Дожди над Россией

– Что это за реченька –Голуби купаются.Что это за девушка –Все в неё влюбляются?

Кто же ещё? Эта девушка Саночка! Спасибо, заметил!

Добро добром аукнется.

– Милый спит, тихонько дышит.Я целую, он не слышит.Он всё спит, а я лелею.Разбудить его не смею.– Из-под моста плывёт утка,Серая, пушистая.Сидит милка со мной рядом,Как сирень душистая.– На горе цветы алеют.А я думала – пожар.Ну кому какое дело,Меня милый провожал.– На краюшке, на краюЦелуют милую мою.А я кругом бегаю.Ничего не сделаю.– Продам шаль свою пухову.Куплю милому обнову.Возьмите шаль мою, пропейте.Только милого не бейте.– Я отчаянный родилсяИ отчаянным помру.Если голову отрубят,Я полено привяжу.– Милый курит, дым пущает.Меня дымом угощает.

Невысок гостинчик дым. Я могу и на большое рискнуть!

– Куплю милке лисапед.Удивлю весь белый свет.

Что ей велосипед? Есть штуки поважней.

Надрывно, требовательно подаёт она вещи своими именами:

– До-ождик идёт, трава мо-очится.Ох матушка, замуж хочется!

И тут же, без передыха, – угарно, бесшабашно:

– Иэх яблочко крупнорезаное,Не целуйте меня,Ведь я бешеная!

Полнушечка Санка добротно топнула. Вбила последний гвоздь до дна земли. Амбец! Танцы-шманцы-обжиманцы кончились!

Всё разом загалдело, задвигалось, брызнуло хмельными ручьями по все стороны.

Еле слышно Женя давнула мне локоть. Мол, пошли и мы себе.

Боже, как же уйти от всего этого?

От этого радостного месяца в небе? От этих далеко видимых таинственных селений? От всего этого святого торжества кавказской ночи?

По стёжке мы поднялись на пупок бугра, к ёлкам вдоль дороги.

Неведомая властная сила заламывает моё лицо назад. Посмотри, посмотри же ещё раз, от чего уходишь!

Именно на этот простор меж ёлок я прибегал по пасхальным утрам смотреть, как откоренялось от гор, восходило и играло солнце в Великий День.

И сейчас, в осиянной ночи, оно играло…

43

Если мужчина настойчив, он обязательно добьется того, чего хочет женщина.

Г. Малкин

Довёл я Женю до её порожка, а уйти не могу. И ей неохота одной бежать в знобкую ночь барака.

– Знаешь, – сказала она, – айдайки к нам. Побудешь немного.

Мы вошли и вся комната заржала.

На трёх койках сидели в обжимку парочки.

Четвёртая, наверное, Женина койка была пуста.

– Профессорио! Gute Nacht![206] – в блудливо-почтительном поклоне Юрик подал мне руку. – Девять с пальцем! И вы в наш табор? А мы, грешники, записали вас в монашеский орден. Выходит, рановато. Что значит весна! Ветер свистит в гормонах! Вас, лубезный, нам только и недоставало. Теперь полон коробок!

– То есть?

– То и есть, что есть. Смотри. Четыре стены, четыре койки. Четыре девочки-припевочки. И недобор по части стрельцов. Теперь свято место застолблено. Но учти, ты не только кавалерино, но и по совместительству горячий толкователь вот этого древнего талмуда.

Он потряс желтоватым, ветхим листком.

В городе взял он стакан семечек. Семечки погрыз, дошёл до тары. Тару грызть не стал, но прочитал. Семечки были в кулечке из этого ржавого листка. Видать, из какой-то старой книжки.

– Раз пришёл последний, то и читай всем, – отдал мне Юрка листок. – Наши любимушки обязательно выбьются в жёны. Им занятно подслушать. Читай с «выраженьем на лице».

– «Что есть жена? – читал я. – Жена есть утворена прельщающи человеки во властех, светлым лицем убо и высокими очима намизающи, ногами играющи, делы убивающи, многы бо уязвивши низложи, темже в доброти женстей мнози прельщаются и от того любы яко огнь возгорается… Что есть жена? Святым обложница, покоище змеино, диавол увет, без увета болезнь, поднечающая сковрада, спасаемым соблазн, безъисиельная злоба, купница бесовская…»

– Вот и удержись наш брат в ангелах, – загоревал Юрик. – Всё против нас! Ногами играющи! Раз. Огнь возгорается. Два. И повело горюху на покоище змеино, как в чёрный омут.

– А-а! Грубить? А ну бр-р-рысь с моего покоища!

И Саночка смела его локтем со своей койки.

Юрик постно опустился перед нею на колени.

– Достославная доброгнева Оксаночка Акимовна… Так можно и пробросаться.

Санка лениво отмахнулась:

– Охота слова толочить…

Он подумал, крадливо наклонил нос к её запястью, нюхнул.

– У вас руки фиалками пахнут!

– Может быть.

Полнушечка добреет, даёт комковатую ладошку:

– Вставай. Садись да без выступлений.

– Бу сделано! – строго кинул он руку к виску и степенно лепится к её широкому тёплому бочку.

– А вы чего, как часовые, сторчите у двери? – спрашивает Санка нас с Женей.

– Да! Чего торчите? – подхватил Юрчик. – В ногах правды нет, но нет её и выше!

– Не в гостях! – кинула Санка. – Садитесь, на чём стоите. Ещё и ножки вытяните!

Мы сели на Женину койку.

Сетка скрипуче ойкнула, бездонно прогнулась, и мы с Женей сошлёпнулись лбами.

Мы прыскнули.

И сетка под нами тонко пискнула в присмешке.

– Не койка, а музыкальный сексотрон! – бухнул Юрик.

– Одни глупости вечно у тебя на языке сидят! – засерчала Санка. – Путящёе шо б рассказал.

Путного как-то ничего не набегало.

Было уговорено, что каждый расскажет что-нибудь занятное из своей жизни, и скоро общая болтовня скатилась во вчерашние дни, в детство.

Мне вспомнилось, как после войны отменили карточки, стал хлебушко вольный.

Схватишь, как вор, целую буханку и на улицу. Всё казалось, что дома маточка может и отнять. А уж на улице постыдится.

Сядешь на порожках, давишься и мнёшь, мнёшь, мнёшь.

За раз буханку за себя кидал. Как крошку. И – нету.

– Вам по-барски бедовалось, – припечалилась Санка. – Иша горе – на порожках чёрную буханку счавкать! А у нас в Первомайске… С талонами прощей было. Сколько положено, возьмёшь… Но вот талоны у нас закрыли. Вольница! В руки стали давать по килу того горохового хлеба с кукурузой. А у нас семейка… колхоз девять душ, детворы семеро. Что жа, всяк скачи в очередь?.. Нас в магазине знали. В очередь мы уходили с ночи. Уходили по трое, по четверо. Одному весь хлеб не отдавали. Як цуценята собьёмся до кучи под дверью у магазина и спим. Хлеб начнут давать, народ через нас побежит, проснёмся. Спим, значит, босые. Анчихристы были шутники. Вату воткнут меж пальцами, прижгут. Спишь – пятки горят. Со сна не поймёшь, крутишь ногой велосипед. А пацанва рыгочет. Весело! Делали и балалайку. Это когда вставляли вату в руку. Горит, а ты трясёшь, а ты трясёшь… Пока проснёшься… Подбирала я на улице яблочные огрызки…

Помню, собралась я в школу. Мать красиво подстригла. Волосы по плечам, чёлочка на лбу. Всё на своём месте. Иду первый раз в школу… Зашла к богатой подружке. Она завидовала, какая я красивая. Села она есть рисовую кашу. Всякое зернышко блестит, как отмытое отдельно. Я ж только и ела просолённые огурцы. Слюнки текут. Прошу, дай хотешко ложечку каши. Не даёт. Говорю, сделай со мной чего хочешь. Хочешь, проткни иголкой палец! «Фи, неинтересно. Тебе палец не жалко. А причёску тебе жалко?» – «Жалко». – «Вот дам каши, если вырежу крест у тебя на голове. Чё ты такая красивая, как дура?»

Я смолчала, дала выстригти крест на голове от уха до уха, с шеи до дурного лобешника. И пошла я в школу с крестом… А кашуля вку-у усная!..

Санка поблуждала глазами по голым зашарпанным стенам, по ведру с водой на кривом табурете, скользнула по пустому столу с перевёрнутой мятой алюминиевой кружкой… Казалось, она искала, про что бы такое ещё рассказать.

– А этой весной Юлька Саксаганская, бывшая зазнобка этого амбарного долгоносика, – Саночка ткнула Юрку в бок локтем, – вернулась в Первомайск с Ленкой Ягольницкой. Вон откудушки, из-под самого Николаева, на заработки сюда наезжали… Хорошо хулиганочка оделася. Платье нарядное, только коротковатое. Но ей шло. Правда, все радости на улице. Такой фасон платья я называю «Дядя, я вас приглашаю». Хвалилась Юлечка: ткани там есть, белый миткаль, нитки на вышивку. Едь, распекала мою фантазию, едь в Грузинию, едь к тем чёртовым грузинцам, бога-атой вернёшься невестой. Я и прилети богатеть… Долбёжка… Мне ж осенняя была переэкзаменовка по физике. Десятый класс! Не стала готовиться к переэкзаменовке, укатилась в Насакиралю вашу. Хлеба тут вволю, а я всё никак не наемся. Сколько живу, столько и хочу есть… Что ты хочешь, выросла в очереди…

Было тихо, как в гробу.

– Чего зажурились? – громыхнула Санка. – Иля хороните кого?

И дёрнула частушку:

– В очереди я стояла.Дочку там я родила.Пока хлеба дождалася,Дочка сына родила!

– Опс… – Юрка помял в пальцах папиросину, остучал пустым концом ноготь. – Гру-устянская песня…

– Э! – пихнула его плечом Санка. – Ты чего так часто куришь? Прямо с хлебом ешь! Ну-к, куряка, в коридорий! Давай гуляш[207] по коридору!

– Пожалуйста. Но я отбуду не один.

Юрка позвал меня пальцем.

Я вышел в коридор.

– Слушай сюда, интеллиго. Политчас мой короткий. Женьшениха, – он поцеловал щепотку, – дэвушка-витаминка! Сэкс-фрау! Сладенькая, но ещё дикая козочка-ангелочек. Не распакованная же! Картиночка! Посмотри, чего стоят одни волшебные грудки! Не груди, извиняюсь, а сдвоенный пулемёт! Высокие, крепкие. Бдительно стоят на страже родных и дорогих рубежей. Только на них глянешь – ты уже трупарелло! Навылет отстрелян! Без показушного боя запечатанная[208] Женюра не сдастся. Может раскупороситься… Но ты не кидай на это внимания. Чётко гни свою партлинию. Не останавливайся. Жми! Знай, первоцелинник, паши, подымай целину! Обкатывай цилиндр!.. Сделал дело – слезай с тела! Только так. Кончил в тело – гуляй, партайгеноссе, смело! А если будешь приручать шуршалочку одними вздохами, резину до пенсии растянешь. Буря и натиск! Чем наглее, тем надёжнее. Помни: любовь – костёр, не бросишь палку – потухнет! Учись, пока я живой!

Он в поклоне приложил руку к груди.

– А если по мусалам?

– Мусалы исключены. За смелость, золотуша, ни одна согревушка не ударит. Она хочет того же, может, больше, чем ты. И ударит в одном случае, если будешь действовать, как размазнюха. И удар расценивай однозначно как стимул, как боевой клич, как допинг. Смелей, телепень! Женская логика – всё навыворот! Усёк? Не подгадь уж. Не дай зевка. Не усни досрочно. Как вырублю свет, сразу начинай свою шишку шлифовать. Будем размножаться в коллективе!

– Это как?

– Коллективка! Не понятно, хвеня? Четыре на четыре!.. Кэ-эк вжа-аарим в четыре чернобурки! Ввосьмероман! Группенкекс! Хата только с угла на угол х-х-хы-ы-ыть… – медленно он поклонил сложенные вместе руки влево, – х-х-хы-ыть, – поклонил вправо. – Х-х-хы-ть – х-х-хы-ыть… х-х-хы-ыть – х-х-хы-ыть…

– А если хата перевернётся?

– Лишь бы земля не перевернулась. А всё протчее мелочи. Ты ей, папиндос,[209] доступно поясни, что ты спасаешь её от великого греха. Неприлично до её поры бегать с нераспечаткой. Просто это дурной тон… В Африке вон есть це-лое племя народности балуба…

– Ну?

– Ёжки-мошки! Да невеста там тем ценней, чем больше козелков осчастливит до свадьбы.

– Ну мы-то не балубы?!

– Тем хуже персонально для тебя. Равнение на балубов!

– Так… сразу… Не…

– Господи! Ты сам бамбуковый или папа у тебя деревянный? Морально устойчив, как столб электрический! Да кому это надо? Сама Женьшениха тебе это не простит. Думаешь, её весна не шшакочет?! Влюблённые гаёв не наблюдают! Может, ты боишься, что выскочит какой внепапочный гражданчик? И в ум не бери… Сегодня Женечка тут, завтра полетела назад в свою Шепетовку… Сбегает в лохматкин лазарет…[210] Оюшки! Что за хохлому я несу?.. Да впросте сунется к бабке. Бабка даст попить пижмы или мяты болотной. Вот готов и выкинштейн. Вся-то и трагедь… А лучше до этого не дожимать… Вон ещё в древности как думали?

И он с жестоким подвывом стал начитывать:

– Подлинно ль женщинам впрок, что они не участвуют в битвахИ со щитом не идут в грубом солдатском строю,Если себя без войны они собственным ранят оружьем,Слепо берутся за меч, с жизнью враждуя своей?Та, что пример подала выбрасывать нежный зародыш, –Лучше погибла б она в битве с самою собой!Если бы в древности так матерям поступать полюбилось,Сгинул бы с этаким злом весь человеческий род![211] Ты понял?

– Да заткнись ты!

– Это ты кончай, долбун с придыханием, эти свои глупизди! От твоих чумностей волосы стынут в жилах! Или ты выкинул ноздри?[212] Чего зеленеешь? Все матрёшки охвачены у нас политвниманием. Даже сетки на сексопильнях[213] тут от счастья поют, – сам слышал! – а одна Женевьева мучайся? Что она, страхолюдней всех? И к тому ж крейзер «Аврора»?[214]

Я растерянно молчу.

А он наседает:

– Ты чего, ангидрит твою перекись, жмуришься, как майский сифилис? Ну чего? Не изображай из себя цивильного жителя Веникобритании! Не забывай, чайник, живёшь ты в Чубляндии. Не зевай. Покорми сегодня своего человека из подполья!

– Да как, – взмолился я, – кинусь я? Как можно такое и подумать!? Мы ж всего-то час как знакомы!

– Вы опоздали, сударио, ровно на час.

– Не… Не смогу…

– Ха! Не смогу! Бред беременной медузы! Ну!..

Тут он сделал страшные глаза:

– Я убиваюсь весь до пота, а у тебя, может, извини, – уронил он соболезнующий взгляд на мой низ, – а у тебя, может, авторитет не подымается? Так нет проблем! Срочно летим на Бали!!!

– Это ещё куда?

– А тут рядышком… Островок в Индонезии… Заходишь… – он важно смотрит на часы у себя на руке, – заходишь в ресторашек… Если не будешь телиться, успеем до закрытия… Заходишь в ресторанчик, а перед тобой аквариум с кобрами. И ты смело заказываешь ту, которая одарила тебя особенно сексуальным взглядом. Тут же ей смахивают к едрене фене башку и сцеживают полнющий бокалище крови…

– Да хватит тебе!

– Да мне давно хватает. Я о тебе пекусь! В кровь кладут столовую ложку мёду, выдавливают жёлчь именно той неотразимой кобруньки, которая так дерзко и грубо охмурила тебя. И всё это сдабривается деликатнейшей специей – твой бокал освящают мелко-размелко пошинкованным змеиным хренком. Пей, золотой! И твой авторитет, твой рейтинг, твой аленький цветочек тут же на глазах у всех расцветёт и поднимется во весь гигантский рост! Эротический напиток всё сделает для тебя!

– Да кончай ты эти байки! Меня тянет съездить в Ригу[215]!

– Меняй маршрут! В Риге тебе делать нечего. Мы летим на Бали!

– А я не лечу в твою Индонезию!

– Кисель сырой! Струхнул?! Тогда… – он хлопнул себя по лбу. – Тогда слушай. Есть путь попроще. Безо всяких перелётов Насакирали – Бали… Будем считать, что ты не переносишь самолёт… Я знаю заклинания. Мысленно пошепчешь рядом с нею и она в полном комплекте твоя. За мной повторяй про себя. Запоминай… «Господи Боже, благослови! Как основана земля на трёх китах, как с места на место земля не шевелится, так бы и моя любимая черновушка с места не шевелилась. Не дай ей, Господи, ни ножного ляганья, ни хвостового маханья, ни рогатого боданья…»

– Чего ты, фуфлогон, мелешь? Какое роговое боданье? Какое хвостовое маханье?

– Ну это заговор такой. Чтоб корова не лягалась… А какая разница? Корова, не корова? Не мешай. Запоминай дальше… «Стой горой, а дой рекой. Озеро – сметаны, река – молока. Ключ и замок словам моим».

– Не хами. Я и в мыслях не скажу ей таких слов.

– Да ёжик тебе под мышку! Можем переиграть на… Вот от муравьёв. С гейшей какой водиться, что в муравейник садиться. Так? Та-ак! Это я тебе говорю. Чтобы сесть в муравейник, три раза обойди его, проговори: «Брат муравей, скажи сестре своей муравьихе, чтобы она моего тела не уязвила, яду своего не опущала. Тело мое земля, а кровь моя черна. А тем моим словам небо – ключ, земля – замок». Ну?.. Запомни, зонтик с ручкой, одно навсегда. В нашем траходроме мы трахаем всё, что движется, пьём всё, что горит! Увидел, таракан бежит по стенке – трахни его кулаком по носу! Упал глаз на непустой керогаз – оприходуй напёрсточек керосину. Кровь молодая быстрей побежит!

Говорил он на полном серьёзе, но глаза выдавали его. Украдкой посмеивались.

– Не выёгивайся, – буркнул я. – Кончай эти хаханьки.

– Пожалуйста, – постно ответил он. – Моё дело пятое. Отзвонил и с колоколенки. Закрываю, джигиток, сеанс ликбезсекса. Всё, молчок. Больше никаких алалы. Я с докладом отчавкался и между нами – дохлый бобик!

Хабарик, остаток папиросы, он притушил о каблук и побрёл назад в комнату, рассеянно мурлыча:

– Года все шли и шли,А дамы хор-рошел-ли-и…

Юрик накрыл выключатель ладонью и, повернувшись на порожке, кинул мне в коридор с напускной строгостью:

– Так и будешь там торчать, как дуля в компоте? Чего лыбишься? Кончай подсматривать! Да здравствует темнота – верный друг молодёжи!

И, кисло морщась, щёлкнул выключателем.

– По дотам! – зычно, с подхлёстом скомандовал Юрик. – Да не перепутай!

Сахарная истома подсекла меня, я еле удержался на ватных ногах. Пересохло во рту. Тонным булыжником заколотило по рёбрам сердце. Бух! Бух! Ух! Как колокол во мне вечевой.

На удивление, я подозрительно прытко сориентировался в темноте и без компаса быстро нашёл с в о ю койку и Женю.

Женя сидела, лодочкой уронив руки меж коленей.

Её калошики смирно стояли у ножки койки. И как в чёрные зеркальца в них смотрелась луна. (На окнах не было занавесок.)

Белые носочки Женя обстоятельно расправила, уложила отдыхать на фанерный чемоданишко под койкой.

– Отвернись.

Я, кажется, отвернулся, но не настолько уж, чтоб совсем ничего не видеть.

Женя сняла платье, и оно, хрустко охнув, бело изогнулось на спинке кровати.

Мы с головой закрылись одеялом.

Стало темно-темно.

Тугие постромки, как злые молчаливые чудища, оберегали её. Так тесно обжимали – пальца не подпусти. Не то чтоб пропихнуть хомячка с красным флажком в норку…

– Замри, костылик… Матуся покупала… Велела надевать во всякий крутой случай. Я побожилась, что буду надевать. А то б она меня сюда не отпустила. Тигрина матуха. Сказала, вернёшься в Шепетовку, за руку стаскаю к врачице. Нехай посмотрит, всё ль ты своё богатствие уберегла… привезла ль ты свою чистоту… Если порушишь звёздочку[216]… Там же, у врачейки, на одну ногу наступлю, а другую отдёрну и кину кобелярам в окно. Убью! – нагрозила. А теперь и думай, чего будем делать…

– А ты при отчёте скажи ей, шо так и було! – хохотнул я.

– Шо було-то?

– А то… Ну без звёздочки ты была… Боженька недовложил… В суете забыл… Стандартная запарка на небесах… Как тут не ошибиться? В день же одних девчонок рождается на земле двести тысяч!

– Ты что, подсчитывал?.. Не тупи. Ты ж вроде умный парень… Скажи честно, я тебе врагиня? Ты очень хочешь моей смерти?

– Ну что ты!

– Да нет, – настойчивей поджимала она. – Так ты не хочешь моей смерти?

Я твёрдо помнил, что не хотел ей смерти, и сказал про это.

Она помолчала, разбито спросила в зыбкой надежде:

– А нельзя… Ничего не снимать и… как-нибудь?..

– Очень даже можно! В мыслях. И не как-нибудь, а как хочется… Хоть большой ложкой! Хоть половником… И сколько хочется партизанской душеньке!

Ветвистая хворостина с чубчиком на верховинке устало скреблась по стеклу.

Смазанный, недоспалый голос уныло тянул:

– Же-е-ка… Све-то-та!.. Гля… Уже свет в окне!.. Отпусти, Ящучка, своего женишонку. А то этому кадревичу мамчик ремня вольёт. Све-то-та!.. Слышь, Же-ень? От-пус-кай!..

У меня было такое чувство, будто я век слышал этот чижовский голос, но никак не мог проснуться. Мне казалось, что он мне снился.

Наконец я лупнул глазами и ясно услышал его от окна.

Будила Таня.

Так будила, чтоб никого постороннего в бараке не затревожить. Ласковой будила хворостиной, которой мамушка отгоняла кур от крыльца.

Боже! Что же делать? Уже утро!!!

Я загнанно огляделся – все прочно спали. Как мертвяки.

Двух кавалериков нету, остальные в полном количестве. Юрка да я. Да друг мой костыль. Спал он стоя, прижавшись к белому Женину платью на спинке койки. Вроде берёг нас.

«Откуда он здесь?» – подумал я и в спехе кинулся забинтовывать колено.

Я протёр глаза, хотел взять костыль и бежать – костыля уже не было у платья.

Я заглянул под койку.

Верным псом костыль блаженно вытянулся вдоль чемодана. Спит себе! В головах мягко – комок моих брюк.

Как дружок Костылик там вдруг оказался? Я нечаянно толкнул его в суматохе?

Я шатнул Женино плечо.

– Утро!.. Уже!..

Она в ужасе закрыла лицо одеялом.

– Как же мы, дураки с замочками, поснули? Что теперь будет?.. Что же теперь бу-удет?

– По-моему, земля бросит крутиться, – равнодушно сказал Юрик. Сказал и глаза не открыл. – Хороший жених должен уходить от невесты на зорьке.

– А тебя, подсердечник, это не касается? – спросил я его. – Чего вылёживаешь?

– Меня не касаемо… Я швах жених… Я, кажется, уже муж. А какой муженёк ушагивает от своей жаны на зорьке? Зорька – улыбка утра… На зорьке он только к ней приближается… Двум шубам теплей!

Юрик гордовато глянул на Санку, спала лицом к стене.

Он тихонько погладил её по плечу:

– С вечера девушка, со полуночи молодка, а по заре хозяюшка…

Мне было не до его трёпа.

Тут бинт сполз, и я накинулся в горячке снова вертеть его на колено. Как же! Опаздываю к отплытию под домашние знамёна!

– Не суетись, не мечи икорку, – по-отечески мягко осаживает меня Юрик, сладко потягиваясь. – «Бывают в жизни злые шутки», – сказал петух, слезая с утки. С кем не бывает?.. Всё путём. Не суетись… Перво-наперво успокойся. Выходи из барака… Пардон! Выходи, из нашего баракко… Нет-с… Выходи из нашего барокко степенно, державно. Будто из своего дворца выходит король. И ни один муравей не положит на тебя глаз… А пока подай мне воды. Лучше успокоишься.

На столе у ведра стояла рюмка. Я хватил воды, сунул ему.

Юрик укоризненно покачал головой.

– Ёханый! Ну кто так держит рюмку?

Я держал обычно. Поверху, у ободка.

– Ну кто держит рюмку за грудь? Рюмку надо держать за талию. Уважительно-с!..

И он тихонько запел:

– Наша Родина прекраснаИ цветет, как маков цвет.Окромя явлений счастьяНикаких явлений нет.

На всех парах вылетел я на улицу.

Таня брезгливо похмурилась мне.

– Привет! – виноватым шёпотом крикнул я.

– Сам ты привет! – кинула она зло. Шрам на толстой верхней губе розово блеснул на первом солнце. – Так смертно спят только покойники, а не любовники.

– Ты-то знаешь откуда?

– От верблюда!

– А-а… Вон у вас какая компания.

– Компания, рыжик, у нас хорошая, – отходчиво заговорила она. – Настюля, наша мамика, сестрица наистаршая, в девках не затеряется… Взамуж Настюлечка разбежалась. И знаешь куда? В Россию!

– Ка-ак в Россию? Она ж тут разве не дружилась с одним загорелым чебуреком из центра совхоза?

– А чего выдружила? Гуля-яют, гуля-яют, а до расписки никак не дойдут. Сколько можно траливальничать? Настюля не палочкой скидана… Смотрит… Желторотику из центра ещё в армию бежать, а россиец уже свою службу отзвонил. И россиец с нашей Родины… Она с ним письмённо поддруживала. Надумал дуруша жениться. И зовёт к себе в Средний Икорец, под Лиски, всю нашу шайку! Всю шайку!.. На Родину!.. В Россию!

– Эвва!.. В Россию… Только Россия и здесь. Где русский дух, там и Россия!

– Учёно лепишь слова… И непонятко. Если здесько Россиюшка, то куда ж подевалась ненаглядка Грузиния, страна лимоний и беззаконий?

– Никуда она не девалась… На месте… Только где русский, там и Россия, там и жизнь, ёрики-маморики! В Насакирали почти одни русские. Разве это не Россия? Без них не было б ни совхоза, ни чая. Грузины тут были вечно. Но что ж от их вечности не родился совхоз? Как были кругом дикие косогорья да болота, так и были. А всё потому, что грузин в работе не сгорит, он лишь в веселье сине полыхает. Лю-юбит гулёка выпить и попеть. По тостам на душу населения разве может Грузию обскакать какая другая страна? Может? Зато… А вот куда русский пришёл – с ним туда НОВАЯ ЖИЗНЬ прилилась. Как хорошо один сказал. Навсегда запомнил: «Русские варвары врывались в кишлаки, аулы, стойбища, оставляя после себя города, библиотеки, университеты и театры». С русскими всегда в глухие места приходил расцвет. Чего про это не говорить? Чего нам, русским, этого стыдиться?

Она махнула на меня рукой:

– Да будет тебе, сигунец,[217] молоть всяко-разно. Едем! На Родину! Всей шайкой!

– Бе-едный женишок… Влюбился в одну, а получай четыре сеструхи в комплекте. Целый гарембо! Бога-атый будет.

– Сейчас матейка ремешка влепит. Сразу и ты, рыженькое чучелко, разбогатеешь. Таскалка!.. Ой и вле-епит!.. С оттяжечкой…

– А за что?

– Спи дома, а не с какой-то там защёлкой…

– Глупеня… У нас ничего не было… Ей нельзя. У неё мать злюка…

– У всех злюки.

– Мы просто говорили, говорили и нечаянно заснули…

– Потом нечаянно родили ребёночка… Знаем мы эти сказявки!