Сто мелодий из бутылки

– Дядь Ген, – молитвенно сложила руки на груди Ася. – Мне даже неудобно, сейчас вы подумаете, что я сама всё прибрала, а теперь иду в отказку. – Ася сама себе удивилась, что заговорила на блатном языке.

– Вот чтобы я так не думал, давай напрягайся, вспоминай Верхнюю Губаху.

– Может, вам вдвоём туда съездить? Посмотреть на месте? – предложил Руслан.

– Ты что говоришь?! – оборвала его Ася. – У меня работы невпроворот. Сегодня из банка приходили.

– И что? – вскинулся Руслан.

Ася пожала плечами:

– Сказали, что позвонят через три – пять дней.

– Отлично! Как раз успеете вернуться. Я здесь сам поработаю.

– А как же рынок?

– Попрошу Рушану или Валентину Семёновну постоять. Там всё равно торговля хуже, чем у тебя.

Показалось, что в магазин кто-то зашёл. Первой от стула оторвалась Ася, выглянула в зал. Никого. Только в луче света клубилась пыль, а по подоконнику мелкими перебежками двигался паук. Ася попыталась открыть створку.

– Дай сам.

Руслан выбрал шпингалет из паза, долго дёргал дужку ручки. Струпьями сыпалась краска, между рам бултыхалась ветхая чёрная паутина.

– Забита наглухо, – указал дядя Гена на косую шляпку гвоздя, криво загнанного в дерево.

– Трусы дайте.

Ася испугалась, что не слышала, как покупатель вернулся.

– Какие трусы?

– Мои, которые я мерил.

Ася глянула в коробку с мусором, куда, испугавшись провокаций санэпидстанции, выкинула трусы. Бережёного Бог бережёт. У Бога, конечно, много забот, за всем не усмотрит. И так уже Руслана вызывали в суд по заявлению лицензионного отдела за незаконное использование логотипа известного бренда. Штраф тридцать тысяч рублей. А за что? Везли мешками, не особо заморачиваясь рисунками. Ярко, красиво – и ладно. Китайцы сделали, а они продают. Честно говоря, по неопытности, кроме пары спортивных, других брендов и не знала. Соседей оштрафовали за рисунок, схожий с листом конопли, – якобы пропаганда наркотиков…

– Я это, – вздохнула Ася, – ваши трусы выкинула в помойку. – Для наглядности предъявила коробку с мусором. – Бесплатно забирайте.

– Сумасшедшая, что ли? – округлил глаза покупатель, осторожно вытащил трусы, встряхнул, расправил. – Теперь стирать придётся.

– В любом случае все вещи после покупки надо стирать, – неосознанно провела инструктаж Ася.

Глава 2

Верю – не верю

Август, 1970

Ася помнит, как примерно в шестилетнем возрасте ей было трижды больно. После противной стрижки наголо холодными тупыми ножницами, накладывания вонючей мази и боли до костей у неё появился животный страх перед кошками.

Помнит, как вместе с матерью они оказываются в коротком больничном коридоре с железными скамейками. Двери, похожие на колоду карт, пол, усеянный проплешинами краски… Воздух жёстко пропитан хлоркой – так с первой же секунды начинается излечение больной плоти. Чтобы не прицепить к своей хвори ещё и чужую, они пугливо обходят очередь, осторожно протискиваются к кабинету детского врача. Ася тормозит, отвлекается на страшные картинки на стенах, мать тянет её за руку, теряет терпение.

– Здрасти, – пугливо обращает на себя внимание доктора и подталкивает дочь вперёд. – Вот, заразу принесла.

Доктор приподнимается, не дотрагиваясь до ребёнка, осматривает макушку, в ответ на причитания женщины улыбается – мол, всяко бывает, дети же…

– Вы, понимаете, я ей сто раз говорила, нельзя трогать заразных кошек!

– Так откуда ж ребёнок разберёт, заразна она или нет? Давно это у неё?

– Да с неделю уже. Скипидаром жгла, а оно, вишь, на всё тело побежало…

– Голову придётся брить.

– Вот как? Мы в Узбекистан в гости собрались, к моему брату.

– Узбекистан – это хорошо, там сейчас всё созрело. Но лучше отложить недели на три…

– Как же отложить? Билеты куплены, отпуск одобрен…

– Выпишу мазь – три раза в день накладывайте. В садик не водите.

– Как же без садика, как же три дня без пригляда?

Первый день без садика хорошо. В комнате тишина, целый день сидишь у окна, холодным супом кормишь куклу, остатки доедаешь сама. На второй день не так весело. За окном лето.

– Выходи! – дети машут в окно, стучат по стеклу длинной палкой, которую стащили у соседской старухи.

Ася дёргает запертую дверь, возвращается к окну, тарелка с холодной кашей падает на пол. На третий день Ася плачет, уткнувшись лбом в жаркое стекло. Почему? Почему она тут, когда на улице тепло и все играют в вышибалы? Окно выходит на площадку крыльца, и Асе видно, как бесконечно носятся дети. На четвёртый день Ася решает бунтовать, но её будят ранним утром и сообщают, что сегодня они едут в Узбекистан.

– Узбеки… стан… стан… стан, – счастливо прыгает на одной ножке Ася и никак не может дождаться, пока родители соберутся. – Стан-стан-узебе-узебе-узебеки-беки-бе-ки-стан!..

Потревоженные люди отодвигаются, налегают на счастливчиков, которым досталось место в автобусе, бухтят или завистливо улыбаются в ответ на отцовское громогласное протискивание. У него тяжеленный чемодан, перехваченный ремнём:

– Дорогу! Дайте дорогу!

– Куда, Абдрахманыч, собрался? На курорт?

– В Узбекистан!

– О, далеко. Узбекистану привет, тепла грамульку привези.

– Ну дак. Обязательно!

– На свердловский?

Пассажиры автобуса радостно слушают, кивают, добавляют реплики и сдвигаются в кучу, чтобы пропустить Абдрахманыча с чемоданами, женой и дочкой.

Автобус подкатывает к деревянному бараку, осевшему под нависшим трубопроводом коксохима. Слева – бетонный забор завода, справа – сеть рельсов и шпал. Всё окружено плотным смогом, сероватым, шипящим, бугристым.

Отец пытается выпростать сумку из-под сиденья кондуктора. В таких случаях обязательно находится руководящий «умник» («левее», «правее», «дёргай!» «дай я!»). И тогда раздаётся металлический хруст. Мать потеет, представляя шестидневную дорогу с инвалидной сумкой… Но нет! Пронесло. Оторванный хлястик не беда, можно пришить обратно.

Ася держится за руку отца. Вокруг нескончаемые путаные монологи из незнакомой взрослой жизни. Асе жутко скучно, до житейских вкраплений чужих историй ещё не доросла. Ей гораздо занятнее прислушаться к нарастающему гулу. Он словно грозит превратиться в огнедышащего дракона, которого пока не видно, но уже слышно, как он громко изрыгает ядовитое «ш-ш-ш-шах-шах-шах»! Ася рассеянно улыбается, глядя на чудовищный столб дыма, огня и пара, который вырастает над заводом. В другой раз обязательно бы испугалась, но сегодня рядом родители.

Облако, дрожащее от жары, сажи и величия, переваливается через забор. Ася бесполезно отпрыгивает от горячего серого края, оно всё равно мощнее и безжалостнее детского трепета, оно обжигает тело, слепит глаза. Люди испуганно жмурятся, кашляют, замолкают – для разговора не хватает кислорода. Но стоит выбросу немного рассеяться, как скудный глоток воздуха пробуждает в людях новый виток сплетен, нескончаемый вираж историй.

Сквозь остатки облака гул прорастает в грохот. И вот дракон проявляется огромным и страшным телом. У него квадратное лицо, стеклянные глаза и чёрный дым из головы. Ася хватает руку отца обеими ладонями и сквозь чужие ноги, чемоданы, коробки видит высоченные колёса с перестуком.

– Трух-тух-тух!.. – Очень долгое и громкое. – Трух-тух-тух!..

– Привет! Ты за нами?..

– Трух-тух-тух!

– Пап! А мы? Почему дракон уезжает?..

– Это товарняк. Наш следующий…

– Трух-тух-тух!..

Ася с тихим удивлением смотрит на колёса, потом на блескучие ровные рельсы – они совсем не изувечены тяжестью монстра. Поезд бесконечно тянется стороной, а Ася не верит, что многовагонный дракон, гружёный горячим коксом, пройдёт мимо. Мысли рвёт надсадный гудок – это чудище сообщает о своём присутствии, если вдруг кто из людей его не заметил.

Кожа на голове зудит, как будто по ней скачет стадо саранчи. Платок с выцветшими незабудками оберегает болячку, двойным узлом давит на шею.

– Не трогай, – тревожится отец и тянет Асину руку обратно. – Не надо.

– Ой! Неудобно, наверное, в платке-то… – примечает чужой жалобный голос со стороны.

Ася отчаянно крутит головой, отчего платок сползает на спину.

– О-а-о!.. Да она лысенькая… За шо дитятке покромсали голову-то?

Отец осторожно подталкивает дочь за спину. Он знает, что его дочь самый прекрасный ребёнок на свете – большеглазая, долгожданная, с тихой пугливой улыбкой, совсем не изуродованная платком и жёлтым бинтом на локте и ноге, ещё недавно она где-то существовала, в другом неведомом измерении, а теперь вся принадлежит ему и его семье, он чувствует в своей ладони её тонкие горячие пальчики, невесомое дыхание и тепло бледной кожи.

Вокруг вокзала сочная, необузданная зелень, уже с корня пропитанная сажей, прёт и распадается лопухами. Тугими верёвками зависают вьюны. Наперекор всему пышно цветут ромашки, в зарослях крапивы чувствуется тихое движение соков. В прочных жилах чертополоха, колючей остроте его листьев и даже полуоткрытом сиреневом цветении зреет жизнь.

Под крышей вокзала женским голосом оживает серый рупор. Он бьёт короткими фразами, словно между словами сплёвывает шелуху от семечек: «…пассажирский поезд… тьфу… Соликамск – Свердловск… тьфу… задерживается на двадцать… тьфу… минут…» Словно осиротевшие, пассажиры уныло замолкают, двигают чемоданы ближе к рельсам, зато дети продолжают играть в догонялки, прятаться в кустах, пугать мышей.

Наконец поезд прибывает. Мать, наступив на колено отца, вспархивает в тамбур, тянет за собой Асю, чемоданы. Отец цепляется за поручни, подпрыгивает – и тут состав трогается, заставив отца сорваться с последней ступени. Мать тихо вскрикивает, подаётся впёред, помогать. Хромая, переступая за движением вслед, отец собирается с силами, закинув на подножку колено, подтягивается на руках. Ругая незадачливого пассажира, проводница запоздало распускает красный флажок.

С громким свистом поезд тормозит.

– Да в Москве быстрее грузятся, – бухтит проводница и, свесившись с подножки, машет свёрнутым жёлтым флажком.

– Ладно вам, – пыхтит отец, отряхивая брюки и чувствуя, как по ткани от колена вниз расплывается тёмное пятно крови. – Билет вот.

Через несколько минут весь вагон пропитан запахом стылых пирогов, затхлой курицы, лука, а ещё через час он спит, тяжело всхрапывая, ворочаясь и вздыхая. Только иногда по окнам шумно бухают ветки, в череде деревьев мелькают одинокие фонари и возникают вокзалы с плюющимися голосами. Порой в вагоне слышится лёгкое невидимое движение, короткий смех, неясный говор совсем молодой страсти, желающей прорваться наружу: «Тихо, ой, хватит, увидят!» – «Пусть!» – Пошли в тамбур!»

Лёжа на нижней боковой полке, Ася прочно прижата к стене телом матери. Холодная перегородка с остатками выпуклого орнамента, замусоленная подтёками синей краски, простыня в крошках и складках. Вытянувшись лентой, Ася впервые по-звериному чувствует жёсткое пленение. Высвободить можно только руку. Тянется к серенькому оконцу, ощущает его прохладу, ловит лунные отсветы от листьев деревьев. Изо всех сил пытается уснуть, но платок прилипает к волдырям лишая. Мазь помогает только на ноге и локте, а вот с головой не справляется. Ася тихо поскуливает, пытается локотком разбудить мать.

– Спи! – переворачивается та задом.

Ася стягивает платок на шею, с трудом выпутывается из удавки. От вечернего ожидания чудесной поездки не остаётся и следа.

Свердловск удивляет дождём. Ася смотрит на хмурое небо. Несправедливо! Она крутит головой – напрасная попытка найти обещанное южное тепло. Дождь нарастает, ветер сквозит со всех сторон, безжалостно поддувает двух девочек с коробкой кукурузных палочек. Две девочки с одинаковыми рыжими косичками и веснушками одновременно запускают пальцы в коробку, заманчиво вытаскивают белёсые от сахарной пудры жёлтые вензеля. Двойняшки бесконечно переговариваются, сравнивают: «У меня вот какой! А у меня больше» – и обе одновременно хрустят. О этот божественный хруст кукурузных палочек! От каждого звука Асе дурнеет. Она бледнеет, невыносимо дёргает мать за руку.

– Хочу…

– Где ж я возьму?

– Отбери…

Обе девочки радостно бегут за своими родителями.

У Аси в кармане тоже припасена «железнодорожная» сладость. В поезде к чаю прилагался сахар, да не обычный, а особенный: два кусочка были упакованы вместе в бумажку с рисунком поезда.

Отец с трудом находит свободное место, оставляет их караулить чемоданы, а сам торопится прокомпостировать билеты. Жалуется:

– Там такая очередь! Такая очередь! Полдня стоять придётся.

Мать кивает, оглядывается в поисках ещё одного места. Невыспавшаяся Ася бухтит о кукурузных палочках.

– Отстань, – защищается мать. – Оставь меня в покое наконец. Вон место, иди займи для отца.

На жёлтой скамейке лежит газета «Правда», свёрнутая в трубочку. Ася умеет читать только крупные буквы, мелкие почему-то утрачивают силу понимания. Напротив солдат, уронив голову на руки, спит, рядом бодрствует мужчина, некрасивый, сухой, заросший щетиной. Между ними на полу стоит коричневый портфель. Мужчина мимоходом смотрит на людей, более внимательно на Асю, забирает портфель и смешной утиной походкой уходит вдоль прохода. Солдат просыпается минут через десять, испуганно смотрит по сторонам, торопливо пропадает, возвращается с милиционером. Пока милиционер опрашивает свидетелей, солдат, словно мальчишка, стоит за его спиной и нервно ожидает помощи. Помочь стараются по совести и справедливости, как могут:

– Растяпа! Кто ж так делает? Между ног надо было… Не видели… Документы в портфеле? Ну и ну! Девчушка в платке была рядом… напротив. Девочка, ты видела?

– Ага, серая рубашка, на ботинке муха.

– Какого цвета?

– Зелёная.

– А ботинки?

– Червякового. Как мамкины горелые пирожки. Без носков. Пальчик – вот тут.

– Мизинец?

– Туда пошёл, туда.

– Дяденьку узнаешь?

– Ага!

С милиционером и отцом они долго ходят по вокзалу, а когда заходят в мужской туалет, отец не выдерживает:

– Хватит ребёнка мурыжить. Давно, наверное, уехал ваш преступник.

Следующая пересадка в Оренбурге. В отличие от Свердловска здесь ослепительно солнечно. В воздухе сложный запах пыли, шерсти, рыбы, малины, абрикосов. Отец в поисках касс растерянно крутит головой, спотыкается об очередной чемодан – сегодня всё чужое барахло решительно ополчилось против него.

– Где? Кассы где?

Кругом только зашторенные окна.

– В соседнем павильоне.

– Мам. – Голос у Аси слабенький, негромкий.

Показывает ногу. Бинт сполз на щиколотку и обнажил язву с чёткими границами и вздутыми головками гниения в центре.

– О Аллах, всё же нормально было.

Болячка напоминает чьё-то укоризненное лицо в профиль. Мать, убедившись, что это действительно гной, пугается. Чтобы спрятать дочь от чужих взглядов, поспешно одёргивает детское платьице, осматривает голову. И здесь беда.

– Не реви, – шепчет в ухо дочери. – Отец вернётся, аптеку поищем.

От этих слов хочется плакать в голос, и Ася тычется носом матери в живот.

– Хватит, хватит. – Мать гладит её, как кошку, от головы, через спину к попе.

На удивление плакать и хныкать Асе быстро надоедает, она успокаивается. Мать роется в сумке, извлекает печенье, ломает пополам, одну половину даёт Асе, вторую предлагает девочке-соседке. Та энергично отпрыгивает, словно в ней срабатывает большая пружина.

– Давай папке отнесу, – жадно радуется чужому отказу Ася.

Она уже знает, в какой кассе стоит отец. Это недалеко, вдоль камер хранения, позади буфета и за туалетом направо. Длинная очередь вьётся к окошку с синими шторами. Под скудным освещением грязных окон отец кажется задумчивым и печальным.

– Печеньку на, – сует Ася угощение в его грубые пальцы.

На грязный пол сыплются бледные крошки. Ещё немного – и от печенья ничего не останется.

– Сама ешь, – ласково отказывается отец.

Вокзал гудит, как испорченный патефон. Деловитые уборщицы, расшвыряв по полу влажные опилки, принялись толкать их широкими швабрами. Пассажиры реагируют по-разному: кто поднимает ноги, кто встаёт, а те, кто не трогается с места, моментально получают рабовладельческий нагоняй.

– Сгинь, – командует громовой голос, – зашибу метлой, расселисся-я-я!..

Над очередью в кассу натужно скрипит верёвка. Над толпой взлетает широкая ярко-алая полоса с белоснежной надписью «Слава КПСС».

– Беги к мамке, – толкает отец Асю в спину. – Зашибут ненароком.

Ася юрко снуёт среди чемоданов и толпы, ей нравится эта игра с препятствиями, пока её не останавливает ласковый, лисий голос:

– Девочка!

Тётенька красивая. Молодая, с золотистой, солнечной улыбкой и черными глазами. Она кажется настолько чуждой этой толпе, что хочется дотронуться до её широкой длинной юбки, блескучих монет на шее.

– Хочешь фокус?

Ася смутилась. Однажды после фокуса брата она лишилась мандаринки.

– А не обманешь?

– Я тебя когда-нибудь обманывала? – Тётенька дёргает головой так, что из-под платка на плечи сыплются растрёпанные кудри. Босой ногой наступает Асе на сандалию. – Смотри! – Она суёт в кулачок Аси короткую белую нитку. – Если я обманщица, нить не изменится. – Красавица метёт просторным подолом по полу, весело, ласково шепчет и разжимает детские пальчики. – Смотри.

Нить оказывается гораздо длиннее, чем была.

– Изменилась?

Ася задумчиво кивает:

– Да. Грязная стала.

Не ожидая от ребёнка такой внимательности, цыганка хмурится.

– А кукурузных палочек сделаешь?

– Для кукурузных палочек спички нужны. У тебя есть спички? – серьёзно спрашивает цыганка.

– Папка не разрешает спички.

– А где твой папка?

– Там! В кассе. Билеты компостирует.

– А хо-очешь? – звенят монеты на груди цыганки. – У меня дома целый грузовик кукурузных палочек.

Ох-хо-хо! Целый грузовик!

– А мне дашь? Вот столько? – Ася соединяет ладошки в лодочку.

– Целую коробку.

Рука у цыганки горячая, сухая. Ася радостно семенит по вокзалу, пытается попасть в шаг, обходит встречные чемоданы, прижимается к длинной юбке. Ничего страшного, что отлучилась без спросу. Не просто же так, а по делу. Она уже воображает восхищение родителей, их похвалу и гордость за её добычу.

К другому боку цыганки вдруг пристраивается босоногий мальчишка. И это Асе не нравится. Она не собиралась ни с кем делиться. Показывает мальчишке язык.

– А мамке моей дашь? – привлекая внимание цыганки, Ася дёргает её за руку. – Я не успела у мамки спросить, сколько ей палочек. Сбегаю быстро?

– Пока будешь бегать, я твои кукурузные палочки съем или отдам мальчику. – Цыганка притягивает мальчишку за плечи, целует в кудрявый затылок.

Он что-то весело и ласково говорит на чужом языке, с язвительной насмешкой зыркая на Асю. Он, видимо, тоже не собирался делиться кукурузными палочками.

Губами собирая с грязной ладошки семечки, цыганёнок отстаёт от матери на шаг и шелухой плюёт Асе на голову. Ася хмурится, оглядывается, отряхивает платок. Её поведение только раззадоривает цыганёнка. Он подаётся вперёд и сдёргивает с Асиной головы платок. Охнули обе: Ася от боли, а цыганка от ужаса. Встав столбом, цыганка тяжело смотрит на болячку, непроизвольно вытирая руку об юбку.

– Иди отсюда! – вдруг раздаётся её крик.

– А палочки? – Ася тянется поймать её руку.

Цыганка отмахивается, вздрагивая от каждого Асиного движения.

И тут случается то, чего никто никак не ожидал. Кто-то дёргает Асю за плечо, а цыганка начинает медленно заваливаться на спину. Мелодично звенит всё её золото, юбка идёт широкими волнами. Цыганка падает, и все слышат, как её затылок глухо ударяется об пол. Взревевший мальчишка бросается с кулаками на дяденьку, который оказывается Асиным отцом, а тот, перехватив его руки, упрашивает:

– Беги отсюда. Мамку забирай и беги, пока милицию не вызвал.

Цыганёнок бодается, пинается, плюётся. Он буйствует до тех пор, пока цыганка не поднимается и не окликает его. Вдвоём они быстро пропадают в толпе.

Отец дёргает Асю за руку, отчаянно выговаривая:

– Ты зачем?.. Зачем… пошла?

Распахнув пиджак, отец идёт быстро против толпы, сжимая в чёрной ладони хрупкую кисть дочки и сдерживая гнев, лишь под глазами пухнут копившиеся слёзы и под кожей проступают вены.

– Я, как дурак, стою у кассы, смотрю, как цыганка тащит ребёнка. Говорю ещё всем: девочка очень похожа на мою дочь. И не сразу сообразил, что это ты. Потом рванул следом, орал матом: «Цыганку не видели с девочкой?» А они: «Туда пошла».

Отец усаживает Асю рядом с матерью, назвав обеих дурами. Мать пьёт таблетки, Ася обиженно сопит. Это отец во всём виноват! Ясно же. Сейчас она уже вернулась бы с гостинцем от тётеньки в широкой юбке.

– Она обещала кукурузных палочек.

Отец уходит и возвращается с тремя порциями мороженого в широких бумажных стаканах.

С того случая за Асей уставлен усиленный надзор.

Через три часа сели в поезд. Первым делом все принимаются за еду. Мама открывает сумку и по одному вытаскивает аккуратные свёртки. Каждый открывает, обнюхивает. При тухлом запахе колбасы на её лице отчётливо выступает отчаяние. Тщательный осмотр выявляет зелёный налёт на срезе.

– Испортилась?

– Ещё утром была нормальная.

– Доставай тушёнку.

«Ом-м, ом-м», – тихо попискивает крышка под нажимом перочинного ножа. Отец отгибает металл, заглядывает в банку. На тридцатиградусной жаре жир расплавился, сквозь жёлтую кляксу просвечивают аппетитные бруски мяса. Он цепляет мясо ножом и выкладывает на толстые ломти хлеба.

– Долго ехать? – спрашивает Ася…

Июль, 2008

– Сколько ехать?

– Что? – не сразу вникла Ася.

Было такое ощущение, какое бывает в тёплом сне, когда нет желания просыпаться.

– Сколько, спрашиваю, ехать? – повторил дядя Гена.

– К вечеру будем на месте.

Дядя Гена кивнул и развернул газету. Видимо, он искал благовидный предлог, чтобы не разговаривать о цели их путешествия. Ей было неуютно от его невнимания, хотелось убедиться в правильности своего решения помочь. Хотя она сама и писала сказки, но в сказочные истории не верила, особенно в те, которые подавались под соусом «правдивости». Она ехала на родину.

Отец после смерти матери сильно сдал. Та пора, когда к приезду детей накрывался роскошный стол, прошла; острота ожидания внуков смягчилась, и теперь отец встречал чашкой чая, их же привезёнными гостинцами, похожими друг на друга историями, которые с годами забывались и сводились до пары дежурных.

– Ты точно видел?

Ася надеялась, что отец скажет твёрдое «нет», но он кивал, отворачиваясь и сжимая кулаки.

– Ещё там часы были, с четырьмя стрелками.

– Может, циферблатами? – уточняла Ася.

– Разве углядишь? Ничего не помню, не пытай меня. Слаб я стал на голову. – И отец щепоткой из пальцев крутил у виска.

Раздосадованная и взволнованная, Ася возвращалась домой…

– Как в мире политическая обстановка? – Она в очередной раз попыталась завязать немудрёный разговор с дядей.

– Да слава богу! – зашуршала газета в руках дяди Гены. – Вот только в городе орудует маньяк-насильник.

– Так и написано? – заглянула Ася за край знакомой газеты. Сама же и подсунула ее, когда пришли на вокзал. Он остался читать, а она побежала за билетами в кассу.

– Шучу. Ничего интересного. «Бегущая строка остановлена». «В подозрительных письмах сибирская язва не обнаружена».

И дядя Гена осторожно перевёл разговор на события в Афганистане, стал выспрашивать мнение Аси. Он догадался, зачем она затевает этот разговор. Но не может же он всё ей рассказать! Тогда она точно откажется ехать. Как же он один будет в чужом краю?

– Дядь Ген, а не темните ли вы? – напрямик спросила потерявшая терпение Ася.

– С чего вдруг?

– Газету переверните. Вверх ногами держите.

– Ая-то думаю, куда сказка пропала. Такая интересная…

– Это я написала, – не выдержала и похвасталась Ася. – Меня печатают, дядь Ген!

Ей очень хотелось, чтобы он порадовался за неё.

– Так вот кто у нас сказочник! Поэтому и меня подозреваешь?

Такого выверта Ася не ожидала. Надеялась, что похвалит. И почему ей так важно именно его одобрение?

– Тут Загребина, – с сомнением вгляделся дядя Гена в имя автора, – а ты Мурзина.

– По мужу. И вообще, это псевдоним.

– Ага, – дядя Гена стал встряхивать газету. – И это твоя статья, и эта…

– Только сказка. Вы мне не верите?

– Но ты же мне не веришь про бутылки.

– Приехали! Это же совсем разные вещи. Сказку прочитал и выбросил, а я должна тащиться чёрт знает куда.

– Вот я сейчас обижусь.

Такая глубокая, нескрываемая тревога прозвучала в этих словах, что Ася поняла всё. Не будет она больше пытать дядю Гену вопросами. По сути, и спрашивать-то уже не о чём. Он сказал, она не поверила. Правильно это или нет, покажет жизнь.