Происхождение точки росы

Зачем забором обнесен

с недавних пор наш сад роскошный,

что был открыт со всех сторон,

как храм для публики безбожной?

ОТ ЛЕГКОЙ МУЗЫКИ К ТЯЖЕЛОЙ

***

Привычный к воркованью голубей,

внезапно услыхал я крики чаек,

как если б в чаще увидал детей,

гонимых страхом, без трусов и маек.

Ужасное видение мое

настолько было явственно, столь зримо,

что палку в руки взял я, как копье,

а не прошел, глаза потупив, мимо.

***

Мучительно несовершенство мира,

в котором превалирует не форма,

а содержание в процентах жира

и углеводов,

нужных для прокорма.

Вняв циферкам сухим на упаковке

вкуснейшей мечниковской простокваши,

подумал о всеобщей голодовке

я без ехидства,

с пониманьем даже.

***

Чтобы не было обидно

даже грешникам в аду,

отовсюду нынче видно

Вифлеемскую звезду.

Чтобы тучи мимоходом

свет не застили ее,

мы звезду пред Новым Годом

принесем в свое жилье.

Вот она – висит на елке

голубая, как мечта.

Скачут мишки, зайки, волки.

Вот какая красота!

***

Я сладко спал, когда родился Бог.

Зима была сурова, но бесснежна.

Задуть пытался в лампе огонек

холодный ветер крайне безуспешно.

Сквозь сон я слышал, как отец вставал

и, подойдя к Марии,

почему-то

ее Пречистой Девой называл,

что было, как сказали б нынче, круто.

Казалось, смысла нет в его словах,

но умолкал пастуший рог во мраке,

и затихали воробьи в кустах,

и не брехали за рекой собаки.

***

Ни выдумка, ни звук пустой,

вдруг твоего достигнет слуха

жужжанье пчел в траве густой

в жару средь пойменного луга.

Усиленное во сто крат

акустикой чудесной, пенье

жуков, кузнечиков, цикад

тебя приводит в восхищенье.

У этих крошечных существ

сколь велика самоотдача,

как много тратят сил и средств,

чтоб постучалась в дверь удача!

***

На исходе ночи подо льдом,

разглядевши нос, глаза и уши,

я вообразил себе с трудом

эти части тела – частью суши.

Что передо мной не материк

вскоре догадался я,

во мраке

островок был крайне невелик,

даже меньше небольшой собаки.

Холодом и голодом щенка

специально люди не морили,

но в свое жилье наверняка

на ночь двери плотно затворили.

***

Вдруг радостная, как дитя,

вбегая в дом, жена кричит,

кричит, кричит так, словно я

оглох, ослеп, мой разум спит.

Но я не только не оглох,

я слышу все до мелочей,

и, что шуршит ее чулок,

обвив колено, словно змей.

Так салютует вся страна

из всех стволов в кромешной мгле,

как если б кончилась война,

мир воцарился на земле.

***

Униженных и оскорбленных власть –

собак бродячих и бездомных кошек,

к которым чтобы в лапы не попасть,

я сторонюсь проторенных дорожек.

Я вынужден описывать круги,

плутать по лесу, подниматься в гору

и сторониться своего слуги,

что вышел прогуляться по забору.

Его послушать – он день изо дня

гоненью подвергался в нашем доме,

горбатился, ломался на меня,

ловил мышей, в хлеву спал на соломе.

***

Между вдохом и выдохом Бог

легче легкого умещается,

что как будто бы смысл между строк,

что внезапно тебе открывается.

Вдруг становится ясно, зачем

на меня ты глядишь нынче весело,

хоть количество личных проблем

допустимый ресурс перевесило.

***

Под щеку лапу подложив,

в берлоге тесной спит медведь,

он, как монах буддистский, жив,

пожалуй, только лишь на треть.

Но, если день и ночь монгол

глубоким сном спокойно спит,

медведь ревет, как ледокол,

вовсю сопит, хрипит, рычит.

Он, как большой корабль, во льдах

застрявший, сбившийся с пути,

что вновь и вновь на всех парах

свободу тщится обрести.

***

К концу подходит детский праздник.

Его виновник неужели

есть этот маленький проказник,

что спит теперь в своей постели?

Он, утомившись, начал было,

став центром общего вниманья,

сопеть, попискивать уныло,

не встретив в людях пониманья.

Они все шли и шли без счета,

упрямы, грубы и настырны.

Сильней казался запах пота,

чем запах ладана и смирны.

***

Это детская страшилка

и не более того:

в доме – стол, на нем – бутылка,

только не Вдовы Клико.

Ночь мне кажется столь черной,

будто бы скрывать она

факт истории позорной

ото всех принуждена.

Долго, ровно как на сцене,

поднимает пистолет

Пушкин, стоя на колене.

Выстрела все нет и нет.

***

Волосы повязаны платком

у идущей мне навстречу женщины,

стиснуты до боли пиджаком

груди у несчастной деревенщины.

Перед Богом каждый норовит

выглядеть, как подобает случаю,

рот закрыть, серьезный сделать вид.

Только я зазря себя не мучаю!

Пуговицу на воротнике

расстегнул я в церкви беззастенчиво,

стоя в полумгле на ветерке.

Мне давно скрывать от Бога нечего.

***

Неискушенность наша налицо.

Вот, сняв бекешь, оставшись полуголым,

чтобы очистить ото льда крыльцо,

поэт играет заступом тяжелым.

– Ах, Александр Сергеевич, у вас

всю спину покрывает шерсть густая!

Вы словно зверь чудесный Китоврас! –

кричат ему.

О, простота святая!

***

Снег выпал и застал врасплох

московских дворников, что мирно спали

там, где дал кров им русский Бог,

на чердаке,

в сыром полуподвале.

Домоуправша, морща нос,

в жилище к ним явившись на рассвете,

грозится выгнать на мороз

всех без разбору. Тотчас.

Плачут дети.

Кто видел, как чуть свет из закута

слепые к кошке тянутся котята?

Так поутру, не ведая куда,

ползут, урча, сопливые ребята.

***

Отныне в порядке вещей

читать и писать против правил

на родине бедной моей,

которую я не оставил.

Тому было много причин.

Не должен быть, как мне казалось,

поэт на Руси сукин сын,

хотя и такое случалось.

И что наш язык не забыт,

хотел я иметь подтвержденье

и ждал, когда мне позвонит

мой маленький внук в день рожденья.

***

Помимо длинных языков

нужны большие уши,

наличье капельки мозгов

не сделает нас хуже.

Я знаю, кто на Страшный суд

всех явится скорее,

совсем не тот, кто враль и плут

иль всех вокруг честнее.

А тот, кто небольшой надел

на кладбище старинном

в Святой земле добыть сумел.

Тот – первый в списке длинном!

***

Сюда не въедет всадник на коне,

главы не преклонивши, царь земной

войти не сможет –

ясно стало мне,

когда я оглядел проем дверной.

Но женщина с ребенком на руках

вошла и села молча на скамью,

вошел с молитвой греческий монах,

я за руку ввел в храм жену свою.

Смешенье языков произошло.

Но каждый по отдельности язык

звенел куда как звонче, чем стекло,

чем бьющий из глубин земли родник.

***

С течением жизни бороться нельзя!

сказал и отдался теченью,

всецело стихии доверился я

со страстью всей, как лжеученью.

Меня понесло по морям, по волнам.

Услышав лай нашей собаки,

жена выбегала во двор по ночам

и плакали дети во мраке.

Напрасно мои домочадцы не спят,

меня уже нет рядом с ними,

лишь старые ели под снегом стоят,

что сделались за ночь седыми.

Как будто медведь на ноге лубяной

вприпрыжку под окнами скачет,

скрипит и скрипит деревянной ногой,

всю ночь у калитки маячит.

***

Почему был окружен

городок стеной и рвом,

думал я, со всех сторон

обходя его кругом?

Неожиданно на ум

мысль престранная пришла,

когда я услышал шум,

стук дверей и звон стекла.

Налетело воронье,

набежала татарва,

немцы, шведы!

То да се.

А у нас – ни стен, ни рва.

***

Настолько тени глубоки,

что, провалившись в тень однажды,

когда не вытянешь ноги,

умрешь от голода и жажды.

Не говори, что человек

одной ногой стоит в могиле!

Он в грязь упал, свалился в снег,

но он еще подняться в силе.

***

Будто над водой летели

в полумгле стальные цапли,

над большой софой висели

на ковре ножи и сабли.

Мальчиком, еще ребенком,

страшным птицам вслед смотрел я,

слыша в клекоте их звонком

звуки пьяного веселья.

Между дружеским застольем –

пенье труб и звон стаканов,

между дикого раздолья –

крики злобных великанов.

***

Идти со снегопадом в ногу

нам стало влом,

без дураков

мы поделились понемногу

на силачей и слабаков.

Шли слабаки за силачами.

Чтоб не отстать от силачей,

махали что есть сил руками,

все безнадежней, все сильней.

Невероятные усилья

прикладывали слабаки.

Как будто мельничные крылья,

вращались с шумом кулаки.

А хитрый Мельник зорким оком

следил за тем, чтобы мука

не просыпалась ненароком

с небес на рощи и луга.

***

Дюжий хлопец тяжкие увечья,

потому что он каменотес,

камню нанесет,

но человечья

голова обрящет рот и нос.

Как доисторическая рыба

на морском, покрытом илом дне,

приоткроет глаз гранита глыба,

долго прибывавшая во сне.

Превратившийся в надгробный камень

серо-бурый крапчатый гранит –

столп огня, окаменевший пламень –

плавниками вдруг пошевелит.

***

Рассуждаю я, как фаталист,

речь перемежая нервным смехом,

что какой бы ни был ты артист,

а Судьба играет человеком.

От рожденья будучи слепой,

но на удивленье музыкальной,

незаметно ложечкой стальной

бьет она по рюмочке хрустальной.

У нее на то есть свой резон.

Обладая абсолютным слухом,

проверяет, так ли ты силен

или руки опустил, пал духом?

***

От легкой музыки к тяжелой

склоняюсь я осенним днем

на пепелище рощи голой.

А, впрочем, все гори огнем!

Давно пора сменить пластинку,

живого воздуха глотнуть,

иль с живота ее на спинку

по крайности перевернуть.

***

Впотьмах, вскочившие с постели,

ужасно выглядели люди.

Как плети руки их висели.

Опали животы и груди.

Спросонья люди беззащитны,

совсем как маленькие дети.

Як Украины диты ридны,

которых всех жалчей на свете.

Как малолетние сирийцы, –

продолжу загибать я пальцы, –

американцы,

евразийцы,

и молодые мексиканцы.

***

Вдруг духовой оркестр умолк,

как будто канул в пустоту.

Встал на плацу пехотный полк,

как паровоз, на всем ходу.

А я все шел, все шел и шел,

встречая множество людей,

кто, как и я, был сир и гол

в глуши лесов, среди полей.

Наш путь лежит в чудесный край, –

шептались мы между собой,

спеша путями птичьих стай

вернуться из гостей домой.

***

Звезды гаснут.

У Иеронима

тоненькая струйка изо рта,

словно на рассвете струйка дыма,

в мелкие колечки завита.

Утром ранним зверь ему приснился,

словно вурдалак какой-нибудь,

он невинной деве в горло впился,

лапу положивши ей на грудь.

Кровь струилась из отверстой раны

на сухой, как желтый лист, песок,

словно свет от лампы на поляны,

на покрытый тонким льдом снежок.

***

Пишут черт-те что о человеке,

сидя за столом, шурша бумагами.

Говорят, что Ахиллес во веки

не угонится за черепахою.

Остается только улыбаться,

видя, как мальчишка машет палками,

словно он решил посостязаться

с местными воронами и галками.

Я издалека его заметил.

Шел он быстро, весело, размашисто.

Крикнул я, но он мне не ответил,

видимо, оглох от счастья начисто.

***

Наряды женщины продажной

спешит примерить на себя

томимое любовной жаждой

прекраснодушное дитя.

Оно, рядясь в чужую шкуру,

что та к нему не прирастет,

должно быть, полагает сдуру.

Бранится грязно, курит, пьет.

Как будто в зеркало кривое,

глядят на дочь отец и мать.

Про созреванье половое

им бесполезно толковать.

***

Много про народы первобытные

есть, чего порассказать,

факты привести прелюбопытные,

что сумели раскопать.

Но неандертальцы с кроманьонцами

пусть покамест подождут,

потому что разбираться с горцами

нам пришлось не пять минут.

Потому что русских с украинцами

примирить куда трудней

будет, чем евреев с палестинцами,

и значительно больней.

***

Венециановских крестьян – раскрепостить,

на волю отпустить рабов Брюллова

и в истинную веру обратить

за много лет до Рождества Христова.

Ожившие картины – пошлый трюк,

но если бы они на самом деле

очнулись ото сна, проснулись вдруг

и, словно листья с веток, облетели?

Внезапно опустевшие холсты

в музейных залах выглядели б странно,

как будто разведенные мосты,

когда все зыбко, призрачно, туманно.

***

В веках картежника, гуляку,

как мог, художник обелил,

он в руки дал ему бумагу,

перо и пузырек чернил.

К чему, спросить бы у Крамского,

весь этот глупый маскарад,

когда у барина больного

давно уж помутился взгляд?

С лицом зеленым, словно плесень,

старик лежит, а жизнь течет.

Я помню из «Последних песен»

две-три.

Некрасов уж не тот.

***

С крыши сбрасывая снег,

производят столько шума,

сколько в наш ужасный век

Государственная дума.

Словно ровно в пять утра

рукавицы и лопаты

в тайне – с заднего двора

получают депутаты.

Среди них – ни одного

ни узбека, ни таджика,

но их племя велико,

речь темна, глуха и дика.

***

Смотрю на свечки тусклый пламень,

что больше прежнего чадит.

Что сердце у него не камень,

кто человека вразумит?

В конце концов он – не железный,

чтобы спокойно боль терпеть.

Бесспорно нужен друг любезный,

чтобы опору в нем иметь.

Сегодня в храме многолюдно.

Как если б к Богу стало вдруг

пробиться в одиночку трудно,

мы, словно дети, стали в круг.

***

Мировых катастроф отголоски,

что сумели достичь наших дней,

как на камне гранитном бороздки

от огромных медвежьих когтей.

Были мечены лапой медвежьей

не однажды отец мой и дед,

а теперь относительно свежий

вижу я на груди своей след.

Эта метка – не воинской славы

знак, что носит герой на парад,

не награда Великой державы.

У нее для нас нету наград.

***

Я вдруг заметил измененья,

произошедшие со мной:

так долго я держал равненье,

что шея сделалась кривой.

В основе действий коллективных –

парадов воинских частей,

веселых праздников спортивных –

труд рабский взрослых и детей.

Лишь братства с равенством немножко,

но никакого либерте

не вижу, глядя за окошко,

доверившись своей мечте.

***

С опаской, словно входят в воду,

выходят люди на мороз,

выходят люди на природу,

на речку, в лес, держась за нос.

Как персонаж средневековой

картины, выглядит жена –

нос у нее большой, багровый,

глаза опухли после сна.

Кружатся галки в небе тусклом,

бегут детишки, снег лежит,

и на голландском, как на русском,

любой свободно говорит.

***

Кровать как лодка плоскодонная.

Она на всех на нас – одна.

Ночь – черная, горько-соленая,

как с глубины морской вода.

Я знаю, если мы не врежемся,

то нам ужасно повезло.

Мы крепко за канаты держимся,

чтоб только за борт не снесло.

Вот – в чистом виде аллегория!

Безумно трудно стало жить,

нам всем новейшая история

дает изрядно прикурить.

***

Как коллекция бумажных денег,

толстый, пухлый календарь настенный,

помнящий, когда родился Ленин –

дорогой, любимый, незабвенный.

Обесценились давно купюры.

Позабылись памятные даты.

Запах кисло-сладенькой микстуры

просочился в тесные палаты.

Мы лежим. Болеем.

Фотоснимки

принялись рассматривать от скуки.

Все на них в тумане, в легкой дымке.

Тают в дымке люди, словно духи.

***

Росписью я ножик перочинный

бросил к удивленью детворы,

был он узкий, то есть тонкий, длинный,

характерный нож для той поры.

Нож вонзился в центр большого круга,

накарябанного на земле, –

мне достались Тула и Калуга,

и невесть какой надел в Орле.

Зажил широко, как русский барин.

Пил, гулял, пока не промотал

все до нитки,

будто злой татарин

в чистом поле, встретясь, обобрал.

***

На берегу баркас разбитый,

огромный, как рояль в кустах,

когда я вижу гроб раскрытый,

меня охватывает страх.

Боюсь однажды повстречаться

я темной ночью с мертвяком,

боюсь вопросом я задаться,

чтобы не каяться потом.

– Зачем мертвец встает из гроба,

зачем возносит кулаки

в бессильной ярости Европа,

заслышав призрака шаги?

***

Склонившись, шли под снегопадом

по местности открытой мы,

как под чужим недобрым взглядом

в метель, в мороз, среди зимы.

Бог весть, о чем могли бы люди

подумать, глядя нам во след,

что мы хотим дойти до сути,

но сил у нас на это нет?

Одежды наши износились,

и прохудились башмаки,

под снегом шапки заострились,

как шутовские колпаки.

***

Звери сделались похожи

потихоньку на людей,

строят куры, корчат рожи,

не хотят растить детей.

Посетитель зоопарка

понимает это вдруг,

и ему безумно жалко

всех становится вокруг.

Молодняк. Слона в вольере.

Что на свете счастья нет,

видит он на их примере.

Комкает и рвет билет.

***

Был виден из окна в гостиной

сад то же самый, но не тот,

что из кухонного –

противный,

скабрезный, словно анекдот.

Нашел одиннадцать отличий

между двумя кустами роз!

Один – как варварский обычай.

Другой – как поцелуй в засос.

***

Лакей лакея – нижний чин,

последний в табели о рангах,

а поучает, сукин сын,

советует держаться в рамках.

Я бы ему расквасил нос

и уши оторвал охотно,

а то б зацеловал в засос,

как это прежде было модно.

Поэт с чиновником тогда

сплетались в жарком поцелуе

без отвращенья, без стыда

по светлым праздникам и всуе.

***

Я не доволен мировым порядком,

соседями, готовыми убить,

бамбуковыми палками по пяткам

всех не согласных с ними колотить.

Как будто бы в квартире коммунальной,

в халупе, предназначенной на слом,

не может ситуацией нормальной

считаться та, в которой мы живем.

На сквозняке столовая посуда

звенит в шкафу, в углу скрипит кровать.

Большого смысла не имеет чуда

ждать год от года

и стихи писать.

***

След неглубокий от ботинка,

хотя вот-вот уйдет под снег

нога, как маленькая свинка,

легко, свободно, без помех.

Девичья ножка не находит

опоры для себя нигде.

Руками барышня разводит

и тонет в ледяной воде.

***

Переселению народов

был дан искусственный толчок –

тесня славян, германцев, готов,

на Запад двинулся Восток.

Как пуговицу от мундира,

провинция переварить

хотела бы столицу мира.

Напрасно – этому не быть!

Боль в пищеводе, резь в желудке

и в многочисленных кишках –

последствие дурацкой шутки

иль недомыслия в верхах?

***

Когда гармония не явна,

меня пугает разнобой –

дождь, шедший вкривь и вкось недавно,

шуршащий так и сяк листвой.

Не сразу смог я убедиться,

что есть гармония во всем,

к чему мой взор ни обратится,

во всем, что вижу за окном.

Все точно пригнано друг к другу,

очищено от шелухи

и больше тонкую науку

напоминает, чем стихи.

***

Раздался гудок пароходный

зимой на замерзшей реке,

что вызвало общенародный

подъем в небольшом городке.

Все стали вокруг обниматься

и громко кричать принялись,

и петь, и плясать, и смеяться,

таращась в бездонную высь.

Как будто в лазоревой дымке,

особо заметной в мороз,

отчетливо, словно на снимке,

с земли им открылся Христос.

***

Когда гибнут народы,

разглагольствовать о пустяках

против нашей природы,

но иначе, иначе – никак.

Не монгольское иго,

не рабоче-крестьянская власть,

посмотри, погляди-ка,

ветер липу заставил упасть.

Листья вмиг облетели,

почернела мгновенно кора

с первым залпом метели

за окном – посредине двора.

***

C головой, остриженной под нуль,

прятался, как мог, под крышку парты,

уклоняясь от случайных пуль

и в лицо мне пущенной петарды.

Я в ответ на веский довод твой,

что петард тогда у нас не знали,

так скажу, качая головой: –

Друг мой, утоли свои печали.

Утопи их в пиве и вине,

в молоке, кефире, простокваше,

утони в счастливом детском сне,

облаков тишайших легкой пряже.

***

По счастью это был лишь сон.

Как некогда кремлевский горец,

высокой властью облечен

был заурядный стихотворец.

Приснилось мне, что я попал

в культурную номенклатуру,

что я богат и славен стал,

каким-то чудом, как-то сдуру.

Как будто в детстве, сам себя

в чужую облачив личину,

навеки с нею сросся я,

привык и к званию, и к чину.

Врагов я миловал, казнил

друзей, согласно личным планам,

но помогал по мере сил

малоимущим ветеранам.

***

Солнце было яростным, как будто

пожирающий детей своих Сатурн,

словно волоокая от блуда

Саломея, облаченная в пурпур.

День и ночь история творится.

Если силы приложить, наверняка

станет слышно, как плетет царица

страшный заговор, в шуршанье тростника.

В шорохе листвы и скрипе веток

различишь чуть слышный шум ее шагов.

Мира духов точный, четкий слепок

в белом облаке увидеть будь готов.

***

Просыпаюсь среди ночи

первый раз часа в четыре,

потому что нету мочи –

чресла тянут, словно гири.

Во второй раз – утром рано,

когда сосны золотятся,

поднимаюсь я с дивана,

чтобы в мыслях разобраться.

Наконец – часу в десятом

вдруг бегу, вскочив с постели,

я в халате полосатом:

– Что грачи?

Не прилетели?

***

Поворот судьбы заметен.