Сто мелодий из бутылки

Глава 3

Дорога в Ташкент

Август, 1970

Высушенный солнцем суглинок превращается в белый песок, верблюжьи колючки меняются на саксаулы. Они ползут по земле корявыми стволами, рыхлыми кронами. Местами длинные тонкие ветки распускаются малиновыми цветами. Вдоль вагона покачивающейся походкой ступает верблюд с поклажей. Иногда поезд обгоняет караван, иногда – наоборот.

Ася лежит на второй полке и всматривается в бесконечную заунывность горизонта, дрожащего от расплава жары. Мать щурится от едкого пота и вдруг испуганно вздрагивает от неожиданной тяжести пухового платка на плечах.

И сразу её оглушают бодрые вопли:

– Козий пух! На шёлково-в-вой нитке! На хлопков-в-вой нитке! Совсем молодой ягнёнок, пух с подбородка!

Персидским ковром на голову ложится другая шаль. Огромная. Мать пытается стянуть, вернуть, но ей на плечи, колени и на полку падают новые и новые. Яркий день исчерчен взвесью тонких волос и пуха. Пух уже везде – на стаканах, подушках, одежде пассажиров. Соседка Капуша демонстративно покашливает в астматической одышке. А торговка встряхивает платок, кидает уже Капуше, затем присаживается на корточки – тащит из сумки вязаные сокровища с невесомыми кольцами из пуха размером с детский кулачок. И вот появляется главное чудо – белоснежная «паутинка». Она пропускает дырчатый свет на раскрасневшиеся щёки пассажиров, серые простыни плацкарта. Мать нежно – двумя руками, как младенца, – принимает эту диковинку, с тайным ликующим умилением хозяйки. О деньгах пока не думает. Отгоняет эти мысли на периферию плохого настроения. Прижимает шаль к щеке, слушает ласковое тепло.

Торговка разделяет восторг пассажирки, мысленно примеряет похвалу, с уверенностью поднимает ценник. За «большую, как скатерть» – четыреста, остальные по триста, вот эту можно за двести восемьдесят.

– Почему?

– Здесь кайма с меньшим узором, да и пух на нитку пряден. Это не моя работа, я такими пакостями не занимаюсь. Чёрт миновал меня от такого паскудства. Ты бери, милая, чаво уж там. Я пока до тебя добежала, уж три шали продала. Про тебя, красавица, самое лучшее оставила. В такой шали королевишной будэш!

От цифр восторг матери пропадает, она тихо смотрит на отца. Хотя всё равно понимает, что решение за ней. Она три года копила на шаль, и теперь надо привыкнуть к мысли расстаться с деньгами. Мать с жалостью возвращает шаль торговке.

– Я подумаю.

– Подумай, дорогая, всё равно лучше не купишь.

Продавщица нарочито медленно пакует богатство в сумку, выплёскивает остатки заготовленных формул обольщения. Мать кивает, грустно смотрит в окно, делает вид, что приняла окончательное решение, а у самой душа – на разрыв. На этой же ноте надсадно гудит паровоз, вдоль по земле стелется серая тень от дыма. Ася не понимает, как такой большой и длинный дым весь помещается в паровозе. «Пух-пух-пух!» – надсадно вторит Ася своему пластмассовому пистолету, который стреляет пистонной лентой.

Покупка пистолета была одним из способов отцовского самоуспокоения. Обожая своё чадо и понимая, что он не в силах оградить его от опасностей реальной жизни, он поспешил в игрушечный магазин и долго примерялся к предложениям: свисток – звать на помощь, лук со стрелами – железная рука, скакалка – здоровая дыхалка, логическая игра – для развития ума. Рассказав про цыганку, подружился с продавщицей, та из-под прилавка вытащила мелкий чёрный пистолет, провела инструктаж: «Вот сюда ленту, нажимаем курок». Щелчок – и бумажная лента с выжженными дырками прокручивается дальше. Демонстрируя игрушку, продавщица незаметно увлеклась, магазин быстро наполнился палёной серой.

– А кто у нас там стреляет? – тянет время продавщица шалей. Действовать через ребёнка всегда вернее.

– Пух-пух-пух! – направляет пистолет Ася на торговку.

Пистолет пару раз стреляет огоньком.

– Ой боюсь, боюсь, – дурашливо подыгрывает продавщица, одновременно не спуская с матери призывного взгляда: «Ну же милая, рожай!»

– Картошечка! – вдруг появляется тётка в цветастом фартуке. – Горячая! С укропчиком, с постным маслицем.

– Пух-пух-пух! – Ася переключается на тётку с картошкой.

– Вот вша! – ругается тётка. – Перепужала.

– Слазь. – Мать поднимается и помогает Асе спуститься. – Картошку есть будем. Нам картошки.

– Сколько? Тарелку, две?

– Сколько стоит?

– Десять копеек тарелочка, двадцать пять за три.

– Три. – Мать с усталым видом лезет в сумку за деньгами.

– Малосольных огурчиков желаете? Хлеба? Кумысу? Верблюжьего молока?

– Прям ресторан, – недовольная вмешательством, бухтит продавщица платков и, погрузив сумки на плечи, боком выходит из купе, рассчитывая, когда можно будет вернуться.

…Продавщица платков заходила уже на шестой круг. Мать, горевшая желанием купить, и продавщица, горевшая желанием продать, долго и упорно спорили и сопротивлялись друг другу. Обе понимали, что подходящая цена таилась где-то посередине. Капуша лениво участвовала в торгах, шокируя всех:

– Вот за эту пятьдесят, за эту тридцать. Эта вообще не нужна, даже в подарок.

Понятно было, что всё это баловство. Капуше шаль без надобности, но дорога длинная, от Оренбурга до Ташкента три дня с хвостиком. Ошарашенная продавщица убегала и вновь возвращалась с доброй вестью, яростно убеждая, что скидка в двадцать рублей это прям ну очень хороший подарок, прям работа себе в убыток. И каждый раз на столике высилась аккуратная гряда уложенных шалей, которая, к чести продавщицы, с каждым приходом заметно уменьшалась. Однако две шали, ранее примеченные матерью, неизменно присутствовали. Если бы их не было, мать давно бы с чистой совестью свернула попытку купить и теперь «спокойно» бы распивала чаи. Но продавщица, опытная лиса, превосходно понимая чужой интерес и угадывая предстоящую сделку, никому эти две шали больше не предлагала. Чуйка подсказывала, что они уже проданы.

Горячий ветер тянул в открытое окно жару и мелкий песок. Он уже был везде: в глазах, горле, шалях, деньгах, которые продавщица скорёхонько пересчитывала. Поздравила с покупкой, похвалила мать за торг, задрала кофту, уложила деньги, завёрнутые в платочек, в складку живота.

Раздался хлопок. Все одновременно уставились на Асю. Но это не она. Она сидела в углу, вокруг неё лежали карандаши, бумажки. Она как раз тихонько подрывала края платья для Золушки. Нарисованная карета, нарисованная тыква, нарисованная хрустальная туфелька. Без ножниц рваные края получались волнисто-неровными.

Услышав «Стой!», продавщица почему-то засуетилась, проворно закинула худые сумки на третью полку и пропала в проходе. За ней скользнули две тени бегущих людей.

– Стой!

Милиционер бежал тяжело и даже остановился, чтобы перевести дух. Но тому, кто бежал позади, как видно, было ещё тяжелее, потому что он присел на боковушке, захлёбываясь и задыхаясь, глотнул чужого чая. Должно быть, его избили, на грани стакана осталась кровь. Капля медленно сползала по стеклу, а потерпевший уже исчез за дверями вагона.

Пассажиры всколыхнулись версиями. Их было много. Одни ругали милицию, другие кляли бандитов. Все старались поднять самый удачный вариант происшествия. Появилась продавщица шалей, неторопливо сняла свои сумки, упаковала в одну. Она-то и рассказала про карточных игроков: «Кинули мужика, с северов ехал», загрузила плечо сумкой и, попрощавшись, посоветовала: «Скоро Аральское море, рыбки припасите, вкусная».

И вот пассажиры, выпущенные на тридцатиминутную волю, уже сновали среди аккуратных рядов невообразимо аппетитных рыбных тушек и полулитровых банок с оранжевой икрой. Происходил быстрый обмен. Ася запомнила человека с круглым розовым лицом. Он был широкоплечим и таким большим, что легко мог занять две табуретки. Сидел на перроне гордо, с прямой спиной и ясным взором, и просил милостыню. Мама кинула монету в его жестяную кружку, чем крайне удивила Асю. В её понимании попрошайка должен быть убогим, а этот, как розовый поросёнок, томился жиром.

– Водка есть? – ходила от прилавка к прилавку мать, тянула Асю прочь от клубники, яблок и винограда, убеждая, что у дяди Гены этого добра видимо-невидимо.

Ей предлагали только самогонку, домашнее вино. Мать со странным оцепенением что-то говорила, показывала на Асю, мол, для ребёнка надо. Люди пугливо прикрывали рты ладонями, вслед матери крутили пальцем у виска. Ася засмотрелась на мальчишку, торгующего молоком в зелёных бутылках. В пионерском галстуке на голое тело, большой матросской бескозырке с золотистыми буквами на чёрной ленте, он стоял босиком на раскалённой земле, небрежно поглядывал на пассажиров. Его внимание занимал только чёрный паровоз, таинственный машинист, чумазое лицо которого иногда появлялось в окне. Путеец, отцепив паровоз от вагонов, на ходу повис на поручне. Зачарованный мальчишка смотрел и, видимо, мечтал, когда сам будет управлять такой махиной. Путеец тем временем громко командовал: «Полный вперёд!», «Стоп! Задний ход!». По цепочке звенели сцепки вагонов. И вот прозвучал гудок. Все пассажиры на месте? А теперь – в путь…

Ася почувствовала, как набежавший дым от паровоза заслонил солнце. На белую, дышащую жаром землю, на горки арбузов с закипающей мякотью, на огромные головки подсолнухов упала рваная тень. На миг стало прохладнее. Вороватые голуби ходили в тени вагонов, лениво клюкали полёгшую от зноя траву, пустую шелуху, метили помётом шпалы и выгоревшие камни, окна вагонов.

Водки так и не нашлось, пришлось довольствоваться самогоном.

Поезд тронулся.

– Смотри, какой молодец! – показала мать Капуше на попрошайку, который ел клубнику из газетного кулька. Судя по его довольному лицу и пятнам сока на рубашке, клубника была чудо как вкусна. – Я думала, пропьёт, а он на клубнику потратил. Такому и не жалко пожертвовать.

Капуша почему-то мамин энтузиазм не оценила.

– Клубника дорогущая – шестьдесят копеек. Можно купить четыре булки хлеба, три рыбины. Рыба по двадцать копеек – да это даром!

– Двадцать копеек – это сколько? – уставилась Ася на Капушу.

– Не знаешь? – изумилась Капуша. – Смотри.

И она на столе стала раскладывать монеты.

– Копейка – можно купить коробок спичек, две – позвонить по телефону, три – газировка из автомата, пять – проезд в автобусе, десять – полбулки белого хлеба, пятнадцать – автоматическая камера хранения на вокзале, двадцать – литр молока, кило конфет ирисок. Это пятьдесят, а это рубль – купить можно много.

– Колечко с камушком можно?

– Можно.

– Как у вас?

– Не. Это дорого. Пол сумки денег надо, – серьёзно выдала Капуша. – Хочешь, поиграем в магазин?

– Потом поиграете, я её помою.

Мать потащила Асю в туалет. Заперлись. Мать долго мыла руки, проливая удушливую самогонку на голову, ногу Аси, тряпкой промывала лишай. Ася куксилась, стонала, плакала, дёргала руки матери, а та со словами «Молчи, услышат!» аккуратно продолжала экзекуцию. Мутные капли самогонки, смешанные с пылью, потом, попадали в глаза и рот. Ася слизывала крепкую горечь и фыркала от отвратительного запаха дрожжей.

В ослепительно белом платке Ася шла по вагону вслед за матерью. Сияющие потоки света наискось пронизывали вагон, ветер шевелил простыни пассажиров. В ушах звенел перепелиный крик, отчётливо слышалось пение жаворонка. Где-то высоко-высоко под голубым потолком появилась тучка с широкой улыбкой. Тучка достала с третьей полки кувшин с клубникой и протянула Асе. Ася приняла и пьяно качнулась на мужичка. Он удержал, уловив запах самогонки, сладостно принюхался. Мать испуганно потянула дочь за собой.

Солнце оставило людей в покое и милосердно укатило за горизонт. Наступили сумерки, наполненные запахом духоты, немытого тела. Капуша терзала утомлённую дымом рыбу. Ася смотрела на коричневый бок с плавниками, на открытый глаз с раздвоенным веком, на пластины чешуи, укатанные по телу аккуратной черепицей. Если свернуть рыбью голову, то открывались веерные жабры, трещала кость, появлялась нежная белая плоть. Мелкие рыбины Капуша жевала целиком: хрустели плавники, на губы выступал жир. Поедание двигалось по нескончаемой цепочке – пальцы, рот, язык, – плоть уходила в желудок Капуши. По вагону тянулся запах соли, костра, угля, но аппетита это Асе не добавляло. И наверное, только ей. В поле зрения попался отец и его сухая рыбёшка, серебристо-серая, тонкая и длинная, как вилка. Когда отец оторвал ей голову, Асю чуть не вырвало.

В соседнее купе набились мужики в узбекских халатах, чтобы за вечер выпить нескончаемое множество горячего чая из большого металлического чайника. Тесно усевшись на полках, они тянулись к столу за кипятком. Пиалу наполняли наполовину, на один-два глотка, долго тянули капли оттопыренными губами и бесконечно балагурили на узбекском языке. Ася видела их покатые плечи, сутулые спины, потные шеи, выцветшие тюбетейки, перехваченные жгутами цветастых платков. Ежесекундно каждый отирался рукавом полосатого стёганого одеяния.

Отец сглотнул и потянулся за другой рыбой. Мать остановила:

– Обопьёшься. – И принялась собирать рыбий мусор в газету. – Пойду руки помою.

Когда проходила мимо мужиков в халате, они вдруг примолкли, а потом зашелестели акациями, голосами сверчков, голубиным гуканьем. Уже сплетничали про её бледную кожу (как из погреба вылезла), светлые волосы, голые плечи (покарай её Аллах), обнажённые лодыжки (дочь шайтана). Мать притормозила, едва дёрнула головой. Лампочка разговора мгновенно потухла. По возвращении тот же самый разговор-упрёк послужил поводом остановиться и на хорошем узбекском языке выразить свой благородный гнев. Отрывисто рявкала крепкими словами, если кто-то грубил в ответ. Но до настоящего скандала не дошло, потому что в купе появился проводник с новым чайником кипятка. Маленький, уставший, он топтался в проходе и русско-узбекским тремоло умолял всех успокоиться. Следом появился отец.

– Моя не знал, уважаемый, што русский женщин знать узбекский, – оправдывался самый старый аксакал перед отцом. – Прости, алапаем (уважаемая). Шайтан попутал. Моя стрелять не надо, прощение буду просить. Моя за всё просить прощения. Прости, друг. И ты, красавица, прости.

Ася не могла спать, когда за соседней стенкой смехом взрывались мужские голоса, по столу грохотал чайник, хлопали полки. Она с любопытством прислушивалась к чужому языку, как днём присматривалась к одежде. Всё было непривычно. Она чувствовала, что в дороге меняется жизнь, чёткие границы реальности расплываются, а она сама словно перетекает в другое пространство.

Капуша вертелась на простынях, жаловалась на шум и сыпала проклятия. Естественно, тихо, за глаза. Молча ходила в туалет, остужалась тёплой, солоноватой водой. Только никто на неё не обращал должного внимания. Замечали тень, чутко замирали. Слишком надменная, она шествовала мимо и не просто их игнорировала – она их презирала. Через мгновение о ней забывали, в пустые пиалы вновь наливался чай, опрокидывались назад потные затылки.

– Как жарко, – Капуша сама себе жаловалась сонным голосом и смотрела на часы. – До Ташкента ещё пять часов.

Самое время спросить про часы. Ася переползла через мать к столу и прекрасно поладила с Капушей.

– Пять часов – это сколько? Ага, вижу большую стрелку. И маленькую. А это секундная. А зачем она? Значит, если эта стрелка будет здесь, а эта здесь, мы приедем в Ташкент?

Капуша усмехалась в ответ.

– Ага, если поезд не опоздает, тащится, как удав по пачке дуста.

Асе было достаточно смотреть на секундную стрелку, её скорый строгий марш. Поверх стекла ловила пальчиком движение, а под стеклом продолжался заметный ход одной стрелки и менее заметный – другой.

– Приехали! – рапортовал отец Асиной спине. – Просыпайся!

Но этих слов мало, чтобы вынырнуть из сна. Ася смотрит поверх головы отца в окно на проплывающие мимо здания и невольно засыпает вновь.

– Давай, давай. Вставай. Ташкент!

…Сонная Ася маялась на неудобной вокзальной скамейке. Вокруг – неподвижные лица в блеске пота, безвольные потрескавшиеся губы, ускользающие взгляды, напряжённые походки, словно все не шли, а несли свои разморённые тела, боясь растаять по пути. Ася отвернулась, грудью легла на спинку скамейки и уставилась на группу подростков. Среди них особо выделялась длинная фигуристая девица с бритой вокруг ушей головой, с короткой, вздыбленной чёлкой. Она страстно махала руками, требуя внимания, стукала соседей по плечу, двигала пальцами, безмолвно открывала рот. Остальные внимательно ей кивали, жестами отвечали. Ася попыталась повторить хоть одно движение. Запуталась. Старалась быть незаметной, и всё же девица её засекла, подняла руку и указательным пальцем показала круговое движение. Да, Ася поняла, что её просят отвернуться, только плевать она на это хотела! Ей интересно наблюдать. Словно срисовывать образ заколдованной русалки с обложки книги. Девица рассердилась, протяжно замычала, забормотала что-то непонятное. Мать услышала, обернулась, встретилась взглядом с девицей.

– Отвернись! – потребовала она у Аси.

Ася захныкала, тяжело сползла назад, с благородной обидой улеглась головой на коленях матери и уставилась в потолок.

Потолок вокзала украшали восточные орнаменты, сложенные из определённого набора узоров. Пальчиком в воздухе попыталась повторить рисунок. Рука быстро устала. А как же художник? Как он нарисовал? Однажды в садике с обложки книги «Сказка о золотой рыбке» Ася срисовала рыбака. Воспитатели долго восхищались, переспрашивали, она ли это сделала. «Нашли чем восхищаться», – недоумевала Ася и рассматривала недоступную детскому уму геометрию сложнейшего рисунка, которую невозможно сделать без особых знаний. Скорее всего, такие узоры – подарок волшебника, который запрятал в рисунке своё послание людям…

– Смотри, как красиво, – показала матери на потолок.

– Ага, – подняла она голову. – Молодцы, отреставрировали после землетрясения.

– Что такое землетрясение?

– Это когда земля трясётся…

– Зачем?

– Спи.

Ася представила злого волшебника, который зачем-то трясёт землю. Он, наверное, завидует доброму волшебнику, который умеет наколдовывать такие прекрасные узоры… Ася не заметила, как уснула. Снилось большое красивое море, где в разумном порядке плавали геометрически ровные рыбы, похожие на узоры с потолка…

Июль, 2008

– Дядь Гена, – оторвалась от детских воспоминаний Ася. – А правда, что Арал высох?

– Не весь пока, – отложив газету, дядя грустно вздохнул. – Немного осталось. С лужицу.

Он хорошо помнил свою работу вместе с друзьями на берегу Аральского моря, словно и не прошло с тех пор более сорока лет. Они шагали по гулким деревянным тротуарам маленького казахского посёлка, сгибаясь под тяжестью приборов и рюкзаков. Тогда дядя Гена случайно попал в группу научных сотрудников из Ленинграда и ужасно стеснялся их замысловатых, непонятных речей. Тогда и понял, что необразованность – это всё-таки большая помеха для жизни. Ну, писать-читать он умел и счёт знал в пределах четырёх классов, однако дремучесть было не скрыть. Выходило, что ему с ленинградскими и поговорить не о чем, кроме как о рыбе и девках. Картишками хорошо перекидывался, незамысловатыми фокусами удивлял, а как о культуре или мировой экономике речь заходила, тут же случался затык. Ну ни бельмеса не шарил, бек-мек и ку-ка-ре-ку! Стыдобища, словно проиграл бой в кураше. Аккурат после Аральской экспедиции в вечерней школе добыл аттестат и поступил в техникум на автомеханика. Очень полюбилась химия.

– Я помню, мы мимо на поезде проезжали. Красиво. Посреди пустыни синее море, – мечтательно сказала Ася.

– Сейчас там голая степь. Высохло всё. Ветер соль со дна поднимает, разносит, всё губит вокруг. Помидоры, огурцы не растут. Только верблюдам радость от верблюжьей колючки. Тебе сколько тогда было?

– Лет шесть, наверное.

– И запомнила?

– Запомнила. Я ж, кроме снега, ничего толком и не видела тогда. Лета почти не было. Мать говорила, что вы живёте как за границей. Я не понимала. Радовалась теплу, свету. Ужасно переживала, когда с деревьев падали яблоки. Этой красоте расти и расти, а тут червяк.

– Помню, как ты их обратно к веткам привязывала, – расхохотался дядя Гена. – Честно говоря, я, когда в первый раз увидел, был в шоке. Потом Зойка объяснила твою жалость.

– Теперь моя дочка вишенки на дерево возвращает.

– Да уж, люди остаются, антураж меняется. Только червяки стали агрессивнее, добрались до мозга людей. Прям эпидемия. Много ошибок наделали, перед детьми стыдно. Какое наследство оставляем? А ведь казалось, все правильно. Рис, хлопок. Ан ведь нет, не получилось геройства, где-то жизнь червоточину дала. – На последнем слове дядя Гена закашлялся, стал оглядываться. – Слушай, а я ведь, кажется, тогда сюда приехал? Ну, на этот вокзал?

– Да.

– Я вроде приехал в Агрыз, а вы говорите: Архыз.

– Одно и то же.

Ася улыбнулась, как много лет назад. Дядя Гена тогда решил навестить родню. Отбил телеграмму сестре, указал место и время прибытия. Агрыз в восьмидесяти километрах от Челнов – без машины никак. Можно на такси или на автобусе, но тёте Ане важно было встретить брата честь по чести – на родственной машине. Преподносилось это как привычное, а по сути попахивало пафосом: «Мы не хуже других, всё как у людей!» Машина была у Руслана с Асей.

– Это тот, который обещал нам на свадьбу спальный гарнитур? – спросил тогда Руслан.

– Забудь уж.

– Как забудь? Встал, объявил на весь мир.

– Это сработала привычка. Откуда у него деньги? Только что вышел из тюрьмы, – оправдывала дядю Гену Ася.

– А зачем хвастаться? – возмущался Руслан. – Никто за язык не тянул. Да ты и сама поверила, как мартышка, визжала от радости.

– Ну поверила, а теперь не верю.

– Вот и пусть катит на автобусе, – бухтел Руслан, но в дорогу засобирался.

Ася и сама не знала, почему хотела встретить гостя. Может быть, хотела наполниться его оптимизмом или чем-то другим? Всё очень спорно и неопределённо. И почему ей, Асе, сейчас это так важно? Руслан всё больше молчал. В неясные звуки автомагнитолы отрывисто вливалась речь тёти Ани, звон шлагбаума на железнодорожном переезде, скрип ведра на цепи колодца, резкое гудение обезумевшего гонщика на трассе. Ася собирала звуки в саундтрек, и единственным кадром мысленно представляла улыбку дяди… Но хлопнула дверца, иллюзии рассыпались.

С нумерацией вагонов ошиблись. Дядя Гена, держась за поручни, проплывал мимо. Поезд неторопливо увозил его счастливую улыбку на другой край перрона, слишком далеко от встречающих. Тётя Аня, неловко передвигая больные ноги, торопилась следом. Махала руками так сильно, что выпустила сумку, она раскрылась на асфальте. Легкий хруст. Тётя Аня наступила на помаду, размазала алую жирную черту. «Беги!» – толкнула она в спину Руслана, наклонилась собирать баночку с вазелином, карандаш для бровей, проездной, кошелёк. Голубая рубаха Руслана маячила впереди и продолжала удаляться. Ася не поспевала.

Проводник досадливо принимал сумки под хозяйственное балагурство дяди Гены:

– Эту аккуратнее! Здесь дыня! Эту аккуратнее! Хоп? Здесь гранаты, варенье.

Проводник хмыкнул, снял кепку, утёрся ладонью. Заметив подоспевшего Руслана, с жёстким неудовольствием выдал:

– От Москвы, чё ль, чапаете?

Руслан не обиделся, принялся принимать и складывать пакеты, авоськи, сумки в горку у вагона.

– Зачем варенье? – досадовала тётя Аня. – Дай! Дай я тебя поцелую. Думаешь, здесь нет варенья? Похудел… Зря ты так.

– Ах, апаем! Это ж настоящее, нектар спелый под солнцем.

– Должно быть восемнадцать, – в который раз напоминал дядя Гена, вертелся, пытаясь пересчитать. – Где ж виноград, а чемодан с кишмишем?

– Ты что? – задохнулась от восторга тётя Аня. – Весь Узбекистан привёз?

– Я ж знаю, сколько вас тут. Это тебе. – Дядя Гена выудил из кучи белый четырёхлитровый бидон и протянул Асе. – Вишнёвое варенье. С твоего дерева. Помнишь вишнёвое дерево?

Конечно же, она помнила вишнёвое дерево. Чуть тогда не убилась…

Глава 4

Дядя Гена

Август, 1970

Ася потянула руку под платок, заскребла коготками. От приятного зуда голову охватило волной – будто кто-то славный и милый поцеловал в макушку. Скоро на пальцах появилось вязкое чувство сырости, следом возникла боль.

– Не трогай. – Мать утешительно положила руку на детское плечо, сжала сильно и ободряюще, будто это и есть лекарство. – Всё будет хорошо.

– Чешется.

– Всё равно не трогай. Потерпи чуть-чуть. Скоро приедем.

– Когда?!

– Скоро.

Бесконечными чёрточками за окном мелькали столбы, стянутые нотными проводами. Иногда с улицы доносилось еле слышное немузыкальное гудение. Поют-молчат-поют… Ася сидела на краешке полки и чувствовала, будто попала в параллельное измерение между поездом, проводами, лунным светом, где всё устремлено только в бесконечную круговерть без права вырваться в другое пространство: обшарпанный вагон, пассажиры в бесконечном ожидании, лавина вязкой духоты, перепалка проводника с курящим пассажиром. Как игра в пинг-понг: вопрос – ответ, просьба – отказ, угроза – грубость. Проводник стоит в проходе, говорит громко, озадаченно. Человек в синем ватном халате, в тюбетейке пьёт чай, курит набитую гашишем папироску, потеет. Требование «не курить в вагоне» неожиданно маслит неполной пачкой «Казбека». Игра проиграна, довольный проводник уносит добычу, а его освободившееся место тут же заполняется сигаретным дымом, мухами, аммиачным запахом туалета.