Немой набат. 2018-2020

На первых порах Пашневой нужны были советы Валентина – он ориентировал полюдям, с которыми ей приходилось вести дела в Красногорске, – с кем можно впрямь, с кем нужно вкривь, с кем лучше вкось, а кого и за жабры треба взять. Но деловые связи скоро переросли в тесную дружбу. Предварительно созвонившись, Полина заезжала к ним часто – обязательно с подарками для Диночки, заранее сделав запас детских игрушек.

Однажды позвонила ближе к вечеру – просто так, с тоски, услышать дружеские голоса. Поболтала с Глашей, попросила позвать Валентина.

– А его нет. Включили в какую-то комиссию, и он на пару дней укатил в Кострому. – Так ты одна?

– Ну как одна? С Диночкой, спать её укладываю.

– Глашка, я к тебе на огонёк сейчас приеду! – неожиданно для себя самой воскликнула Полина. – Не приеду, а примчусь.

Вызываю такси.

И дала отбой.

Добралась она до Автозаводской нескоро – час пик. По пути несколько раз дозванивалась до неё Глаша, но Полина не отвечала на вызовы. Зато в квартире вместо «здравствуй» сразу нарвалась на тревожный вопрос:

– Что стряслось, Поля?

– Да ничего не стряслось. Душу бабью излить надо. Хотя… Нет, Глашка, всё-таки стряслось.

Они устроились на кухне, и на повторный вопрос Полина выдохнула одно слово:

– Соснин…

– А-а! – сразу сообразила Глаша; как бабе бабу не понять! – Тогда погоди, в один момент стол накрою. Всухую такие разговоры не ведут.

Достала из навесного шкафчика бутылку «Столичной», выставила закуску и до краёв налила две большие рюмки.

– Я Диночку уже не кормлю, можно и расслабиться. Давай, Поля, сперва шарахнем без тоста. Гуляй, бабы!

Полина знала: стопарь водки, если не сопротивляться, стремясь играть в трезвую, а охотно податься высвобождению затаённых чувств, – лучшее душевное лекарство. И была благодарна Глаше, что та всё поняла. После рюмки её, как и до́лжно быть, отпустило, и она по-бабски пожаловалась:

– Глашка, влипла я по самое некуда.

– Понесла, что ль?

– Хуже, хуже, Глаша. Гораздо хуже. Тут чисткой не отделаешься. Втюрилась, как девчонка несмышлёная. Не шашни.

– Да-а, видать, далеко дело зашло. На авось здесь нельзя, – задумчиво и тревожно протянула Глаша. – Выпить-то мы выпили, а разговор у нас с тобой получается трезвый. Он про Винтропа в курсе?

– Темню. Уж не под силу. Строю из себя художественную даму. Скрываю, где работаю. Чего доброго узнает, что я на бывшей должности Валентина, сразу всё и поймёт. Парень-то не глупый.

– Давай-ка, Полинушка, займёмся нашим профессиональным занятием – анализом. Как ты полагаешь, сколько ещё тебе удастся от правды уходить?

– Не знаю, Глаша, не знаю. Тут ни рассудочность, ни наивная рассудительность не в подмогу.

– Я почему спрашиваю. Время, оно, знаешь, всё по своим местам расставляет, все узлы развязывает. Может заморозить отношения на позиции «как есть» и ждать?

– Чего ждать-то, Глашка? Я про него всё знаю, он про меня ничего не знает. Страшно сказать, сплю с идейным ворогом, он же прозападный симпатизант. Лежать рядом, а думать врозь! Всё вывернуто наизнанку. Пространство согласия, как небо в овчинку, только чувства, ни о чём другом заикнуться не могу. Эх, ёлки-моталки! Неужто не понимаешь, какие в душе муки адовы оттого, что обязана с ним лукавить?

Помолчали. Глаша налила ещё почти по полной.

– Давай выпьем просто за жизнь. Сложная у нас, Поля, жизнь, сами себе не принадлежим.

– Тебе-то что жаловаться! Вы с Валентином люди счастливые, дочь на пределе успела родить. А я? Несколько лет ещё в запасе есть, да я ведь ещё незамужняя. В башке только и стучит: кому сердце отдать? Любви хочется, Глашка! А тут звёздочка засветила. И кто? Это какой же надо быть невезучей, чтобы именно – Соснин. Жизнь из колеи выбил… Ты-то даже фамилию не меняла, а меня под церковные книги в Вязьме легендировали. Вот и стала Пашневой. Хорошо, имя сохранилось – это уж наши умельцы постарались, подправили пару буковок в книжных записях.

– А я-то имя сменила.

– Да брось ты! У тебя прозвище, вроде псевдонима, по документам осталась Гульнарой. А я… – Полину прорвало. – Глашка, ну как я могу ему объяснить, что я не Пашнева, а Дубовская? Что не деревенская, а московского пошиба да из профессорской семьи? У мамы звание… Что театром давно увлекаюсь. Мы с Димой как-то общались с моим старым-старым театральным знакомым, – так этот человек фамилии-то моей «девичьей» не знает. Полина и Полина. На душе ад кромешный. Влипла я, Глашка, влипла! Не знаю, как быть, как жить. Выхода не вижу. Разливы чувств весенние, а впереди что?

– А если всё-таки…

Полина поняла и прервала сразу:

– Думала я об этом, думала. Открыться, что знаю Суховея, и значит, работаю на Винтропа. Тогда мы с ним вроде как заодно. Но так можно жить только с чужим, нелюбимым и временным. А мне счастья хочется, Глашка! Ну как в своей семье нелегалом быть? Как тут рука в руку держаться? Невозможно! А дети пойдут?.. Неустранимо всё это… Нет, это мёртвый тупик. Идти в никуда? Сама знаешь: не приучена.

Налила себе ещё половину рюмки. И вдруг – в слёзы.

– А душа-то уюта просит. Иной раз приеду вечером домой, он позвонит, переговорим по-свойски, а потом я – пластом на тахту и реву белугой. А в другой раз – в жар бросает, сама не своя. Как пишут поэты, слёзы разлуки, трепет свиданий. Я все варианты перебрала. И так и сяк, и так и этак. Вроде решила рожать безотцовщину, зато от любимого человека. Он для меня теперь не встречный-поперечный. Но сейчас-то не время! Сейчас-то я не могу с задания в личную жизнь соскочить. Только-только начала врастать в агентуру влияния и кожей ощущаю, что винтропы меня к чему-то интересному готовят. Неспроста им срочно понадобилась женщина. Как тут рожать? Вот и получается ни то ни сё, ни тпру ни ну. Вся в растеряшках. Голый постельный расчёт. А на сердце такая щемь… Мой земной рай за глухим забором.

Теперь налила себе половину Глаша.

– В Вильнюсе-то я его несколько раз видела. Парень, конечно, видный, в самой поре. В общении приятный, как Валя говорит, галантерейный. Поль, а что он сам-то о себе рассказывает? Как представляется? Кем? Много о себе мнит?

– У него-то вроде душа нараспашку, весь наружу. Всё сказал, как есть, кроме Винтропа. В Вильнюсе у шпротников просто жил-поживал, отдыхал от прежней горячки. Приобрёл там хорошего друга, который сейчас живёт в Москве, – это про Валентина. Но фамилию не назвал. Да! Говорит, что недавно лихо подзаработал на журналистском заказе. Но я-то об этом знала.

– Как же! Помню, помню, Валя тебя о компромате на банкира просвещал, чтобы на всякий случай была в курсе. А сейчас-то он чем занимается? Что говорит?

– Свободный журналист, вольная птица. Правда, вчера вечером по телефону сказал, что получил весьма престижное предложение, – мол, должность солидную предлагают, крутую. Хочет увидеться, рассказать, твердит, будто мой совет ему нужен, без меня, божится, решение не примет. Похоже, что-то серьёзное.

Глаша уже знала от мужа, о чём идёт речь, однако в данном случае дело касалось сугубо служебных дел, которыми незачем делиться даже со своими. Прикинулась наивной:

– Да, это что-то новенькое.

– Валентин, наверное, узнает. А мне, прежде чем с Димкой увидеться, надо с твоим этот вопрос обговорить… – Горячо воскликнула: – Господи, что же это деется! Какая уж тут любовь, если каждое слово должна согласовывать? Что за любовь под ярмом рассудка?.. Глашка, у меня эмоциональный ресурс на исходе.

У Глаши вдруг слёзы покатились из глаз, она по-детски утёрлась тыльной стороной ладони.

– Ты чего?

– Тебя-я жалко. Что за жизнь собачья? Любить нельзя-я…

Полина тоже заплакала. Женщины обнялись, вздрагивая и подвывая от тихих рыданий, хлюпая носами. На несколько минут застыли в объятиях, положив головы на плечи друг другу.

Женская пьянка на двоих совсем другая, чем у мужчин. Мужики предвкушают удовольствие от тарабарщины с другом и после выпивки становятся навеселе. Бабы, наоборот, на пару садятся за бутылку, чтобы излить душу, бедой-горем поделиться с близкой подругой, и кончается застолье чаще всего слезами. Мужики пьют с женщинами и за женщин, а бабы только за своё, бабье, и не дай Бог появиться в такой момент мужику, всю обедню испортит.

«Какое же счастье, что нет Валентина и можно выть вот так, не стесняясь, облегчая душу, – думала Полина. – Для того ведь и примчалась, чтобы исповедаться».

– Погоди, Полина, – вдруг отстранилась Глаша. – Я так и не уразумела, как тебе Соснин-то подвернулся?

– Да как же! Мы с ним в прошлом году в Поворотихе пересеклись, перед пожаром. Я туда с Кушаком ездила, для прикрытия. В тот раз и твоего Валентина мельком видела, он Кушака наставлял.

– А-а! – воскликнула Глаша. – Это ведь я Вальку в Поворотиху погнала. Там Подлевский злодейство затевал, хотел заживо сжечь Веру Богодухову с грудным ребёнком. А Соснин-то и предупредил о страшном замысле.

– Богодухова… Кто такая?

– Потом как-нить расскажу, она не из наших. А Соснин… Точно! Без его подсказки мы бы с Валентином Подлевского прозевали. Святое дело Соснин сделал. Кушак-то в Поворотихе неспроста объявился, – чтобы Богодуховых предупредить. А ты там с Сосниным познакомилась – так?

– Случайно и мимоходом, хотя от Кушака знала, кто он такой. Потому и телефончик дала, на перспективу. Но как мужик он на меня тогда впечатления не произвёл. Забыла. И вдруг через год звонит – я вам с Валентином об этом рассказывала. А уж когда встречаться начали, тут я и поплыла. Совсем другим он оказался, чем в Поворотихе. Говорит, и я совсем другая была.

– Господи, как в жизни всё случается-переплетается! Что же делать-то, Поля? Ты скажи, кстати, Валентину про наш разговор сказывать или мы сами разберёмся? Дело-то серьёзней некуда.

– Нет, Глаша, приехала я к тебе душу облегчить, выплакаться. А разбираться буду сама. Ты мне сказала как раз то, о чём я сама думаю. Выхода нет, и ты права. Я крестилась в возрасте по чину «Аще не крещён есть» и надеяться мне остаётся только на Господа Бога, без воли Коего ничего у меня с Димкой не сложится. Да, надо оставить всё как есть, а жизнь, она покажет, развяжет узел этот запутанный. – Да что она покажет-то, Поль? – с горечью отозвалась Глаша.

– Ну, во-первых, пока всё твёрдо не проясню, я его кому-то отдавать напрокат с возвратом не собираюсь. А рожать или не рожать, у него спрашивать не буду, решила уже. Мой вопрос! Так может повернуться, что он и не узнает. А вот когда-а… Бог весть. Когда рожать, зависит опять же от моих обстоятельств. Служебных. Валентину о нашей пьянке не говори, я сама с ним по Соснину посоветуюсь – в другом формате, в другом режиме. Пока буду каждым днём жить. Не уходить же в затворничество, спиной к зеркалу не встанешь. Как говорится, страданье – путь познанья. Сперва, кстати, надо выяснить, в какие кущи райские Димку зазывают и как мне на это реагировать. Я так поняла, Валентин завтра прибывает? – Послезавтра.

– Скажи ему, что мне срочная встреча нужна… Ну что, Глашка, буду собираться? Вызывай такси.

– Поль, уже поздно, считай, ночь. А ты выпивши, под мухой. Не опасно ли? Знаешь ведь, какие нынче таксисты, по телевизору столько жути. Того и гляди какой-нибудь разудалый негодник попадётся. Может, останешься? Я мигом всё оборудую.

– Я с наших разговоров уже протрезвела. Но ты вообще-то верно насчёт опасности… Знаешь что, вызывай-ка такси по классу «Бизнес», на «мерседесах» шофера исправные работают, обходительные, без закидонов. Зарплаты моей хватит, чтобы от нечаянной беды ночью пооберечься.

– Только позвони обязательно, когда домой доберёшься. Спать не лягу, пока звонка не дождусь.

– Лады. Спасибо тебе, Глашка, за этот вечер. Ты меня поняла, а я от твоей душевной заботы, от участия сердечного ещё крепче в своих помыслах утвердилась. Разберусь!

Глава 14

Соснина одолели воспоминания. До глубокой старости – дай Бог дожить! – он не забудет, как в младенчестве ненавидел маму, которая заставляла его пить вонючий рыбий жир. А мама сейчас приболела – давление! – но он, негодник, уже тысячу лет не был в Томске и неизвестно, когда посмеет туда сунуться. Вдруг мелькнула мысль: чтобы обнять стариков, почему бы не купить им авиабилеты до Москвы и обратно? Проще простого. Разумеется, после похорон этой проклятой пандемии, после вакцинации. К тому времени, может статься, и повод подвернётся.

Именно этот повод, маячивший скорее в мечтах, чем в яви, и побуждал Дмитрия перелистывать страницы своей жизни. Томск, Чикаго, Москва, Киев, Вильнюс, теперь снова Москва. Но странно, он перебирал в памяти не сами «этапы большого пути», а то, как, распахивая душу, исповедовался о своих плаваниях по житейскому морю Полине. Известное дело, мемуаристы падки на байки о всякой всячине, любят кое-что приукрасить себе в пользу. Однако Соснин в разные разности не лез, по-крупному был честен, не скрывая своих публичных неблаговидностей и благоглупостей, вроде антипутинской истерики на Болотной. И только об одном глухо молчал – о связи с Винтропом. Этой темы в его частых и всё более длительных беседах с Полиной не существовало вовсе, порой Дмитрию казалось, что его расчётливая работа на Боба – из другой жизни, не имеющей ничего общего с той одухотворённостью, какая открылась ему после близкого знакомства с Полиной. Конечно, в голове нет-нет да стучала тревога о том, что рано или поздно придётся открыться, однако он малодушно гнал её, надеялся – Бог даст! – в будущем изворотливо выкрутиться из щекотливости двойной жизни благодаря неким переменам глобального свойства. И в самом деле, разве не грядут в мире крутые перемены? Все о них говорят, в телевизоре предсказаний море разливанное, без числа.

Но так или иначе, а открывшаяся новая жизнь настолько захватила Соснина, что он попросту забыл о Суховее, о Подлевском, Хитруке, о планах встретиться с Аркадием. Нет, не забыл, конечно, а все они, вместе с Бобом, как бы отодвинулись на окраину его сознания.

Он жил общениями с Полиной, и каждая их встреча множила его восторженные мечты о том поводе, благодаря которому он мог бы вызвать в Москву родителей.

На грешную землю его вернул звонок Подлевского. Со времени их встречи с банковским Хитруком минуло уже немало дней, и Соснин, поглощённый мечтами о будущем семейном счастье, вспоминая между делом о договорённостях с Аркадием, считал, что дело завяло на корню. Жаль, ей-Богу жаль, но не набиваться же на новую встречу, роняя престиж. К тому же сейчас не до Подлевского. Наверстаем!

Но выяснилось, что дело не только не завяло, а обрело и корни и – удивительно! – даже пышную крону.

– Ну что, пришла пора перемолвиться о днях грядущих? – деловито начал Аркадий. – Сегодня у нас вторник, предлагаю пообедать в четверг. Но не в ресторане, а в одном укромном местечке. Всё беру на себя. А ты пригласи кого-то из серьёзных журналистов, вроде тебя, с которым можно потолковать о четвёртой власти в целом. Посидим втроём.

Для Соснина проблема не выглядела пустяковой. За годы странствий он выпал из столичной тусовки, потерял связь с корифеями СМИ, которых подкармливал, когда командовал самой массовой – и главное, гонорарной городской многотиражкой. Контакты возобновил с немногими, и подобрать подходящего журналиста для встречи с Подлевским непросто. Дмитрий понимал, зачем понадобился третий. Само по себе знакомство с новым неизвестно каких воззрений «пиратом пера», не прошедшим «тест на Боба», Аркадия не интересует. Ему нужно другое. Он усвоил всё, что говорилось на беседе с Хитруком, и хочет расширить свои познания в сфере СМИ.

Дмитрий сел за письменный стол, составил список тех, чьи телефоны хранились в его «контактах», и фамилия за фамилией принялся перебирать кандидатов, зримо представляя себе внешность и манеру каждого. Занятие затянулось часа на полтора, но в итоге Соснин остановил выбор на Филоныче. Это была тусовочная кликуха уже не молодого, средней руки информационщика, переменившего на своём веку немало редакций. В миру его звали Никитой, псевдоним он себе изобразил громкий – Черногорский, а истинную фамилию Дмитрий и не знал. «Филонычем» Никиту прозвали за показное, отчасти даже демонстративное нежелание обременять себя излишними хлопотами, он всё делал как бы с ленцой, вполсилы, небрежно, подразумевая, что если уж он сработает в полную силу, то родит истинный шедевр. Однако все понимали, что такой стиль просто прикрывает профессиональную слабину, из-за чего Филонычу и приходилось мыкать жизнь, регулярно меняя место службы. Но трезво оценивая свои скромные творческие способности, Никита брал тем, что становился душой любой журналистской компании.

Он говорил лучше, чем писал.

Чуть выше среднего роста, плотный, в солидных роговых очках, придававших умный вид, бойкий на язык, Филоныч не был глубоко пьющим, но выпить любил – в меру, причём желательно за чужой счёт, – и всегда был в курсе скандалов, в том числе интимных, частенько сотрясавших среду пишущей и снимающей братии. А главное, умел производить неотразимое и неизгладимое впечатление на людей, далёких от журналистики. Как начнёт о чём-нибудь распинаться, сам чёрт ему не брат. Набил руку на трепотне. Это изумительное искусство Филоныча и побудило Соснина нацелиться именно на него. К тому же – с какой стати знакомить Подлевского с кем-то из серьёзных людей? Зачем нужен конкурент в зачатом банковском романе?

Черногорский клюнул на предложение безоговорочно. Ещё бы! По наводке Соснина, который очень ценит журналистский талант Никиты, его приглашает встретиться некий крупный бизнесмен, чтобы поговорить о ситуации в СМИ. Для Филоныча это любимейшее занятие. Вдохновляла возможность показать себя во всём блеске своего незаурядного мышления. Да вдобавок – пообедать! То есть оттянуться по части классического коньяка. На водяру он в данном случае не согласится; не-ет, держать себя надо высоко!

Это единственное условие Филоныч не таясь выложил по телефону, и Соснин охотно успокоил Никиту, похвалив себя за то, что сделал правильный выбор.

Отзвонив Подлевскому, поинтересовался, о каком укромном местечке говорил Аркадий, но тот отделался смешком, сказав, видимо, в шутку:

– Пообедаем на конспиративной квартире. Вернее места не найти.

Между тем Подлевский не шутил. Когда-то эту большую квартиру на седьмом этаже дома сталинских лет – угол Тверской и Пушкинского бульвара, с окнами на «Известия» и «Труд», а из крайнего правого окна и на памятник Пушкину, – купил Гусинский. Не в личных целях, не для проживания – это была собственность МОСТа, чья штаб-квартира находилась практически рядом, в Трёхпрудном. Недвижимость на Тверской использовали для специальных случаев, чаще всего для приватных встреч с нужными людьми. Когда империя Гусинского рухнула, квартиру начали перекупать друг у друга новожалованные олигархи путинской эпохи, и в итоге она оказалась во владении банка, где Председателем Правления был Валерий Витальевич. В ней по-прежнему никто не жил, слегка перепланированная и осовремененная, она продолжала служить своего рода явкой, куда порой наведывались для откровенных бесед члены Правления, сам ВВ и карьерные, большой руки люди из его добрых знакомых, – самый центр Москвы, удобно! Их ритуал был отработан чётко: в назначенный час в квартиру прибывал официант из ресторана на Пушкинском бульваре – всегда один и тот же! – с набором закусок и готовых блюд; посуда и напитки «пребывали» в квартире постоянно и в избытке. Официант, которому доверили ключи, сервировал стол, менял тарелки и приборы, подавал блюда, а после завершения трапезы наводил порядок. Ни государственные, ни корпоративные секреты здесь не обсуждали, и квартиру не «чистили» техническими средствами, выявляющими жучки, – впрочем, возможно, они там были, чтобы уведомить хозяев в случае, если их недвижимость попытаются использовать без разрешения или не по назначению, под шуры-муры. Она была оборудована только для деловых встреч.

Подлевский снова предложил встретиться у станции метро «Парк культуры». На этот раз он занял переднее сиденье, а Соснин и Филоныч, слегка обалдевший от шикарного белого «порше», расположились сзади. Когда по узкому проулку с тыла подъехали к дому, Аркадий передал водителю взятый у Хитрука «напрокат» электронный ключ от дворового шлагбаума – «Иван, пусть пока он будет у тебя». У подъезда нажал нужную комбинацию цифр и официант открыл дверь.

– Это наша корпоративная квартира, – на правах хозяина пояснил Подлевский, когда они расселись за накрытым столом, напустив туману словом «наша». Чтобы создать непринуждённую атмосферу, с улыбкой как бы пожаловался: – Место для деловых встреч, но, увы, не для свиданий… Ну что, приступим к трапезе? Дмитрий, займись, – указал глазами на непочатую бутылку «Хеннесси».

Соснин шустро откупорил, сорвав знакомую ленточку, и плеснул всем коньяка – понемногу. Но когда Подлевский провозгласил «За встречу!» и поднёс фужер ко рту, чуть помедлил. В Америке его однажды пригласили в еврейскую семью на праздничный обед по какому-то религиозному поводу. Пока глава семейства читал молитву, Дмитрий, подобно остальным гостям, держал в руке полную рюмку водки и, когда пришло время, с удовольствием опрокинул её в себя. Но поставив на стол пустую рюмку, вдруг увидел, что все с удивлением на грани осуждения уставились на него. Присмотрелся, – мать честная, оказывается по ритуалу надо было под первый тост делать лишь маленький глоток. С тех пор Соснин взял на правило в незнакомой компании сперва глянуть, как пьют другие. Не подвела осторожная сноровка и на сей раз. Филоныч-то осушил бокал сполна, а Подлевский только губы коньяком помазал.

Так и пошло: Филоныч – до дна, а Подлевский с Сосниным – по чуть-чуть.

– Никита, с вашими публикациями я знаком, регулярно читаю статьи за подписью «Черногорский», – грубовато польстил Подлевский, потому что Филоныч статьями не славился, редко выдавал что-то крупное.

Но Никита, польщённый приглашением в потаённую корпоративную квартиру какого-то олигарха – пуп Москвы! Пушкинская площадь! – лихо и быстро освоился в роли одного из ведущих мэтров журналистского цеха и на общий вопрос Подлевского, как дела, принялся отвечать мудрёно, витиевато и задумчиво, словно был не рядовым бойцом информационного фронта, а по меньшей мере командармом, ворочающим политикой СМИ.

– Дело в следующем, уважаемый Аркадий Михайлович. Если раньше СМИ чаще всего называли четвёртой властью, то ныне применительно к информационной сфере нередко используют термин «шестая держава». Термин, кстати, родившийся не сегодня и не вчера, а ещё на закате девятнадцатого века. В ту пору Китай ещё не звучал, и среди великих держав числилась Австро-Венгерская империя. – Патетически воскликнул: – Держава СМИ! Звучит… Власть запросто можно теперь менять через выборы, как в Штатах дерутся сейчас ослы и слоны. А держава, она незыблема!

– Но разве СМИ не зависят от власти? – поднял брови Подлевский.

– Уважаемый Аркадий Михайлович, ещё как зависят! Власть всегда играет белыми, у неё первый ход. Мы же не средний класс, а очень средний. Очень! Нас со стороны люди несведущие как честят? Мошенники пера, разбойники печати! А зря! Да, не за копейку бьёмся – за гривенник. Но и не за рубль, лишнего рубля в нашем деле не высочишь. Тянемся из последнего. Хотя есть, конечно, в нашей братве и сермяжники, и бархотники. Однако, право слово, живём-то всё равно по своим законам, правилам и – запнулся – понятиям. Табель о рангах свой. Кстати, подавляющее – подчеркнул с нажимом, – подавляющее большинство тех, кто блеет у микрофона, стажировались в США. Вот и соображайте… Пиар-лакеев целая дивизия, не перечтёшь. Другое дело, что… Эйнштейн как говорил? Образование – это то, что остаётся в человеке после того, как забывается всё выученное в школе. А в интернетную эпоху тьма полуобразованных шваль-блогеров объявилась, супер-дилетантов, тоже в журналистскую корпорацию рвущихся. Вот уж проститня! Членотрясы, чепушилы, волосатые черепахи, дальше некуда. Да погодите, саранча эта как на крыло встанет, как взлетит тучей, – всех пожрёт! Мамаево побоище устроит. Кажись, ещё недавно говорили просто: потоки информации. А теперь-то иначе. Уже криком кричат, да с ужасом: селевые потоки информации! Се-ле-вые! То есть разрушительные, всё на своём пути сметающие. Раньше вторая древнейшая чем хромала-славилась? Грехопадением. А сейчас? Сейчас, дражайший Аркадий Михайлович, всё гораздо, несравненно печальнее, – о гретопадении речь пошла.

– Как вы сказали?

– Гретопадение. Грета, Грета. Как её?.. Тумберг, что ли? Унизиться до прославления полоумной девчонки, которую СМИ чуть ли не в Жанну Д’Арк вознесли. Кумирню устроили. Самолётами не летает, океан на шлюпке переплывает, – будто цистерны морских лайнеров святым духом заправляют, а не мазутом. Стыдно, горько, грешно. И затхло. Уважаемый Аркадий Михайлович, это же не трагедия, даже не фарс, – низкопробный водевиль.

Для Подлевского такие речи были в новинку. Да и Соснин заслушался, подумал: «Ну и Филоныч! Жжёт!»