Сто мелодий из бутылки

Чих-пых! Чих-пых! Поезд тормозит, металлическое лязганье тревожит пустыню.

Пустой перрон, за кустами – низкорослый вокзал, крашенный белой краской, справа – площадь со ступенями наземного перехода, туалет в дощатой будке, три машины, мотоцикл, велосипед, прислонённый к низким перилам…

Поезд ещё не остановился, а на перроне появился человек в белом костюме (Ася впервые видела мужчину в белом), в светлой рубашке. На фоне белого костюма белый вокзал сразу потускнел, съёжился. Ася вглядывалась в плотного мужчину и пыталась понять, что его так тревожит. Он стоял, раскрыв рот, и кого-то высматривал, оглядываясь. Что-то в этом человеке было родное и близкое: мамина улыбка, глаза, поворот головы. Проскользнула мысль, будто он высматривает их. Как бы это было замечательно! Через стекло погладила его по голове, на уровне лба коснулась губами стекла.

– Грязно же, – фыркнула мать. – Не трогай. Сиди спокойно. Нам на следующей выходить.

Начала хныкать. Досиживание последних километров с измотанными родителями донимало гораздо острее, чем в садике, где к вечеру все уже грызлись и хотели домой… Ладно, стоп. Какой садик! Не реветь же тут, на этой жёсткой полке, на виду у синих халатов и чапанов.

– Там дядя Гена, – показала Ася на человека. Сама сказала, сама не поверила и не ждала от матери никакой реакции.

Мать туманно посмотрела на перрон и неожиданно отреагировала.

– Гажимжян! О Аллах. Что ж это! Шевелись же, – накинулась на мужа. – Куда ты смотрел? Зирабулак!

Когда поезд тронулся, мать с Асей стояли на перроне, а отец торопливо принимал чемоданы от проводницы. Тяжело дыша, последний чемодан подталкивала ногой, одновременно оглашая матом воздух и пытаясь расправить флажок. Отец последний чемодан не удержал. Он упал с тяжёлым стуком. Мать сначала вздрогнула, потом успокоилась – в этом чемодане стекла не было, только подарки: картошка, вязаные носки, варежки.

Навстречу им спешил крупный, весёлый дядя Гена, сиял глазами, зубами. Ася всматривалась и боялась, что за этой напускной радостью, как за маской, таится злобное недовольство. Заметить несоответствие не выходило. Дядя искренне светился в вечернем сумраке – как Бог, был хорош во всём. Такой радушный, уверенный, добрый! Одновременно говорил, обнимал, целовал.

– Хоп! – кричал дядя Гена. – Думал, ошибся. О Аллах, ты чего плачешь? – утешительно обнимал мать за плечи. Та кивала, стараясь не замарать костюм брата, растерянно отстранялась. – Бедная, опять плачет… – В унисон золотой улыбке на безымянном пальце поблёскивал перстень. – Рад! Как же я рад, что приехали! У Ляли только что родственники в Башкирию уехали. Жаль, что не встретились. Каттана будет рада, уже спрашивала про вас. Я сказал, что едут. А это кто тут у нас?

Подхватил Асю на руки, прижал к груди, дал почувствовать глубину своей нежности, верности и любви. После таких впечатлений Ася точно одурела. Вместе с теплом и дымным ароматом шашлыков она чувствовала, что дядя хороший и место, куда они прибыли, хорошее и безопасное.

Ещё больше удивило, что даже в наступившей темноте продолжалась жара, но без духоты.

Обошли вокзал и увидели на фоне тёмных кустов светлое пятно «Волги». Отец походил вокруг машины кругами, опробовал гудок.

– И как? – ковырнул мизинцем в ухе родственник. – Нравится?

– Ну дак!

– Ха-ха-ха! Хотел встретить с оркестром, с наядами, виляющими бёдрами.

Показал. Отец хохотнул, мать нахмурилась, Ася ничего не поняла.

Дядя Гена предложил сесть в машину. Это была одна из самых больших легковушек, в которых Асе приходилось ездить. Кажется, их комната в бараке была меньше. Когда дядя отворил заднюю дверь, мама с тоской уставилась на розовый бархат накидок, подушки, шитые серебром. Под цвет подушкам – тапочки. Тапочки! Что делают тапочки в машине?

Дядя отнёс тапки в багажник, уселся за руль – вписался в машину, как вылитый красавец. Дураку понятно, что всё вокруг было странное, необычное, недешёвое. Ася доверчиво ползала на заднем сиденье, трогала ручки на деревянной панели, проверяла углы, пялилась в окна.

В панель заднего окна были вмонтированы две бархатные коричневые собаки. При движении их головы уютно покачивались, словно соглашались, приветствовали и показывали на мелькающие за окном узкие улицы, незнакомые кусты, приземистые крыши мазанок.

На фоне золотистого заката всё кажется серо-синим, нежным, как колыбельная. Вечернего света уже мало, его не хватает разглядеть фигурки людей. Сверкая красным глазом светоотражателя, по обочине катит велосипедист. Вдоль рамы привязана широкая тяпка. Велосипедист провожает машину усталым взглядом. Собаки и ему кивают, прощаются.

Ася тянется к игрушкам, пытается заглянуть туда, откуда торчат головы. Она никак не может разгадать их таинственность: как так получается, что головы качаются, если само тело неподвижно? Зацепила пальцем за собачью голову, но мать нервно дёрнула Асю за плечо, шлёпнула по ладони. Ася демонстративно насупилась, сложила руки на груди в замок – «не буду с вами разговаривать».

– Пусть играет, – увидевший это в зеркало заднего вида, разрешает дядя Гена. – Это мои Холёсёсики.

– Кто? – быстро переспрашивает мать.

– Послушай, они разговаривают, как китайские болванчики: «Холёсе-холёсе».

Как Ася ни старалась, «холёсе» не слышит, лишь при большой тряске улавливает щелчки, словно внутри собак катаются фарфоровые шарики.

– Там внизу противовес, сама голова крепится на штыри, которые образуют ось вращения. Собачки – отличный датчик движения, чутко реагируют на колебания земли при землетрясении.

«Да! Да! Да!» – кивают собачки, словно принимают у дяди Гены экзамен.

– До сих пор трясёт? – с опаской смотрит в окно отец.

– Бывает.

«Да! Да! Да!» – в унисон соглашаются собаки.

«Волга» осторожно притормозила у высоких металлических ворот: при свете фар выпуклый орнамент ковки окрасился небесно-голубым отблеском. Мать открыла дверь, ступила на землю… Ой! Что такое? Упала на колени перед деревом, щекой прижалась к шершавому стволу. Нежный контур её щеки слился с изгибом ветки, висок прижался к серой тени листьев. Слёзы проявились моментально. И стоило ей только моргнуть, как они потекли по щекам, от них по трещинам коры, прожилкам листьев. Слёзы текли по маршруту воспоминаний и будто нарисовали отцовский профиль – тут щека, здесь бородка, это висок. Будто и он плачет. Бедный, он плачет, потому что рад дочери, её приезду. «Приедешь как-нибудь, а орех вырастет. Меня не будет, а дерево останется», – говорил он, сажая дерево. Потом, закусив печально губу, щурился от палящего солнца, твёрдой рукой проверял, устойчиво ли держится саженец.

Мать родилась в Башкирии, её отец (Муса-абый) был превосходным жестянщиком: мастерил чашки, ложки, трубы для самоваров. Ко всему лежали руки. Из мусора делал любой ширпотреб: брошенная консервная банка легко трансформировалась в воронки, крючки, засовы, скобы. Семья держала пчёл, сажала картошку, продавала дрова. И всё равно жили голодно. Пока однажды, ещё до войны, не решили переехать в Узбекистан по зову старшего сына. Он выучился на вертолётчика, полетал, а потом остался здесь, на строительстве нефтепровода. Писал письма: приезжайте, здесь тепло и не надо топить печь, а еда валяется на земле – персики, орехи, груши… Долго думали. Решились, собрались, две недели ехали в теплушке, во время остановок пекли картошку на кострах. До Самарканда не доехали, мамина мать Каттана заразилась оспой. С поезда высадили. После двух месяцев мытарств на чужбине купили в области землю. Первым делом отец посадил орех. Местные жители предупредили, что орех нельзя сажать около дома – плохая примета, потому как в его тени принято собирать милостыню. Муса-абый не удивился – точнее, он уже устал удивляться народному своеобразию. Тем более что дела сразу пошли в гору.

– Анием! – крикнул дядя Гена в открытые ворота. – Встречай.

На пороге появилась невысокая старушка с выразительными голубыми глазами, загорелой кожей в мелких морщинках, целыми, слегка жёлтыми зубами. Хотя она была старше всех, но выглядела не хуже других, так казалось, – одета только по-старушечьи: цветное шёлковое платье, зелёный цигейковый камзол, золотые серьги-кольца. Из-под белого, как у Аси, платка выбивались седые кольца волос.

– Это Каттана – старшая мама, – подтолкнула мать Асю к старушке, – иди же обними, поцелуй.

Ася застыла на месте. Идти целоваться с неизвестной старухой не хотелось. В замешательстве оглянулась на мать, и она ответила бодрой, но беспомощной улыбкой, будто говоря: ну так надо, что я могу поделать?

Пока Ася стояла, отец прокашлялся, протиснулся вперёд, обнял Каттану за плечи, чмокнул в щёку. Она с молчаливой радостью шлёпала зятя по спине и не плакала. Это для Аси стало неожиданностью, ещё большей неожиданностью была татуировка на внутренней стороне запястья: зрачок, обнесённый частоколом ресниц. Ася никак не могла собрать в единое целое образ старухи: властный, уверенный взгляд, тщедушное тело, мускулистые руки, серебряное обручальное кольцо, интеллигентные тонкие пальцы с розовыми ноготками, как у пианистки из детского сада. Такие руки не знакомы с тяжёлым тестом, пирожками, знай себе играют на пианино целыми днями. Этими руками Каттана позвала гостей в дом.

Он утопал в тени, с улицы казался маленьким и приземистым. Но это было обманчивым впечатлением. Дом специально был глубоко вкопан в землю, чтобы сохранять температурный баланс. На открытых окнах – металлическая решётка. Низкие окна вровень с землёй, сквозь них не рассмотришь ни улицу, ни лица прохожих. По корням деревьев только и приходится додумывать их кроны… Где-то там слышны голоса, словно оркестранты настраивают инструменты перед спектаклем. Скучно переговариваются скрипки, коротко, со свистом отвоёвывают звуковые места духовые инструменты… все говорят, говорят, говорят, а Ася засыпает на ходу.

Место на полу – самое прохладное. Ася просыпается и только теперь замечает, что пол застелен прохладным шёлковым ковром. По краям видны широкие стежки, которыми с обратной стороны нашивалась кожа. При взгляде на разбросанные разноцветные подушки и простыни стало сразу понятно, что родители уходили второпях. В углу комнаты стоял раскрытый чемодан: платья в комках газеты, стопочка отрезов ткани. Пахло отцовским одеколоном «Шипр», сухофруктами.

В комнату зашла Каттана, покосилась на Асю, прошла к сейфу, отворила его длинным ключом, сунула внутрь укутанный в белую тряпку свёрток. На полках сейфа видны стопки денег. Когда тебе около шести лет, ты ещё не мыслишь большими категориями. Мир – это семья: папа, мама, брат; хлеб, шоколадные конфеты, игрушки. А вот такие стопки денег непонятны. Как бы сказала мама – «это шунды дорохо и бохато». Асе больше интересна синяя стена с трафаретом узбекских лилий, бездарнее, чем на вокзале в Ташкенте, но гораздо талантливее, чем трещины на деревянных стенах их барака. Осенью по стенам текла вода, на зиму стены промерзали насквозь, в такие дни Асю оставляли в садике на круглые сутки, а если она бунтовала и отказывалась оставаться, то дома приходилось спать в одежде, с горячими грелками в ногах.

Каттана ушла. Видела, что Ася не спит, мило покосилась, улыбнулась… и ушла. Как так?! А где восторг от пробуждения дитятки? А ещё говорят, что бабушки добрее родителей. Как же так?! И вдруг Ася поняла, что Каттана просто не догадывалась, какая Ася прелестная внучка: в ней уже проснулся голос великого художника, она рисовала на всём – арбузной коркой на асфальте, пролитым супом на столе. А ещё знала песню про пропавшего зайчика, считала до ста, знала все буквы алфавита, но пока читала только крупные, складывала несколько слов: папа, мама, коммунизм. А ещё знала секрет Зойки Ворониной про порванное платье и терпеливо никому не рассказывала, кроме куклы Маши и соседского мальчишки Серёжки. И ещё она играла в шашки и «уголки».

Ася принялась искать платье в чемодане, на стуле, на полу. Странно. Обычно находила в трёх местах: глаженое – в шкафу, мятое – в кипе стираного белья, грязное – в тазу. Но здесь совершенно незнакомая обстановка. Вышла во двор злая, в голубых трусиках.

На топчане в ворохе подушек полулежали дядя Гена и совершенно незнакомый Асе человек. Ворот его милицейской рубашки был расстёгнут, половинки галстука болтались на зажиме. Между глотками чая и неторопливым разговором мужчины вяло играли в шашки. Заметив голопузую, лысую Асю, незнакомец украдкой усмехнулся и, не останавливая игру, продекламировал Алишера Навои:

Её одежда может быть любой,А суть в ней – содержанье, смысл живой.

Дядя Гена невероятно громко рассмеялся и сделал неверный ход.

– Вот ты и попался! – обрадовался милиционер и срубил три шашки.

Дядя Гена покряхтел, затем широким жестом сгрёб все шашки с доски, но, тут же придя в себя, снова стал расставлять их по клеткам.

Какая-то женщина не глядя отодвинула Асю в сторону, словно небольшой и не слишком ценный предмет, и стала сервировать невысокий стол тарелками с шурпой и пловом. Она рвала лепёшку большими кусками, так что с неё беспощадно сыпались кунжутные семена и хлебные крошки.

– Апаем, – обратился дядя Гена к женщине, – накорми ребёнка.

Губы у женщины дрогнули, как будто она собиралась презрительно фыркнуть, но вовремя остановилась. Она посмотрела на Асю, протянула руку, подтолкнула к дому.

От чужой беспардонности Ася недовольно дёрнула плечами. Возвращаться в душный дом с хмурой тёткой не хотелось. Она останется здесь, под кроной вишни, с вазой шоколадных конфет – в том, что они шоколадные, Ася не сомневалась. Взобралась коленями на топчан, перешагнула шашки и уселась рядом с дядей напротив милиционера.

– Ты куда? – зашипела женщина.

– Гульчачак! – жестом остановил её дядя Гена. – Принеси ещё пиалу. – Стукнул шашкой по доске. – Твой ход.

Незнакомец смотрел на Асины пальчики, как они лихо собирали рассыпанные по одеялу кунжутные семечки, отправляли в рот.

Дядя Гена поднял зерно и туманно спросил у Аси:

– Знаешь, сколько таких зёрен в карате? – И тут же ответил: – Два. Запомни. Два.

– Никогда не знал. – Незнакомец сделал ход. – И почему?

– Вес этих семян стабилен, не меняется ни при каких условиях. Ещё с древнейшего мира.

Дядя Гена передвинул фигуру по доске. Ася молча исправила ход. Дядя удивился, вернул шашку на место и понял, что проиграл.

– Лихо. Ещё партейку? – улыбнулся гость.

– С ней сыграй, – потянулся дядя Гена за ложкой. – Обед уже заканчивается. Ты же торопишься?

– Конечно. Если к утру не успеем, меня уволят. Ну что, лысая, сыграем?

– В «уголки» умеете? – кивнула Ася.

– В «уголки» ещё лучше! Тут я вовсе мастер. – Гость улыбнулся, сжал в ладони шашки и, предлагая выбрать, забалагурил: – «Так иногда при виде бедняка у богача раскроется рука». Белые ходят первыми.

Ася выбрала, гость разжал руки – на коже образовались отпечатки колец.

– Ваш ход.

– Хоп (хорошо).

Гость театрально высоко взмахнул рукой и сделал первый ход. И Ася сразу поняла, что он проиграл. В «уголках» очень важен первый ход, он позволяет первым занять оборонную позицию на четвёртой клетке у сгиба доски. Успел первым, значит, послал все пешки противника в обход, а это лишние укороченные ходы. Этой премудрости Асю научил дед Василий со второго этажа барака.

После пятого проигрыша гость сдался.

– Хоп… всё! – Досадливо провёл рукой по влажным волосам. – Не хочу больше играть. Шайтан её побери! Пошли работать. Плохой сегодня день. Машина поломалась, девке проигрался. Плохой день. – И вновь процитировал Алишера Навои: – «…Была она вся в язвах, и её терзали мухи, как вороньё».

Дядя Гена с гостем пропали за воротами, но скоро в них кто-то громко постучался. Ася оглянулась и увидела, что в дверях стоит человек с двумя жёлтыми вёдрами. Гульчачак, убирающая топчан, застыла на месте.

– Забирайте. – Человек поставил на землю вёдра, доверху наполненные свежей рыбой. – Как заказывали, три ведра.

– Может, два? – усталым тоном промямлила женщина, видимо мечтая, чтобы третье ведро испарилось.

– Сейчас принесу третье.

– Сколько?

– Гажимжян-домулло (учитель) уже заплатил.

– Детка, – обернулась женщина к Асе, – сбегай в гараж, спроси, что с рыбой делать, жарить или уху?

– Ага, – ринулась Ася и поняла, что не знает, где гараж.

– За воротами направо. Увидишь.

Всё завертелось как-то слишком быстро. Гараж скорее услышала и уловила по запаху, чем увидела. Навстречу выскочил крупный человек – на брюхе огромный кожаный фартук, лицо и руки перемазаны отработанным маслом. Он кричал:

– Что за адов бардак? Где ключ на восемь?

– У меня, – ответили ноги из-под машины.

Чумазый разругался с ногами так, что хуже слов Ася и не слышала. У ног оказалось красное лицо. Оно появилось из-под машины и, передразнивая чумазого издевательским фальцетом, объяснило, что чумазый сам виноват, у него дурацкая привычка разбрасываться инструментами. Но чумазый с трясущимися от злости руками напомнил ему про его мать самыми грязными словами. Беседа грозила перерасти в драку, и так бы и случилось, если бы не пришёл дядя Гена и всё не уладил.

– Домой, – коротко приказал он обоим.

– Гажимжян-усто (мастер)! – сбавил пыл чумазый. – Ну прости. Чёрт с ним, с ключом. Новый куплю.

– Домой…

Июль, 2008

Позвонил Руслан:

– Вы где?

– В Агрызе, поезд скоро. Как дела?

– У тебя тут такая здоровская торговля.

– А я тебе говорила…

– Носки? Сколько? Десять упаковок?! Ой, давай перезвоню…

Руслан отключился, а в большом окне вокзала снова появилось солнце. Уборщица с ведром прошла мимо, её голова оказалась в солнечном луче, и Асе почудилось, что белый платок вдруг превратился в лёгкий ореол святости. Видимо, войдя в здание вокзала, уборщица впадала в благостное состояние, знала, что здесь её ждали, ценили и уважали. Вокзал стал её вторым домом, и вытащить её отсюда было проблемой. Все её внутренние настройки, кажется, установлены навечно: поливать, протирать, мыть. Уборщица не так уж стара, и если найдётся умелец, то изменить настройки окажется не таким уж долгим процессом. Расцветёт мгновенно и позабудет, как ей дорог вокзал.

– Дядь Ген, а помнишь, как назывался тот цветок, которым Каттана лечила мне лишай?

– Не помню. Но если лишай, то, скорее всего, дурман-трава. Белым цвёл? Ты мне лучше скажи, как мы от Перми будем добираться?

– Не знаю, можно на поезде. Но, говорят, там отменили все рейсы, остался только один, ходит раз в сутки.

– А такси? Такси же не отменили?

– Нет, наверное…

Таксист Юрий был уверен, что все пассажиры ссыку-ны и жадюги, особенно старухи. И поэтому старух на борт не брал и сразу называл завышенную цену. Для приличия торговался секунд пять и, если не соглашались, отправлял клиентов молодым товарищам, которые по бедности соглашались на любую халтуру. Юрий не переживал, что упустил кого-то, – в крайнем случае забурится на весь день к Светке Кроссовке. Она сотворит такую анимацию, что кордебалету и не снилось. Да и расценки у неё божеские, без бесконечных нулей после циферки.

О, легка на помине. Как только в наушниках зазвучали томные вздохи, Юрий включил телефон, в ухо колокольчиком пролилась Светка Кроссовка. Конкретно зазывала на рыбалку и похотливо разбавляла разговор нецензурными словечками. Юрий пыжился не ржать в голос. Он уже заметил твиксов (так здесь называли разновозрастные пары: и неважно, это отец с дочерью, дядя с племянницей или муж с женой). Опыт подсказывал, что эти твиксы в поисках машины.

– Куда едем? – Таксист выдавил из себя коронную фальшивую улыбку, призванную привлечь, охмурить. У него получалось куда убедительней, чем у служащих банка.

– До Губахи.

– Восемь… До Верхней десятка…

– Пять километров разница? – начала торговаться Ася.

– Это пять километров по бездорожью, острые камни с карьера. И предупреждаю: если я чё подцеплю, то с вас шиномонтаж…

Ася с дядей Геной переглянулись.

– А долго ехать? – Дядя Гена спрашивал для раздумий, мысленно переводил рубли в узбекские сумы, американские доллары. Выходило дорого. Очень дорого. За такие деньги можно было купить ещё два травматика и ими три раза перекрыть поездку. Оглянулся на племянницу: вдруг и она поучаствует? Предлагать неудобно, не по-дядьгеновски. Она-то, наверное, уверена, что он по-прежнему «шун-де бохат». Был бы «бохат», не вписался бы в эту авантюру. Может, действительно рвануть на поезде?

– Двести девяносто километров, часов за пять управимся… туда и обратно…

– За пять? – всколыхнулась тревогой Ася.

– Да не ссыте, я зря не рискую.

Вновь томными вздохами ожил телефон. Юрасик уже приготовился ответить Светке Кроссовке, что готов срулить с ней на рыбалку. И дядя Гена это понял и опередил.

Через пятнадцать минут они уже выезжали из Перми. Ася с любопытством оглядывалась. Вне всяких сомнений, город изменился, появились современные высотные дома, ладно отреставрированные особняки. Особенно впечатлила аллея, разделявшая улицу на две части. Аллея упиралась в соборную площадь Архиерейского подворья. От него повернули направо – неожиданно мелькнул Краеведческий музей, речпорт, вокзал Пермь-1. Ася едва успевала их замечать.

– Примерно вот тут, – показал Юрий на вокзал, – стоял заводик-лесопилка. Отец мой здесь работал. Чуть, говорит, с голоду не умер.

Дядя Гена сказал, что тоже по молодости работал на таком. Днём пилили доски, ночью охраняли. На улице минус тридцать, он в дырявом ватнике, стоптанных валенках. Самое страшное – пропустить вора, всё на тебя спишут. Свои же и спишут.

– Бригадир ещё тот гад попался, денег не платил, то «пропьёте» орал, то штраф какой-то придумывал, – рассказывал дядя. – Тыкал в морду амбарную книгу: «У меня всё запротоколировано», а чего там написано, непонятно. А у меня четыре класса башкирской школы, по-русски ни бельмеса. Так я однажды на помойке кирзовый сапог нашёл. Подошва – в хлам. Из голенища сшил пару тапок. Продал. Домой картошки купил. Пока домой добирался, заболел. Мать неделю выхаживала: прополисом мазала, крепко в положок (холщовая ткань, которой пчеловоды укрывали рамки) пеленала, до одури в бане парила. Веником махала, бубнила всякие молитвы. Так, мёдом и святым словом, вылечила, других лекарств не было. Как только поднялся, так и решили трогаться в Узбекистан. Мать распустила косы, вынула монеты из чулпы. Она же до замужества был дочкой бая. Когда отец пришёл свататься, её папаша искренне оскорбился: «Да что ж ты, голожопый, удумал? Заработай на дом, лошадь купи, вот и приходи». А отец, оборзевший от революционного беспредела, пообещал будущему тестю: «Вот подпущу красного петуха, враз одинаковыми станем». Бай уже пуганый был, четыре раза его раскулачивали. Но он упрямый: чулпы продаст, вновь дом поставит, скотину купит. Революционеры орут: «Кулак! Кулак!» Шашками рубят, хлеб гребут. На пятый раз бай восстанавливаться не стал, плюнул, на печке растянулся, но бояться не перестал. Скрепя сердце отпустил дочку в жёны. Отдал без приданого, только чулпу оставил. У матери к нашему переезду последние десять золотых монет осталось. Вот с ними и тронулись в путь.

Глава 5

Каттана

Июль, 2008

– Это Мотовилихинский район? – Ася смотрела на крыши домов над раскидистыми деревьями.

– Не… это дальше. Я там живу. Будем проезжать, покажу. Но это по объездной. Много не увидите.

Была ли она фантазёркой, Ася не думала, но она любила поездки за возможность догнать время. Это совсем не значило, что она всё бросала и жила только дорогой. Грело само существование такой возможности.

– Лишь бы пробки на мосту не было, – смотрел водитель на дорогу, переполненную строительной техникой, и настраивал радио. – Там мост ремонтируют. Повезёт – проскочим. Вчера стоял два часа двадцать минут. Но сегодня суббота…

Когда искажённым помехами голосом девушка расплескалась в простецкой песне с рефреном «Джинна, Джинна из кувшина», водитель не выдержал и отключил радио.

– Что там, в Верхней Губахе? – спокойно спросил он.

Ася увидела в зеркало заднего вида чёрные очки. Удачный барьер, водитель спокойно изучает пассажира, а тому приходится додумывать – и чем ярче фантазия, тем страшнее картинка.

Дядя Гена обернулся к Асе за подсказкой.

– Воспоминания из детства. – Первое, что пришло в голову. Отчасти правда. Ну не будет же она рассказывать про три бутылки с золотом! Было бы более романтично, если бы золото было в кувшинах, мысленно пропела Ася: «Джинна, Джинна…» Песенка прицепилась паразитом. – Давно не была. Говорят, город превратился в призрак. Экскурсии водят.

– А это случайно не Каменный город? А то увезу вас не туда.

«Может, и Каменный», – замерла Ася. Переименовали? По фотографиям из интернета это название себя оправдывало. Деревянных бараков вовсе не осталось.

– Тогда до Губахи не доезжаем километров пятьдесят.