завалящий? Новенький ждёт! Но-вень-кий! Там я буду каждый день выходить на четвертной, а ты – завалящий… Кто от добра отпрыгивает? И потом, старики дома одни, здоровье подтоптанное. Хорош же я буду сынуля, если прикисну на чужой стороне. Не-е, – смотрит на часы у себя на руке. – Мне пора. А ты иди копи в бегунок автографы. Чтоб как штык была готова в дорогу. Да, чуть не забыл в суматохе… Бей телеграмму своим. Пускай потихоньку готовятся… Накроем поляну! В Ключах сыграем по-людски широкую свадьбу! Или мы нелюди?

15

Чужая беда не палка в поле.

Я к Визиреву.

Визирев вроде того и не против.

Грозной силы я не представляла, конечно, и особой нужды в бухгалтерах Верея не испытывала. Чувствую, Визирев хоть сейчас махнёт свою закорючку мне в бегунок.

– Только вот, – скребёт верхом ручки себе затылок, – что скажет-то наша глубокоуважаемая Мидия Сергеевна? – За глаза он на свой лад величал Лопачёву. – Она у меня правая финансовая рука. За ней тут последнее слово.

И под строгим секретом выпел такое…

Оказывается, когда я сошлась с Валерой, Лопачёва прибежала к Визиреву, закатила такой концертино! Не пущу и не пущу!..

Пену разбросала по стенам, по столам и гордо, с чувством свято исполненного долга удалилась.

– Вся беда в том, – продолжал смущённый Визирев, – Лопачёва – я её за язык не тянул, – как-то выронила, что влюблена в вас, как дурочка в первый раз.

Меня всю так и переклинило от этой новости:

– Я что-то этой любви не заметила… Каюсь…

– Влюблена всерьёз и надолго, – подтвердил Визирев. – Влюблена с первой минуты…

Припоминаются бесконечные лопачёвские уговаривания жить у неё, попреки, что вот-де на кресло-диван потратилась напрасно, купила особо для меня…

В самом деле, почему я таки не перешла к ней жить? Не хотелось превращаться в куклу, в домрабыню? Бывало, только сунешь к ней ногу за порожек – протри пол, выбей половики, слетай в магазин… Ноги, видите, у меня молодые, пробежистые… Очень мне нужен этот шараш-монтаж.

– Ей нравится, – продолжал Визирев, – ваша исполнительность, дисциплинированность, аккуратность во всём. Дело своё знаете. Не только на счётах хорошо ходите[338]… Капризы свои не выставляете, хоть порой нагружают вас работой не по профилю… А баланс, баланс, позвольте, какой? Получается, ваша беда – вы слишком хороший работник и просто как человек ей нравитесь.

– Но я могу и разонравиться, если дело за этим станет. Не выйду на работу раз, не выйду два, вы и проститесь со мной по статье.

– О нет, голубчик, прощания не будет долгих три года! Видите, штука какая… Не имеем права выгнать вас. Что ни выкамаривайте, а мы будем вас лишь довоспитывать. Терпеливо, настойчиво. Вы же молодой кадр, в течение целых трёх лет никакой не моги грубости относительно вас!

– Ну, допустим недопустимое. Осталась я с мужем. Где прикажете жить? Впятером на семи метрах? Это что? Тоже так положено молодому специалисту?

– Голу-убчик! По части жилья мы ж договорились. Потерпите ещё месячишко-другой – у вас двухкомнатная в кармане!

– Велика ж двухкомнатная – в кармане вмещается… Жить-то как в кармане?

– Я про ключ, разумеется, от двухкомнатной. Ну что гонять из пустого в порожнее?.. Я хоть сегодня подмахну бегунчик, увидь на нём лопачёвскую царапину. Вот так, голубчик, да…

С тяжёлым сердцем уходила я от Визирева.

"Ласковый, культурный ты, Визирев, – думала я. – Не зря в прошлом учитель пускай и черчения. Черчиль… Свиные извилины тебе покоя не дают… Вы говоришь. Вежливую показуху разводишь. А осадить, окоротить лопачёвщину, стать своей неповалимой властью поперёк безобразию – на это тебя уже недостаёт. Замерсикался, голубчик! Такая вот тебе наша виза…"

16

Два друга – буран да вьюга.

Лопачёва была в кабинете одна.

Смеркалось.

Тускло вокруг пустели столы.

Вся бухгалтерская рать уже разбежалась. Дело к вечеру, к пяти, клонилось. Все ушли. У всех семьи. И минуты не просидят сверх.

Вечерами Лопачёва всегда задерживалась в конторе. Здесь вроде и люди ходят дольше, и голоса чьи-то перекликаются, и сторож в углу молча чадит своей табачной соской. Оно хоть и неприятно, но дымоеда Лопачёва не гнала из своего кабинета. Мужиком живым воняет, всё живым. Не то что дома голые стены, какие-то изобильные, в массивных пронафталиненных коврах, чистых и мёртвых.

Горкой сидела Лопачёва в своём неохватном кресле (прежде Лопачёва сидела на двух стульях сразу – вот слониха! – и стулья вечно и бесславно гибли под нею; потом по спецзаказу для её ста двадцати кило жира и лени соорудили это дубовое кресло), тупым бугорком возвыша-лась едва над зелёным простором огромного стола. Было в её фигуре что-то зловещее, роковое. Она еле-еле входила, трудно впихивалась в своё раздольное кресло – пока такую обойдёшь, пряник съесть можно, – и кресло это было ей по самой поре, даже несколько тесновато: сидела она в нём плотно, в самый притык, так что бока развисли-разлились по подлокотникам, отчего казалось, что она вросла в это кресло, в эту дубовую крепь, или кресло выросло из неё, выросли потом из неё ножки стола и весь стол. Она так шла к этим руководящим атрибутам, что мне примерещилось, будто и кресло, и стол, и сама Лопачёва составляют некое единое тело, единый организм, громоздкий и неживой.

Подошла я к Лопачёвой и в нерешительности запереминалась с ноги на ногу.

В сумерках слышен лишь робкий постук моих каблучков.

– Кончай звенеть копытами! – озлилась Ли Се. – Садись!

Я примостилась с краю на табуретке у лопачёвского стола, как воробей на колышке.

– Подписать, что ли? – человек-кресло-стол Лопачёва, лениво посмотрела на мой бегунок. – Кидай сюда.

Протянула медуза руку в мою сторону. Не выдержала веса своей тяжёлой руки-полена, через мгновение уронила на стол, но не сняла печально-безучастных глаз с круглого зеркальца, прилаженного перед на нею на столе у перекидного календаря.

Я вложила ей в руку обходной лист.

Всё так же не отрываясь от зеркальца, Лопачёва начетверо сложила лист, лениво разорвала и тоскливо сронила клочки в пепельницу. (Лопачёва курила.) Подожгла.

– Что вы делаете? Это ж документ! – вскрикнула я.

Лопачёва молчала, как колышек в плетне.

Только потянула согреть зябкие руки у нечаянного костерка. Видимо, тепла он ей никакого не давал, и она утянула холодные руки за стол, безучастно смотрела, как чёрно корчился бумажный огорок в пепельнице. Дождалась, когда всё прогорело, смахнула пепел в сорное ведро.

– И чтоб больше никакой говорильни на эту тему в ближайшие три года. А теперь, подружака, слейся с моих глаз.

Сократись.

Глухая злоба колыхнулась во мне.

– Да не-ет. Никуда я, пельмень худой, не пойду, Лидия дорогая вы Сергеевна. У меня муж. Я еду к мужу!

– Пожалуйста, «дилетантка очень высокой квалификации». Через три года. И закон, кажется, то же самое гласит? – повысила она голос.

– А что вы подымаете на меня свой вокал? – отхлестнула я. – Не знаю, что там голосит ваш закон, а наш ясно говорит: не разлей мужа с женой! Тоскливые у вас свычаи-обычаи… Я четыре у вас месяца. А хотько день занималась прямой своей работой? То подменяла учётчицу на ферме. То на картошку на всю осень спровадили… Ударная девочка на побегушках… И часу ж не крутилась в своём деле!

– Ба-ба-ба! Что за крамбамбули ты несёшь? Заверни свой краник и смалкивай вежливо. Так оно лучше. Надоела мне твоя достаёвщина! Многим хочется очень многое… Да если каждый будет требовать должностя, то что будет? А куда посылают, туда и лети!

– И что, все три года буду на побегушках?

– А ты думала, с первого дня дадут тебе главного?

Лопачёва сдула с указательного пальца прилиплую чернинку с моего сгоревшего обходного листка.

Ломливо погладила стол:

– К глубокому сожалению, это место, увы, уже занято. Сочувствую. Но помочь ничем не могу.