скачать книгу бесплатно
Шафером со стороны жениха был выбран Горбачёв. Ему на Новом Арбате был приобретён тёмно-синий двубортный английский костюм в полоску и такого же цвета шёлковый галстук. Сам Вождь нарядился в белоснежную батистовую рубашку с широким воротником, в которой походил на молодого Бальзака, и взял напрокат у костюмеров вахтанговского театра чёрную смокинговую пару. Несколько потёртые лакированные ботинки на тонкой подошве одинакового фасона, выданные там же жениху и его свидетелю – Горби на время торжества, дополняли их туалет.
Подготовка к свадьбе протекала в обстановке постоянных шуток, подколок и розыгрышей со стороны друзей. Горбачёв с Царевичем купили комплект подушек и перин для новобрачных и долго бегали по квартире Синяка, не зная, где спрятать это добро до свадьбы. Остальные художники скинулись и сняли одно из первых кооперативных кафе – на первом этаже дома номер двадцать семь на Арбате.
Когда-то это пространство представляло собой высокую подворотню, длинным тоннелем шедшую с Арбата во двор. Предприимчивый грузин Вахтанг зачистил стены от штукатурки, обнажив красивую кладку, и сделал из такого же кирпича сводчатые арки. В боковых нишах, которые когда-то были окнами, выходившими в подворотню, художники нарисовали ему фальш-окна с голубым небом и далёким морским горизонтом – чтобы Вахтанг мог ощущать себя, как в своём родном Батуми. Кухня у Вахтанга была изумительная: от запаха сациви и сацибели у входа в кафе останавливались даже искушенные французы и итальянцы. Его жена готовила густой суп из баранины – чихиртма, ароматное блюдо чакапули (кусочки ягненка, пережаренные в горшках с большим количеством зелени и чеснока), мужужи из поросячьих ножек на вине и мцвади – грузинский длинный шашлык. Одним из фирменных блюд семейства Вахтанга были нежная ачма (паста из трех-четырех слоев теста и сыра, отдаленно напоминающая итальянскую лазанью) и, конечно, воздушный хачапури по-батумски – наподобие лодочки с зажаренным внутри сыром и плавающей в луночке яичницей-глазуньей, в которую воткнут кусочек сливочного масла.
Тот, кто бывал в Аджарии, на границе с Турцией, знает, что предметом особой гордости местных жителей является кофе по-батумски. Нет, это не тот кофе, который нальют нашим туристам в турецких кафе у Босфора. Монотонный поток туристов и жажда наживы все более мешают турецкой душе быть влитой в каждую чашечку этого божественного напитка. Лишь в глубинке этой страны можно испробовать настоящий кофе по-турецки, сваренный не торопясь, на хорошей воде, с душой. Именно так и делал свой кофе Вахтанг. Не прошедшие экстракцию, привезённые контрабандой из Турции в Батуми (а затем – на Арбат) зелёные зёрна кофе, он сам лично жарил в специальной жаровне. Затем они тщательно и долго размалывались… И непременно вручную. В каждую турку помещалась не только положенная порция молотого порошка, но и часть кофейной пыли, собиравшаяся со стенок верхней части кофемолки. Процесс самой варки кофе, за которым любил наблюдать Андрей во время отдыха в кафе у Вахтанга, представлял собой настоящее колдовство. Во всяком случае, Вахтанг мог приготовить не менее десяти видов кофе только за счёт процесса самой варки и ещё столько же – путём добавления в напиток особых специй. Более всего Голубым Мечам нравился кофе по-арабски с добавлением щепотки соли и зёрнышка кардамона.
Вахтанг любил художников и… джаз. По его убеждению, настоящие художники и джазмены – люди, которые по определению не могут быть плохими. Даже на зоне, где он отсидел в своё время «за спекуляцию», по его словам, люди искусства, особенно художники и музыканты, были «в законе» и пользовались покровительством со стороны старых авторитетов. Узнав, что Вождь и Петровна женятся и что свадьбу решено праздновать в его кафе, он обещал выкатить из подвала как «подарок от заведения» пятидесятилитровый бочонок кахетинского вина, привезённого родственниками из Грузии.
В день свадьбы Голубые Мечи не поехал со всеми друзьями в ЗАГС на регистрацию, а остался распорядителем по накрытию стола у Вахтанга. Синяк с накрашенным до неузнаваемости лицом и куча соседских ребятишек помогали ему.
К назначенному времени – ровно в два пополудни – шум на улице и взрывы петард возвестили о прибытии новобрачных. Васильев был в своем репертуаре: на удивление всему Арбату он отыскал где-то кабриолет с запряжённой парой гнедых и прямо от ресторана «Прага», не торопясь, проехал с Петровной по всей улице до кафе Вахтанга. Анжелка, Алёна, Лялька и Ольга стояли на подножках колесницы, держась за поручни. Карета утопала в цветах. Торжествующие Царевич и Горбачёв, уцепившись сзади за повозку, ехали, зычно распевая с Васильевым песни и размахивая початыми бутылками шампанского. За бричкой бежала приличная уже толпа арбатских знакомых Вождя, а также прохожих, туристов и просто халявщиков. Чуть поодаль шла толпа кришнаитов, примкнувшая к процессии. Бритоголовые улыбающиеся юноши и девушки в оранжевых одеждах лихо приплясывали, дубасили в барабаны и цокали маленькими латунными тарелочками.
Вся кавалькада эффектно притормозила у кафе Вахтанга. Соседские детишки щедро осыпали молодожёнов конфетти, лепестками цветов и мелкими монетками. Васильев подчёркнуто театрально поднял Петровну на руки, и новобрачные, склонив головы друг к другу, вошли вовнутрь помещения под весёлые крики толпы.
Там их ждал сюрприз, подготовленный Голубыми Мечами. Это был классический скрипичный квинтет выпускников Гнесинского училища, к которым Андрей давно присматривался в одном из переходов метро и вот сейчас – пригласил сыграть на свадьбе своего друга. Будучи настоящими воспитанниками славной советской музыкальной школы, эти ребята, несмотря на свой юный возраст, уже были настоящими «Виртуозами Москвы», только без Владимира Спивакова. Они плавно перешли от ритуального марша Мендельсона к зажигательному чардашу. Васильев, не переставая кружить Петровну в воздухе, опустил наконец-таки её в кресло за свадебным столом под бурные аплодисменты друзей.
Веселье началось. Вождь, будучи уже до этого под хорошей «мухой», поднял подряд несколько бокалов «за моё солнышко», «за мою ласточку» и « золотце самоварное», имея в виду Петровну. Со своей стороны Вера Петровна вела себя очень тактично: почти не пила, всё время улыбалась и послушно выполняла каждый очередной призыв художественной братии: « Горько!»
Целовались они с Васильевым по старинной русской традиции: до брачной ночи жених не должен обнимать и тискать молодую жену на свадьбе во время поцелуя. Молодые, протерев губы салфетками, как по команде, медленно поднимались с кресел и с серьёзными лицами наклонялись друг к другу в целомудренном поцелуе («без рук!», – как высказался Царевич). Это заводило публику. Хоть Вождь и уже был «хорош», но головой соображал и соблюдал этот ритуал безукоризненно.
Заиграли знаменитый вальс Штрауса, и «молодые» закружились в танце. Петровна при этом проявила незаурядную пластичность и достоинство, ведя своего молодого супруга в танце и не давая неуклюжему Вождю наступать себе на белые новенькие туфельки. Устав перебирать в такт своими большими ногами, Васильев сгрёб Петровну в охапку, поднял в воздух и закружил в последних звуках вальса.
Все были довольны. Горбачёв, сидевший по правую руку от Вождя, деловито подливал шампанское молодожёнам. Его задача на сегодня ему была знакома: не дать Васильеву «перебрать» и не напиться раньше времени самому, хотя бы до проводов молодых на «брачное ложе». Синяк, находясь подле Петровны, отдавала распоряжения официантам и в полном смысле слова чувствовала себя в своей тарелке: несколько раз заехала рукой в салат, а затем и перевернула всю тарелку с сациви на себя, оставаясь до конца вечеринки посыпанной солью, чтобы соус не впитался в платье.
Вдруг все обернулись от неожиданности: томный звук баритон-саксофона в руках Вахтанга придал пирушке новый… джазовый поворот. Все зааплодировали. Чуть прикрыв глаза, он играл «Green, green grass of home». Ребята из Гнесинки тут же подхватили эту забытую смесь джаза и спиричуэлс: контрабасист отложил смычок и превратился в джазового исполнителя, виолончелист сел к роялю, а остальные использовали свои скрипичные инструменты как щипковые, добавляя остроты в музыкальное произведение, бережно и нежно исполнявшееся Вахтангом.
Зал взорвался аплодисментами, прохожие на Арбате останавливались, быстро образуя большую толпу перед входом в кафе, двери которого были распахнуты. Прибежали даже продавщицы из соседнего магазина «Сувениры». Вахтанг под крики и просьбы поиграть ещё, хитро прищурив глаза, начал «Серенаду солнечной долины», прижимаясь правым боком к плечу растроганной Петровны. Он играл ровным и сильным звуком, всей своей фигурой передавая и повторяя каждую ноту. Это был хороший человек, с большим сердцем…
Голубые Мечи от усталости за день и нервного напряжения быстро хмелел. Он смотрел на этих простых и талантливых людей, так искренне чувствовавших настоящее искусство, принимавших жизнь такой, какова она была, умевших радоваться мелочам, сделать самим себе праздник, если судьба не столь добра к ним, как хотелось бы.
«Та же Петровна, – думал он, – преждевременно потерявшая первого мужа, вся больная, со зрением плюс девять, с хромоногим сыном Сашей, прожившая вовсе не сладкую жизнь в своей крохотной квартирке на Арбате, – какой всё-таки у неё талант сострадания к другим людям! Сколько доброты и всепрощения! Разве она не достойна была счастья в своей жизни? Ведь она – глубоко верующая женщина, выполняет все обряды и учит молодых, как держать пост, как поступить в сложной ситуации. Откуда в этом простом человеческом существе, не имеющем высшего образования, такое тонкое восприятие живописи, музыки… всего истинно красивого. Она так чувствует любую фальшь – у Стены не раз по секрету делилась с Голубыми Мечами своими впечатлениями о картинах, выставляемых на Арбате».
По щекам Петровны из-под запотевших линз очков покатились слезы. Она взяла Васильева под руку, прижалась к нему. Да так нежно и трепетно… Будто благодарила его за то, что он устроил ей такой праздник. Все художники смотрели на них и, наверное, подумали о том же, о чём думал Андрей. Вождь тоже смотрел на всех. Лик его был чистым, как будто хмель прошёл. В твёрдом взгляде его читалось: «Ребята, я не подведу, Петровну в обиду никому не дам!»
Вахтанг закончил играть. Петровна с Васильевым встали и обняли его в знак благодарности. Все захлопали в ладоши. Аплодировали и прохожие на улице. Покачиваясь, к Вахтангу подошла Синяк и, безуспешно пытаясь отодвинуть мешающий их сближению саксофон, громко чмокнула его в щёку, оставив на ней густой отпечаток губной помады.
– Дорогой Вахтанг, – с дальнего конца стола раздался театральный голос, которым обычно говорят актеры, или дикторы-чтецы – позвольте вас поблагодарить за истинное удовольствие, которое вы только что доставили всем нам…
С высоко поднятым бокалом в конце стола стоял Донна Роза – известный всему Арбату художник-буквалист. Термин «буквалист» достаточно условен – для простоты понимания. На самом деле это был славный художник-реалист в лучшем понимании этого слова. Голубые Мечи не раз видел замечательные натюрморты, которые Донна Роза выписывал до такой степени, что зрители, долго ходя вокруг его холстов, даже заглядывали за раму, пытаясь найти там ответ: «Ну как же можно так живо отобразить самые обычные предметы, что они выглядят лучше, чем на фотографии?».
– Если позволите, я закончу, – брезгливо обращаясь к шумно переговаривавшимся между собой Ляле и Ольге, продолжил свой тост Донна Роза, – Мы, все здесь находящиеся, в действительности очень разные… Но высокое искусство, – при этих словах мизинец его руки, державшей бокал за самый низ тонкой ножки, по-старинному был отведён в сторону, – настоящее искусство… оно воистину сближает всех людей… Я предлагаю за это поднять тост!
Живописец галантно подошел к молодожёнам, чокнулся с ними и с видом фокусника извлёк свой презент – маленькую миниатюру в старинной элегантной раме. Петровна и Васильев обняли его.
Стареющий уже Донна Роза был похож на персонаж из сказок Гофмана: седоволосый, крючконосый, с глубокими морщинами на скулах, он был подтянут, сухощав и одет во всё чёрное. Лишь ворот белой рубашки, выставленный из-под джемпера, добавлял свежести его лицу с небрежной трёхдневной седоватой щетиной.
– За искусство! – присоединился к тосту Донны Розы Вахтанг, бережно отложивший в сторону свой саксофон.
– Да… – несколько рассеянно протянул Донна Роза, – за искусство… и за любовь… Пожалуй, это и есть те два тоста, за которые я всегда готов поднять бокал… Спасибо вам, – ещё раз, обращаясь к Вахтангу, промолвил седовласый художник и пожал ему руку.
Сценарий дальнейшей вечеринки, разработанный Голубыми Мечами, прошёл как по маслу. После горячего подали красивый десерт, внесли огромный белый торт из «Праги», от которого молодые откусили по куску, после чего стало легко определить, кто будет в новой семье хозяин: испачкав до лба все лицо в креме, Васильев откусил кусок, раза в три превышавший скромный укус его новой жены. Моргая своими раскосыми глазами сквозь крем и сахарную пудру, Вождь был похож на большого ребёнка, нашкодившего, но уверенного, что ему простят баловство. Окинув всех хитрым взглядом, он повернулся к Петровне, не успевшей еще стереть крем с губ и подбородка, обнял её и крепко, под крики «Горько!» поцеловал. Теперь оба окончательно перепачкались в креме. Васильев вновь поднял Петровну, как пушинку, и понёс её на улицу, приказав выкатывать бочку с вином на Арбат – угощать всех музыкантов и засидевшихся допоздна художников.
Всё закончилось массовым сборищем бродячих музыкантов и публики на тротуаре напротив кафе. Вокруг все танцевали и пели. Каждый музыкальный коллектив по очереди играл любимые вещи по просьбе молодожёнов, пытаясь перещеголять других музыкантов. Такого веселья Арбат, наверное, не видел никогда. Толпа танцующих и поющих людей уже простиралась до театра имени Евг. Вахтангова. Карета Вождя с бочкой вина, из которой Горбачёвым наливалось каждому желающему, медленно дефилировала то в одну, то в другую сторону – от аптеки, где жила Петровна, до Дома актёра, углы пятого этажа которого украшали тёмно-серые скульптуры рыцарей с мечами.
Андрей невольно поднял голову, вглядываясь в эти зловещие фигуры. Сегодня они не казались ему такими мрачными и суровыми, как обычно. Тёплый свет фонарей Арбата мягко освещал их снизу. Однако не только это придавало им необычную торжественность и загадочность в тот вечер: вышедшая из-за облаков полная луна серебристым светом как нимбом озаряла их головы и плечи. Арбатские рыцари стояли в торжественном молчании, приоткрыв забрала и чуть склонив головы – безмолвно наблюдая за происходящим внизу…
Глава 11
«Распределятели». Первая кровь.
Сильная жара в начале мая сменилась обычной для Москвы июньской погодой: с утра яркое солнце, после обеда – небольшой дождь. Яркая весенняя зелень деревьев и кустарников превратилась в сочную листву, для написания которой природа уверенно взяла тюбик с надписью: «кадмий зелёный тёмный».
Зная наперёд, что с наступлением лета из салонов-магазинов и складов МОСХа напрочь исчезнут краски зелёных и землянистых тонов, Голубые Мечи помчался на Верхнюю Масловку, дом девять – запастись материалом. Здание мастерских Союза художников, построенное на этой улице еще в сталинские годы, олицетворяло собой ту заботу партии и правительства, которой были окружены советские художники 30-50-х годов. Сам Климент Ефремович Ворошилов, после посещения Центрального ипподрома или футбольного матча на стадионе «Динамо», любил наведываться к художникам в мастерские с бутылочкой армянского коньяка и неизменным лимоном – посмотреть, как работают художники-монументалисты, отражавшие величие и масштабность строительства нового светлого общества.
Лаврентий Павлович Берия, хотя любил в основном симфоническую музыку и оперу (втайне, по всей видимости, все-таки больше балет), часто присоединялся к нему. Творческая обстановка в мастерских ему нравилась. Ведь, по сути он тоже был «большой художник», «творец»… и всегда мог по-дружески «помочь» художникам советом, подсказать «своевременную» творческую идею… Соратники Сталина любили позировать художникам-соцреалистам. Сквозь разноцветные стёклышки детских воспоминаний в памяти Андрея всплывала картинка, висевшая на даче деда под Звенигородом с изображением Берии, окруженного улыбающимися детьми с надписью:
«Отчего глаза его так радостно горят?
Лаврентий Палыч Берия смотрит на ребят!»
Краски и материалы вплоть до восьмидесятых годов распределялись, как вещевые пайки. Прежде всего – членам Союза художников, в первую очередь – членам правления. Каждый имел свой лимит и не мог передавать право на приобретение материалов третьим лицам. Заслуженные художники и академики пользовались всем необходимым без лимита. По существу, они уже жили при коммунизме: от каждого – по способностям, каждому – по потребностям.
Всякий раз, попадая в этот распределитель, Голубые Мечи ощущал себя на седьмом небе. Изобилие красок, банок с растворителями и льняным маслом, ровными рядами выстроенных на стеллажах, огромные рулоны льняного холста, листы ватмана и акварельной бумаги ручной катки, недостижимые для простого смертного колонковые кисти и многое-многое другое, радостно пульсировавшее в мозгу с пометкой «дефицит!», было доступно только для избранных, переступавших этот порог. Продавцы – тётя Маша и Валентина Сергеевна – не спеша, с достоинством перемещавшиеся между стеллажами в синих халатах, казались ему ангелами. Они могли выполнить практически любое желание художника: оставить на два часа холст, если не хватало денег, приберечь к следующей покупке немецкий торшон[13 - Торшон – крупнозернистая бумага для акварели и ретуширования] для портретов сухой кистью и даже… достать доступные только академикам голландские кисти или настоящие итальянские краски.
Теперь, в конце восьмидесятых годов, сюда мог прийти каждый и купить всё, что угодно, – лишь были бы деньги. «РаспределЯтели», как мысленно называл их Голубые Мечи, лишились былой власти, основанной на обладании дефицитом. Другие уже тёти маши и валентины сергеевны – не высокомерно, а услужливо и суетливо – обслуживали редких посетителей, радуясь каждому покупателю. На этот раз, приехав за покупками на машине с Лёхиным приятелем Игорем, Андрей выступил от души: набрал столько холстов и красок, сколько влезло в «Жигули». Подобно Пикассо, который в юности постоянно страдал от нехватки красок и позднее, когда стал состоятельным, буквально заваливал мастерскую горами тюбиков и банок, Голубые Мечи испытал почти физическое удовлетворение, когда, вернувшись к себе, заставил весь угол комнаты коробками с материалом.
В этот сезон он как никогда хорошо подготовился к лету, в наиболее плодотворные месяцы которого мог писать по холсту в день. В самом начале лета, продажи шли как нельзя хорошо, давая надежду на перемены к лучшему. Художники, выставлявшие свои картины на Стене, соорудили небольшой навес из полиэтиленовой пленки, чтобы капли послеполуденного дождя не попадали на картины. Царевич, Горбачёв и Цыган любили с утра позагорать у своего вернисажа и пообщаться с публикой, а после обеда, оставив картины на попечение продавцов, уходили работать в мастерские.
Изредка квартиру Синяка посещала Ольга. Ощущая её присутствие в соседней комнате, когда она приезжала в гости к своей подруге Ляльке с ночёвкой, Андрей все же не решался сделать первый шаг. Он вспоминал их первый поцелуй во время подземного «залаза» на Гончарах. Казалось, они были так близки… Но какая-то непреодолимая преграда встала в его душе на пути их дальнейшего сближения. Он чувствовал, что её отношения с прежним любимым человеком на телевидении носили сложный характер, и не хотел опережать события. Ольге нужно было некоторое время, чтобы разобраться в своих чувствах.
Он понимал, что ведёт себя глупо, но, когда она заглядывала в его мастерскую, продолжал работать, делая вид, что занят. На самом деле только и ждал, чтобы она вновь постучалась в дверь. В те редкие моменты, когда всё-таки это происходило, его сердце готово было выпрыгнуть из груди. Он бежал на кухню заваривать кофе. Курил с ней одну сигарету за другой, присев на краешке «траходрома» и тупо уставившись на развешенные по стенам холсты…
Утончённый романтический настрой, с которым Ольга рассматривала и комментировала его картины, помогал Андрею взглянуть на свои работы по-новому, другими глазами… Каждый раз после её ухода в мастерской становилось пусто и неуютно… Но он интуитивно чувствовал, что их уже соединяет какая-то невидимая нить. Не только физическое влечение, но глубокая духовная связь.
Алёна с Анжелой рисовали портреты у Стены, где они чувствовали поддержку своих друзей и защищенность от обид со стороны прохожих и конкурентов. Конкуренция на Арбате становилась все более жесткой и исходила она в основном не от художников, а от рэкетиров, торговцев прикладным искусством и перекупщиков, пытавшихся привнести на Арбат свои барыжные законы.
Несколько раз к Стене подходили крепкие ребята, судя по повадкам и говору не московские, и даже не из Подмосковья. Пытались выяснить, почём живопись, кто хозяин картин, кто «главный» на Стене. При этом, нервно жестикулируя и непрерывно сплёвывая на мостовую, они пытались объяснить художникам простую и трактуемую ими по-своему заповедь: что «нужно уметь делиться» с теми, кто менее наделён талантом, «не жидиться». Намекали на то, что картины – это «хрупкий товар», могут «поломаться», или, скажем, «порезаться».
Вслед за ними, как в пошлом голливудском кинофильме появлялись местные арбатские рэкетиры, которые предлагали «избавить» художников от этих залётных отморозков и взять на себя разборки с приезжими бандитами. На душеспасительные разговоры с ними выходил Горбачёв, поскольку у Вождя и Царевича явно не хватало терпения и их участие в таких разговорах заканчивалось скандалом. Горбачёв и Цыган, напротив, вели разговор уверенно, спокойно, но твёрдо. И, как правило, выигрывали каждый раз, ставя самодеятельных аль-капоне на место.
– Обкладывайте данью торгашей и перекупщиков. Художники никогда никому не платили и платить не будут. Ни вам, ни тем, – цедя сквозь зубы, кивал Горбачёв на бритоголовых иногородних ребят в широких грязных клешах, – ни налоговой инспекции, ни ментам. За спиной Горби стоял Цыган, посматривая по сторонам, а чуть подальше – Лёха, Американец и еще несколько ребят со Стены.
Арбатские рэкетиры уходили несолоно хлебавши, напоследок пустив как отравленные стрелы, несколько тихих, неслышных остальным, угроз в адрес лично Горбачёва, который отвечал:
– Да сколько угодно… И вам тем же концом…
Некоторое время угрозы эти так и висели в воздухе… Однако в конце июня к Стене подошли совершенно незнакомые иногородние ребята и потребовали Горбачёва «на разговор». Вскоре Горби подошёл вместе с неизменным Цыганом, который постоянно сопровождал его по Арбату, как тень.
В нишах за картинами Горбачёв и Цыган хранили свои незамысловатые орудия «антирэкета»: пару молотков с приваренными железными рукоятками и металлическую трубу.
Сходу оценив ситуацию и поняв, что наконец-то пришли «конкретные люди», Горби, не останавливаясь, пружинистой походкой подошел к Стене, привычно запустил руку в нишу и незаметно засунул свой любимый молоток сзади за ремень, прикрыв его курткой. Цыган, делая вид, что перевешивает картину, сделал то же самое.
«Молоток – не статья!» – говаривал он в своё время, когда объяснял всем, почему он постоянно возит его в своей машине или носит под курткой по Арбату.
С деланно-удивлённым видом Горби выслушал Лёху, доложившего, что пришли люди «на разговор». Отходить в сторону «для разговора» Горбачёв отказался, резонно исходя из того, что здесь, при людях, братва ножи вынимать не будет.
«… Окрестные холмы озарились первыми лучами солнца. Лишь бряцание оружия и храп коней нарушали безмолвную тишину утра. Туман постепенно сползал с возвышенностей в сонные лощины… Затаив дыхание, стоявшие на Светлом холме вглядывались в горизонт, уже ощущая приближение полчищ противника по нарастающему гулу земли. Утренние птицы, беззвучно вспархивая над росистой травой, разлетались в разные стороны, предчувствуя беду… И, наконец, разрывая клочья тумана, на холме появились первые отряды противника…
Ангелы, парившие высоко в небе, завершали последние приготовления к сражению. Держа в руках длинные светящиеся лучи, они руководили своими подопечными на земле. Те из них, которые управляли «светящимися», находились несколько выше других ангелов. Их одеяния светились сильнее, и они были крупнее своих собратьев, манипулировавших «погасшими», «поднимающимися к светящимся», а также «спускающимися к погасшим»… Одеяния ангелов и свечение вокруг них – были неповторимы. Во всей Вселенной – не найти двух одинаковых по цвету и свечению…
Гулкий топот тяжёлой конницы, спускавшейся в долину с левой и правой частей холмистого горизонта, отдавался серебряными колокольчиками в сердцах стоявших на Светлом холме и с напряжением всматривавшихся в густой туман над низменностью.
Вдруг на некоторое время всё замерло. В пространстве над головами «управляющих светящимися» пронеслись гигантские тени крыльев Белого и Чёрного архангелов… и битва началась.
Отойдя от огромного полотна как можно дальше – на самую середину ангара, Татьяна вновь осматривала весь холст целиком. Цветовые пятна внизу, на поле боя, были плотными, похожими на сгустки запёкшейся крови в клубах пыли… Серое небо пронизывали яркие светящиеся «стики» в руках ангелов, огненными шарами метавшихся над сражением…»
Зевакам, проходившим мимо Стены, не было слышно, о чём говорили рэкетиры с художниками, однако чувствовалось, что напряжение нарастает. Не вынимая правой руки из кармана чёрной просторной кожаной куртки, «старший» всё ближе прижимался к Горбачеву, что-то отрывисто говоря и брызгая слюной. Горби не отходил ни на шаг и, сверля «старшего» глазами, спокойно отвечал ему. Судя по всему, это вывело последнего из себя. Разговор достиг пика, и стоявший слева от «старшего» короткостриженый парень изо всей силы ударил Горбачева в правую челюсть невесть откуда взявшимся кастетом. Горби припал на правое колено. На камень мостовой хлынула кровь…
Цыган молниеносно ударил тяжёлой сталью молотка по руке «старшего». На брусчатку со звоном упал нож. Бандит отскочил назад, матерясь и зажимая сломанную руку, а Цыган уже набросился на ударившего Горбачёва парня и, схватив за рукав, нанес ему подряд несколько ударов по голове молотком, пока тот не упал. Остальные ребята Стены ринулись на бандитов и долго гнали их по Серебряному переулку до самого Калининского проспекта, распугивая прохожих.
Всё произошло так неожиданно и молниеносно, что когда они вернулись, то ужаснулись: около Стены стояла огромная толпа народу, а на брусчатке лежало тело раненого бандита с пробитой головой. Вокруг были лужи крови. Девчонки смачивали носовые платки в водке и зажимали окровавленную щёку Горбачева, в которой зияла целая дыра от удара кастетом.
Договорились, что Цыган до вечера должен исчезнуть с Арбата. На всякий случай. Пока всё прояснится.
Через некоторое время раненого бандита увезла неотложка. Он так ни разу в себя и не пришёл, но врач сказал, что пульс есть и вроде —жив!
На расспросы следователя в пятом отделении милиции, куда потом потащили всех для составления протокола, ребята и девчонки отвечали, что никто не видел, кто и как ударил этого бандита, и что он сам виноват: первый напал на Горбачева. Алёне с Анжелкой удалось сохранить кастет, который был приобщен к делу как вещдок. Нож бесследно исчез, но всеми свидетелями он был описан одинаково: c чёрно-белой пластиковой наборной ручкой, как зебра.
А тем временем тётя Глаша, ответственная за этот участок дворничиха, по распоряжению старшего сержанта Николаева принесла опилки и посыпала ими сгустки крови на мостовой. Через час Арбат, подобно реке, уже забыл о случившемся и разнёс прилипшие к подошвам прохожих опилки с впитанными в них каплями крови практически по всей Москве. По брусчатке Арбата, коврикам личных автомобилей и такси, резиновым покрытиям троллейбусов и автобусов, по ступеням эскалаторов и платформам метро – от Преображенской площади до Юго-Запада и от Щёлковской до Планерной…
Глава 12
Пятно. Рассказ Грибника.
Произошедшее ошеломило Вождя. Придя на Арбат вечером, он поверил в случившееся только тогда, когда увидел опухшее лицо Горбачёва, вернувшегося из травмопункта с наложенными швами. Голубые Мечи приехал из Звенигорода ещё позже – к девяти вечера.
Созвонившись с Цыганом, попросили его не приезжать пару дней: нужно было уточнить, каково состояние раненого бандита. Из клиники Склифософского ответили, что он по-прежнему в реанимации и его состояние «крайне тяжёлое».
Вечером собрались в комнате Синяка без девчонок, которых отправили на кухню готовить ужин. Посовещавшись, решили на следующий день выходить к Стене несмотря ни на что. Подтянуть дополнительные силы знакомых ребят с Арбата и расположить их на квартире у Синяка и в прилегающих переулках. Особо красноречивыми были Лёха, говоривший про знакомых «мастеров спорта по боксу», и Игорь, обещавший привезти друзей «на нескольких иномарках». Алёна, Ляля и Анжелка остались на ночь в мастерской Вождя, выражая свою солидарность с ребятами. Приготовив им поесть, они допоздна курили на кухне вместе с Синяком.
Рано утром пришел Грибник. Его появление несколько разрядило обстановку. Помимо своей традиционной добычи он привез пяток зайцев, пойманных им в силки где-то под Москвой. Один из них был жив и, будучи выпущен из мешка, смешно бегал по коридору. В конце концов он забился в прихожей за грудой наваленных в углу картин. Назвали его Вася.
После лёгкого завтрака ребята вместе с пришедшими продавцами направились развешивать картины на Стену, а девчонки – рвать траву во дворе для Васи.
Вождь в чёрной рубахе и чёрных джинсах стоял около Стены, с вызовом смотря на прохожих сквозь солнцезащитные очки. В каждом мужчине он видел потенциального лазутчика со стороны неприятеля. Особенно это касалось тех, кто подходил к картинам. Горбачёв с перебинтованной головой гордо сидел в шезлонге, подставляя лицо пригревающему летнему солнышку. Положив ногу на ногу, он постукивал молотком плашмя по левой ладони, сканируя левым глазом (правый был закрыт повязкой) всех, кто приближался к Стене, время от времени отхлёбывая портвейн прямо из горла бутылки. Всё ещё испытывая боль от наложенных швов, он решил «размяться» пролетарским «Кавказом» прямо с утра.
В это утро к Стене приходили практически все художники с разных концов Арбата. Услышав о происшедшем, они сочли своим долгом выразить ребятам свою солидарность. Многие, кто покрепче, предлагали свою помощь, и во второй половине дня недалеко от Стены уже тусовалось около тридцати добровольцев, пришедших продемонстрировать свою поддержку. Каждого из них в своё время так же, как и художников со Стены, пытались подмять рэкетиры, и они понимали, что выстоять можно только сообща.
Ребята даже не ожидали такой поддержки. Кроме того, Игорь привёз своих людей на трёх иномарках. Алексей привёл двух крепких, немолодых уже спортсменов, по лицам которых можно было сразу определить, какому вида спорта они отдали лучшие годы своей юности. После обеда уставший от боли и портвейна Горбачёв, пошел в мастерскую. Все поздравления и проявления солидарности остался принимать Вождь. В этот день никто из противников Стены так и не появился.
Лишь через несколько дней к Васильеву и Горбачёву подошел старший из числа арбатских «бойцов» (так называли рэкетиров, которые обосновались в кафе «Снежинка» посредине Арбата). «Бойцы» не признавали понятий воровских авторитетов, ранее контролировавших этот район, и силой устанавливали свой контроль над улицей. Сутуловатый парень с серым лицом по кличке «Пятно», в присутствии пяти своих подопечных, прищурив глаза-щёлочки, сказал художникам, что их дело – дрянь, и придется отдать Цыгана тульским ребятам. По его словам, раненый бандит принадлежал к тульской группировке, его состояние в больнице ухудшилось и он вот-вот «отдаст концы». С этими словами он повернулся и ушел.
– Люди его пошиба – мастера сеять в душах страх, – сказал Горбачёв Вождю.– Это единственное, что они умеют…
– Хрен с ним. Тварь! Пойдём к Вахтангу, посоветуемся, – взбодрённый внезапно пришедшей хорошей идеей, ответил Вождь.
Вахтанг был в курсе ситуации. Выслушав новую информацию насчёт тульских, он заинтересовался и обещал всё выяснить.
На следующий день, зайдя к нему, как было условлено, к пяти вечера, ребята, к своему удивлению, выяснили, что тульские к этому случаю никакого отношения не имеют. Из Склифа сообщили, что состояние пациента улучшилось. По словам Вахтанга, Пятно специально нагнетал обстановку, чтобы запугать Стену, а потом, выступив «защитником» художников от чужаков, обложить их данью.
Это несколько меняло ситуацию. Вахтанг, будучи опытным в таких вопросах человеком, подробно проинструктировал друзей о том, как построить следующую беседу с Пятном, заставил их выучить наизусть несколько кличек малоизвестных, но серьезных авторитетов, на которые можно было бы сослаться. В дополнение ко всему он достал кусок перфорированной бумаги, похожий на распечатку со старых компьютеров, и сказал с видом фокусника:
– А это вам джокер в колоду, на закуску! – видя их недоумение, пояснил: – Это объективка на парня, который, – он, играя, прочертил кулаком в направлении распухшей щеки Горби, – тебя разукрасил…
Из клочка бумаги явствовало, что Липунов Вячеслав Николаевич, 1958 года рождения, проживающий в Рязани… адрес… был судим в 1979 году по статье… за разбойное нападение, номер судебного постановления АК/123—24; отбывал наказание в учреждении номер ЖХ 28873… Мордовского территориального отделения ГУИН…
– Ну и что, – не выдержал ничего не понимающий Васильев, – ему же лучше стало! Он живой?
– Да живой!
– Ну и что эта бумажка нам даёт?
– А она вам в данном случае и не должна ничего давать. Забудьте про неё… Просто «Пятно» и «Липа» оба из Рязани, оба проходили по этому делу, и оба сидели на одной и той же зоне ЖХ 28873… в Мордовии. Его это ребята… Тульских он к этому делу приплетает для отвода глаз. Он своих, рязанских, на самые крутые разборки выписывает в Москву, благодаря им так и поднялся за год…
– Горбачев и «Вождь» переглянулись, потом обняли Вахтанга:
– Дорогой ты наш Вахтангушка, Батона Вахтанги, вай вай! Матлоб!
Следующая встреча с Пятном была назначена через два дня в шашлычной «Риони», недалеко от театра имени Евг. Вахтангова. Информация, изложенная Горбачёвым и Вождём в ходе беседы с Пятном, спокойный тон, с которым они высказали ему свою позицию, были настоящим попаданием в яблочко. Памятуя о том, что «короля играет свита», Пятно взял с собой на эту встречу двух своих приближенных… и пожалел об этом. В их присутствии его авторитет был поколеблен. Художники практически послали его… и при этом назвали несколько фамилий, при упоминании последней из которых помощники Пятна переглянулись и вопросительно посмотрели на своего «босса». Тот отшутился, пытаясь сделать хорошую мину при плохой игре: мол, «ребята, вы такие имена называете, понятия даже не имеете, каких вы людей упомянули, вы, художники паршивые…»
Тогда, выдержав паузу и окинув взглядом его приближённых, Горбачёв притянул Пятно за ворот куртки и выпалил ему в лицо о Липе и рязанских пацанах. Деланно-шутливое выражение слетело с лица Пятна, как маска, и он, озираясь на своих подручных, начал громко материться, теряя самообладание. Разговор им был окончательно проигран. Пятно ушёл со встречи, по всей видимости, настолько расстроенный, что даже забыл на столе свои сигареты и зажигалку. Пачка сигарет была испещрена записями телефонов, и Горбачёв ловким движением смахнул её со стола в карман с видом победителя…
Вернувшись к себе на шестой этаж, они с радостью обняли Цыгана, нарушившего запрет и пришедшего на квартиру Синяка повидаться с ребятами. Горбачёв и Вождь рассказали о встрече с Пятном, и с удовольствием приступили к ужину с зайчатиной, добытой Грибником. Настроение у всех, порядком отравленное в последние дни, заметно улучшилось. За столом пошли шутки над Горбачёвым, который ещё не мог нормально жевать, хотя повязку снял на второй день после наложения швов. Но пить водку травма не мешала, за что и сдвинули стаканы. Ляля постоянно целовала его в заклеенную пластырем щёку, а Анжелка обещала разжёвывать пищу в случае необходимости.
Затем подняли тост: «За молоток!» При этом Цыган и Горбачёв, не сговариваясь, вытащили из-за спины каждый свой молоток и, скрестив их, изобразили нечто похожее на эмблему «Мосфильма» – по мотивам всё той же незабвенной скульптуры Мухиной. В отставленных назад руках каждый держал по рюмке водки.
Грибник молчаливо наблюдал за всеми этими выходками молодежи, а затем философски заметил:
– Да… Всё хорошо, что хорошо кончается… А ведь ты, парень, – он кивнул в сторону Цыгана, – мог человека убить…
Все замолкли, на секунду представив, какие могли бы быть последствия, если вместо вчерашнего сообщения об улучшении самочувствия этого рязанского парня пришло бы извещение о его смерти…
И тут «Грибник» рассказал всем присутствующим весьма печальную историю из своей жизни.
– Было это ещё до войны, мне тогда было всего пятнадцать лет. Без хвастовства скажу: был я парень ладный, лучший охотник на селе после отца, Семёна Ефремовича. И по плотницкому делу пособлял отцу, и на конях за колхозным стадом управлялся. Жили мы на Северном Урале, в местечке Игдель, что в переводе с местного древнего наречия означает «Чистая вода».
Ходил с отцом на соболя и на белку с двенадцати лет. А в четырнадцать Семён Ефремович уже брал с собой на медведя. Недюжинной силой был в отца наделён не по годам.
