скачать книгу бесплатно
Винин сел в кресло, но тотчас поднялся и забродил по комнате. В его мыслях сумасшедшей каруселью кружились воспоминания об отце, разводе родителей и словах бабушки о том, что «отец твой идиот и мерзавец». Тихон не был ужаснейшим мерзавцем, но и примерным мужем тоже. Он часто кутил с женщинами, получив прозвище «юбочник», тайком понабрал огромных долгов, чтобы купить дорогую машину для хвастовства, не возвращался домой из-за «работы», хотя на деле проводил ночи с проститутками, врал и постоянно ругался со свекровью. В итоге его прогулки закончились разводом с Солнцевой, когда Винину стукнуло семь лет, и переездом в мелкую съёмную каморку. Тихон кошмарно ругался с бывшей женой, обвиняя её в том, что она оставила его в одном белье без крыши над головой и совершенно не помогала ему с долгами, о которых она даже не подозревала. В гостях он почти не появлялся, потому и не заметил, как его сын вырос и как страдал из-за отсутствия в его жизни отца. Тихон Модесту звонил крайне редко: бывало, позвонит в неделю раза два, бывало, мог на месяцы забыть про то, что у него есть ребёнок, а, если звонил, то постоянно говорил ему не слушать бабушку и маму.
Позже Винин понял: отец считал, что мать с бабушкой настраивают его против родителя, вот и говорил никого не слушать. «Дурак он», – с четырнадцати лет огорчённо смеялся матери Модест и был, к сожалению, прав.
Дверь кухни приоткрылась, чем привлекла внимание Винина. Он, подкравшись, посмотрел через щель на кухню. Перед ним предстала интересная картина: оживший и удивлённый Тихон медленно поднялся со стула и со слезами бросился в объятия любимой женщины, прижав её к себе и горячо целуя в щёки, лоб, нос. Солнцева в ответ его целовала и ярко улыбалась. Винин, поняв, что всё прошло хорошо, засиял от счастья. Нет, всё не просто прошло хорошо, всё стало хорошо!
– Они помирились? – сложив руки за спиной, спросил Лука. Винин кивнул. – Видишь, всё хорошо! Ты зря переживал.
Энгель, забывшись в печальных мыслях, с мрачной завистью глядел друга, ведь тот был счастлив, а он – нет. У художника не было причин радоваться, когда его со всех сторон окружили неприятные мысли, тени печали, гнева и досады, терзали переживания о любви и ревность. Почему когда ему так плохо, Винину так хорошо? Почему он тоже не может быть счастлив? Это несправедливо! И Энгель, хмурясь, сжал кулаки от досады и закрыл глаза, чтобы более не смотреть на счастливого товарища.
Скотос, сидя в кресле, страшно молчал.
IV
Мармеладная улица
Вокруг сидят друзья, – я точно не один,
Не тет-а-тет со страхом и тревогой.
Но, к сожалению, я в окружении скотин.
Уж лучше сгнить в квартире одинокой.
* * *
Даменсток, 19 июня, 1044 год
Время 20:04
На улице ещё светло.
В смущении порозовело небо, лодками в небесном океане плыли эфирные облака. В вечернем воздухе смешались табачный дым, слабое дыхание деревьев и кислый алкогольный запашок. Ярко сияла предлинная Мармеладная улица, или, как её прозвали тамошние обитатели, «рай», где каждое заведение было баром, кальянной, забегаловкой, публичным домом или клубом. При заходе солнца здесь открывалось множество заведений, чьи вывески сверкали ослепительнее фонарей. Над дверьми красовались самые различные названия: «Яма», «Интимное кредо», «Аристократы», «Кривая крыша» и тому подобное. Каждую ночь по «раю» разгуливали шебутные пьяницы, полунагие проститутки и молодёжь, решившиеся повеселиться в сумбурную темень.
Энгель и Винин в компании пяти общих знакомых шли по Мармеладной, подбирая место, где могли бы остановиться, недорого купить вина с закусками и вскоре зашли в забегаловку «Блэк & Уайт». Так как забегаловка работала круглосуточно и находилась неподалёку от «рая», её приписывали к «мармеладным» заведениям, что поначалу совершенно не нравилось её владелице. Но поделать с этим она ничего не могла, смирилась и со временем нашла множество плюсов в ночных сменах: в кассу капали деньги от загулявших и посещаемость забегаловки стремительно возрастала. «Ради такого можно и крошкой репутации пожертвовать», – как-то раз, разговорившись, брякнула владелица Винину. Больше они ни разу не заговаривали, только кивали друг другу в знак приветствия.
Заняв свободный стол, Энгель, Савелий Жадин, Николай Тьюддин, Нестор Обжоров и Сет Прайд расположились на диване, а Винин с Григорием Хамловым сели на стулья.
«Что в такое время и в таком месте делал Модест Винин?» – в будущем задавался вопросом Рефлекто, пока не узнал, что писателя позвали на прогулку неожиданно. Можно сказать, его насильно вывели из дома, чтоб он «развеялся, повеселился», но не сказали куда идут. Винин считал Мармеладную улицу нечестивой, и никогда в ночное время не гулял по ней, боясь тамошних обитателей. Из-за этой невинности приятели считали его странным, потому решили устроить эксперимент и собрались показать скромняге «взрослую разгульную жизнь».
Энгель, как и Винин, не любил таких прогулок, но в этот раз сам организовал вечер и, тут же зайдя в забегаловку, небрежно повелел двенадцатилетнему полуслепому подростку принести им несколько бутылок вина и коньяка. Неестественно для себя он мрачнел, грубил, торопливо выпивал бокал за бокалом, криво усмехался и говорил развязно, чем удивлял Винина, никогда не видевшего его выпившим. Остальные ни капли не удивлялись пьянству Энгеля, наливали ему то вина, то коньяка, сами опустошали бутылки, громко хохотали и, влившись в окружающую пьяную среду, распевали со всеми песни:
Я с детства слышал мысли,
Как кот и пёс дрались они!
И каждый день пел небылицы
Злой бес, кричащий изнутри:
«О Го-осподи! О Го-спо-ди!
Ты на себя-то погляди!
О Го-осподи! О Го-спо-ди!
Злодей в лице, злодей внутри!»
Хамлов, прекращая петь, всё тряс Винина за плечо, кричал ему в ухо:
– Модька, подпевай! – и вливался в уже другую песнь:
Эй, русый извозчик! Как смотришь игриво:
Должно быть, задумал вселенское зло…
Винин ни разу не открыл рта и не произнёс ни звука. Ему было очень неуютно сидеть в шуме противных голосов, уж тем более общаться с нетрезвыми знакомыми, половину из которых он остерегался.
Стоит кратко очертить портреты этих пяти личностей, дабы стало ясно, какие люди в этот злосчастный вечер окружили писателя.
Тридцатилетний известный фотограф и многосторонний коллекционер Нестор Обжоров был толстым крупным «кабаном» с сальными крашенными в русый короткими волосами, чёрным затылком, редкой щетиной, красными прыщами на блестящих щеках и спокойными глазами, цветом похожих на огурцы. Его почти никогда не видели с пустым ртом: он либо постоянно ел, опустошая полные тарелки блюд, и никак не мог насытиться, либо курил сигару за сигарой, съедая табачный дым вместе с едой. У него была особенность – пустота в желудке и, следственно, неутолимый голод. Во время своих трапез он совершенно забывал про этикет и приличие, начиная уплетать всё, что было съестно и несъестно. Его не отпугивали отвратительные блюда, а наоборот привлекали, как коллекционера, а людей отталкивало от него, – никто не хотел видеть мерзости, которые способен был смаковать фотограф.
Помимо голода Обжорову жизнь подарила проблемы с памятью: он никогда не мог правильно запомнить имена и фамилии своих знакомых, а если запоминал, то путал. Так Винина фотограф постоянно называл Гришей Жмотином, а Энгеля Сетом Обвининым.
Несмотря на явные проблемы со здоровьем, Обжорова ничего не тревожило и не беспокоило: он всегда оставался непоколебим. Его не трогали ни оскорбления, ни похвала, не интересовали ни сплетни, ни жизни знакомых, – ему было совершенно плевать на всё. За это бесчувствие его и уважали, и ненавидели: он был идиллическим, чем дарил спокойствие, и слишком хладнокровным, чем обижал близких людей. А Винина его равнодушие восхищало.
Сету Прайду было двадцать лет, когда он впервые приехал из Олгнии в Яоки и остался жить в её столице – Даменстоке. Если верить слухам, то он бежал из родной страны, ибо был объявлен в розыск, а если верить рассказам самого Прайда, то его «творческую натуру» потянуло в Даменсток, где за восемь лет он построил себе актёрскую карьеру. По нему вздыхало сотни девушек и женщин, ему давали главные роли в драмах и боевиках, с ним хотели работать известные режиссёры, – Прайд был очень известен благодаря своей экзотичной внешности. Высокий одноглазый иностранный красавец с атлетическим телом, все члены которого обладали невероятной силой и энергией, скуластым лицом, покрытым тёмными рубцами шрамов, носом с аккуратной горбинкой, глазом цвета ярко-голубого апатита, чисто-белыми длинными волосами, похожими на аллонж, – мечта для романтических бедняжек, не знающих его истинную личность.
Эгоист Прайд был высокомерен, развратен и горделив, никого не любил, кроме себя, и смотрел на людей свысока. Девушки, которым «посчастливилось» сблизиться с ним, после жалели о своей наивности и в страхе сбегали от него после первой ночи, ведь актёр был невыносим и жесток. Винин был наслышан об ужасах и развратных мерзостях, которые вытворял Прайд, и при каждой встрече с ним обходил его стороной, а Прайд, чувствуя его дискомфорт, умилялся, называя его «ангелком», и постоянно лез к нему с дружелюбием.
Вторым после Обжорова нормальным, по мнению Винина, был двадцатичетырёхлетний издатель Николай Тьюддин – самый младший и самый болтливый парень из всей компании. В его фигуре всё было мягким, розовым и плавным: овальное лицо, немного изогнутые уши с большими мягкими мочками, вздёрнутый нос, пушистые каштановые кудри и задорные розовые глаза. Одевался он всегда уютно, тепло, в его образах доминировал его любимый розовый цвет.
Хотя внешне Тьюддин и выглядел, как наивный мальчишка, характер у него был не самый прелестный: из отрицательных черт в нём преобладали чёрная зависть, лесть и баранье упрямство. Он завидовал чужому успеху, чужой радости, чужому богатству и, обиженный, начинал неустанно болтать только о себе любимом, своих достижениях и делах, вытрясывая из остальных похвалу. В спорах издатель всегда стоял на своём, постоянно перебивал оппонента и даже не хотел послушать иного мнения, считая своё мнение правильным, а чужое – неправильным. Чаще всего ему приходилось признавать свою неправоту, что сильно ударяло по его самолюбию. Винин, в отличие от остальных, часто хвалил Тьюддина и выслушивал его словесный водопад, однако уставал от его чрезмерной активности и молился, чтобы издатель поскорее замолк, но тот начинал болтать всё больше.
В противовес Тьюддину выступал Савелий Жадин – тридцатилетний предприниматель и самый молчаливый человек из всей компании. Вечно хмурый с длинными белыми висячими бакенбардами и волосами, бледной кожей и прищуренными белыми, будто пустыми глазами, одетый в дорогой синий костюм, он, как и остальные, был со странностями и сильно напрягал Винина своим незаметным присутствием, постоянным пересчётом наличных и мимолётными взглядами в чужие кошельки. Всякий раз, как они оказывались рядом друг с другом, писатель слышал едкий металлический монетный запашок, рьяно исходящий от Жадина. Винин ничего не знал о предпринимателе, кроме того, что тот был донельзя жадным, торопливо ходил и неуклюже подбирал упавшие из чужих карманов монетки и купюры.
Осталось очертить последний портрет, прежде чем мы вернёмся к вечеру. Григорий Хамлов, главный инициатор гулянок, был двадцатидевятилетним циничным вредным критиком и неплохим художником, считался почитаемым лицом в узких кругах, к чьему мнению прислушивались и обращались. Но по характеру Хамлов был страшным человеком: его агрессия не знала предела. Его выводила из себя любая мелочь, и в гневе его лицо искажалось, краснело и вытягивалось, он начинал кричать на всех, перебирая все бранные слова, и постоянно угрожал расправой. Вступать с ним в дискуссию было себе дороже, оттого все отмалчивались. Однако, несмотря на его чёрствую личность, за друзей и родных он стоял горой. Если кто-то осмеливался оскорбить близкого ему человека, Хамлов не брезговал вступить в ожесточенную драку за чужую честь. Весь его ужасающий силуэт был тёмным, резким: острые уши, острые чёрные короткие локоны волос, острый нос, острые брови, острые шипы на изношенной кожанке, острые пальцы и даже круглые очки казались острыми.
Да, Хамлов по-настоящему пугал Винина, хотя они никогда не конфликтовали; критик даже считал писателя своим другом. Может, Винину было бы легче в этот вечер, если не ситуация, в которой он оказался не по своей воле.
Неделю назад Хамлов в своей статье страшно раскритиковал поэму Совия Дятлова, коллегу писателя по перу. Через пару дней в свет вышел ответ возмущённого поэта на непрошенную критику – стишок, высмеивающий карикатурную внешность, характер и фамилию Хамлова. Винин оказался меж двух огней: разъярённые творцы его тянули на свои стороны, умоляя о поддержке и защите. Писатель не собирался ввязываться в их отношения, но хотел помирить товарищей и работал «сломанным телефоном».
К сожалению, помирить поэта и художника ему так и не удастся, потому вернёмся обратно к вечерней забегаловке.
Шёл второй час. Красный от алкоголя Черникский, опустошив очередной бокал, потянулся к бутылке для добавки, когда его остановил единственный трезвый Винин:
– Энгель, не перебарщивай.
– Я не перебарщиваю…
– Ты уже невероятно пьян!
– Не пьян я вовсе!
– Энгель, я за тебя беспокоюсь…
– Ой, отстань!
Энгель сбросил с плеча руку Винина и плеснул себе в бокал вина. Прайд с Тьюддином, пьяные и багровые до безобразия, заржали с взволнованности писателя, а Хамлов пихнул его локтем в бок:
– Глядите-ка на нашего трезвенника! Самому-то не хочется хотя бы бокальчика? А то ни капельки не опробовал! Ну не боись, Модя, коньяк хорош! Дай-ка налью… – он забрал пустой бокал у задремавшего Обжорова, залил его до краёв коньяком и тыкнул им Винину в лицо. – Пей!
Опьяневшие посетители, развеселившиеся Тьюддин и Прайд поддержали его и хором кричали: «Пей! Пей!»
– Я не хочу, – отказался Винин.
– Не хочешь?
Хамлов страшно засмеялся; его руки затряслись и коньяк полился на писателя. Винин вскочил на ноги, с испугом посмотрев на свою одежду: тёмными облаками алкоголь распластался по зелёной рубашке, жёлтому галстуку и синим брюкам. Все захохотали громче. Хамлов бросил несколько извинений, а Энгель, простодушно смотря на товарища, заедал выпивку бутербродом с колбасой и огурцами.
Странно ухмыляющийся Прайд подошёл к испачканному Винину, попутно вытаскивая из карманов сухие платки:
– Ангелок, давай помогу…
Покрасневший Винин нахмурился, отпрянул от актёра и надел чёрный плащ, собравшись уйти, когда его остановил пришедший неизвестный ему необычайно высокий господин в ярко-красном костюме, белой водолазке, фиолетовой бабочкой на шее, серебряными серьгами и кольцами на каждом пальце. Писатель безуспешно попытался его обойти, сдался и вопросительно посмотрел на господина.
– Либидин! – засверкал Энгель и, приподнявшись, пожал пришедшему руку. – Какими судьбами здесь?
– Да так, гулял рядом-с…
Аркадий Либидин, владелец роскошного публичного дома «Асмодей», был красив лицом, имел лёгкую ямочку на гладковыбритом подбородке, аккуратную горбинку на носу, на котором держались очки без одной дужки, и густые каштановые брови, контрастирующие с белокурыми, зачёсанными набок волосами. Под большими пепельно-серыми глазами темнели мелкие морщинки.
Никто не знал, когда Либидин родился и сколько ему было лет, – он выглядел молодо, но на Мармеладной впервые объявился ещё пару десятков лет назад и всё время неустанно работал. Люди предполагали, что ему было около пятидесяти или шестидесяти, а свежесть в лице приписывали пластическим операциям, везению или магии.
Природа одарила Либидина не только внешней привлекательностью, но и шелковистым лирическим баритоном, а лёгкая картавость его приукрашала. Он говорил, напевая окончания и, казалось, постоянно хочет сказать что-то ещё, – тогда все замолкали, ожидая от него продолжения фразы, и удивлялись молчанию. Но в красивой внешности и голосе было что-то недоброе, – это недоброе Винин сразу уловил при первом взгляде на новое лицо и насторожился.
Либидин обратился к нему насмешливым взглядом, пугающе осклабившись, усадил его обратно на стул и пожал каждому руку. Приятели, на миг отрезвев, счастливо заулыбались и, перебивая друг друга, обсыпали его обыденными вопросами. Даже зазнавшийся Прайд, вместо рукопожатия, поцеловал шестипалую ладонь, блестящую от серебряных перстней, и поинтересовался о его здоровье. Несколько мужиков неподалёку обратили внимание господина на себя и, прижав руку к сердцу, восхищённо поздоровались с ним, женщины, поправляя причёски, кокетливо улыбались и строили глазки, а хозяйка забегаловки с почтением кивнула ему в знак приветствия.
Да, Либидина знали и любили все. Все, кроме Винина. Дабы исправить это недоразумение, сутенёр протянул писателю свою шестипалую ладонь и, с любопытством рассматривая пятна от коньяка на его одежде, представился:
– Аркадий Либидин.
– Мо… Модест Винин, – запнувшись и не пожав руки, представился писатель.
Либидин не обиделся, только усмехнулся, одолжил стул у соседнего столика и сел между Вининым и Хамловым.
– Аркаша, а, Аркаша, – затараторил Тьюддин, – а ты, разве, не знаком с Модей?
– Нет, мы с господином Винином видимся впервые…
– А-а-а! Модька, а мы тебе разве не говорили про Аркашу?
– Нет.
– Как же так получилось-то? Ну, Модька, это наш бессмертный сердцеед – Аркаша! Он заведует самым элитным домиком в «раю», да и важная шишка на районе! Аркаш, ты, вроде, Мармеладной в своё время правил, да? Да! Вот, видишь, какой он у нас важный!
Винин недоумённо смотрел на издателя:
– Что? Какой элитный домик?
– А, тебя же там ещё не было! Эх, Модька, ты пропускаешь тако-ое! Видел бы, какие красавицы в «Асмодее» обитают!.. Не женщины, а богини. Да, богини!
До Винина дошло, что скрывалось под «элитным домиком», и он поморщился от отвращения к Либидину. Он не мог понять смысла подобных заведений, презирал сутенёров и их клиентов, а к обитателям публичных домов питал только сочувствие, ибо знал, какими способами и по каким причинам они становятся платоническими жертвами.
– Вы никогда не были у нас? – удивлённо вскинул брвоями Либидин.
– Никогда. Это мерзко и низко использовать людей лишь для плотских утех, а вас я категорически не понимаю!
– А-а! Вы у нас правильный человек!.. – господин умилительно посмеялся. – Ну что за прелесть! Кем же вы работаете, раз презираете публичные дома? И, кажется, я слышал ваше имя-с…
– А Модька у нас писатель! – вмешался Тьюддин. – Так утончённо пишет, аж слёзы на глаза наворачиваются! Я же рассказывал, помнишь?
Либидин с приятным изумлением развернулся к Винину лицом:
– Так вы у нас писатель! Как интересно! Писателей я ещё не встречал… Нет, не встречал. И какие же произведения вы написали?
Не дав даже раскрыть Винину рта, Тьюддин вновь затараторил:
– О, Модька написал «Господина Дьявола», «По ту сторону» вроде и ещё много-много книжек. О! Я же тебе ещё отрывок читал из «Беса»…
Господин внезапно просиял и жестом наказал издателю закрыть рот, что крайне смутило писателя.
– Так это вы написали «Беса»? – после паузы, поинтересовался он и пододвинулся к Винину ближе.
– Да.
– Как интересно-с! Коля читал мне несколько абзацев, да и я вас читал на досуге… Знаете, Модест, у вас очень любопытные сюжеты и образы! Однако у меня возник один нескромный вопрос… Почему вы решили написать про бесов? Есть же множество мифических персон в нашем фольклоре, так почему решили обратиться к бесам? Даже священнослужители сомневаются в их существовании, а вы, судя по написанному, в них веруете…
– К чему вы спрашиваете?
– Мне очень интересны вы и ваши произведения! К удивлению, люди не верят в бесов, богов и прочую ересь, что уж говорить про писателей, которые хоть и писали сюжеты на религиозные темы, но никогда не были так близки к истине как вы. Вы совершенно другой-с…
– В смысле другой?
– Я же сказал: вы близки к истине! Скажите, откуда столько познаний про бесов? Священное писание или, может, ещё что-то?
– Почему вы говорите, что я близок к истине?
– О, не удивляйтесь! Я всего лишь знаю чуть больше остальных… Так, откуда вы столько узнали-с?
– Как вы и сказали – священное писание. Оттуда я брал догадки о способностях бесов и их примерные образы.
– Нет-нет, не только писание! С писанием вы не смогли бы так точно описать внешность и повадки бесов, уж тем более не смогли бы разделить их на три группы! Вы ведь знаете куда больше, Модест, так скажите: вы встречались с бесами?
Винин замялся.
– Нет, не встречался. Я рассматривал уголовные дела, где предполагаемо были замешаны бесы и по рассказам очевидцев очертил их поведение.
