скачать книгу бесплатно
Если завершить рассказ об этом волнующем событии просто фразой «Я сошёл с пасторского мостка под пение упомянутых гимнов», это было бы неправдой. А полная правда в том, что несмотря на мою предварительную, довольно хладнокровную, работу над составлением моего церковного выступления, я так расчувствовался, что слёзы сначала стали просто душить меня и не давали мне говорить, а потом они просто хлынули ручьём. Еле-еле я дошёл до места в моём «спиче», где молитва должна была быть произнесена по-русски. Тут я попросил мою Татьяну, стоявшую рядом, прочитать молитву. Жена оказалась эмоционально более устойчивой и спокойно справилась с текстом.
… Через два часа мы уже пересекли границу между Свазилендом и Южной Африкой и рулили по крутой горной дороге по направлению к столице Северного Трансвааля городу Питерсбургу, где я получил место в хирургическом отделении после успешной сдачи экзаменов в Медицинском Совете ЮАР.
Письма русского буш Хирурга
Пишу для счастья, не для славы,
бумага держит, как магнит,
летит перо, скрипят суставы,
душа мерцает и звенит.
И что сравнится с этим мигом,
когда порыв уже затих
и строки сохнут? Вялый ветер,
нездешний ветер сушит их.
Игорь Губерман «Обгусевшие лебеди»
Автобиография
Мне 65 лет… Принимаю поздравления!
В своей на зависть блестящей автобиографии Миша Клячкин, в прошлом советский кардиоторакальный хирург и доктор медицинских наук, а ныне американский частнопрактикующий хирург, писал, что его прадедушка, угнетённый российским антисемитизмом по причине своей некрещёности, действительный статский советник, был автором учебника латыни для студентов-медиков.
В очередной эмигрантской перепалке этот гениальный внук гениального деда бросил мне:
– Ах, я сейчас расплачусь по поводу твоего пролетарского происхождения!
1. Происхождение
Нда-а-а… Мне с этим делом просто не повезло – никакого национального угнетения. И даже более того – никакой связи с пролетариатом.
Моя мама – темноволосая красавица Мария – родилась в Астрахани в семье кожевенных дел мастера Василия Хаперского (возможно, «Хоперского» – с реки Хопер?). Мой отец, Дмитрий Петрович – из семьи мелких торгашей Рындиных села Поим, Чембарского уезда, Пензенской губернии.
Рындиных по Поиму было много, но за семьёй моего отца была закреплена ещё и уличная фамильная кличка «Гусаровы». Не буду строить спекуляций по поводу происхождения официальной фамилии и уличного прозвища семейства моих предков, отмечу только, что они мне по душе: и рынды, и гусары – боевой народ.
Вероятно, в силу зова крови своих воинственных пра-пра-пра-мой отец записался в смутные годы гражданской войны в школу красных командиров. Однако русские гусары известны своей доблестью не только на полях сражений, но и в застольях. Именно эта часть наследственного гена порушила отцу блистательную военную карьеру – за пьяную драку с сельским священником Дмитрий Петрович Рындин получил свой первый срок.
Голод выгнал мою мать с тремя детьми из Поима на поиски работы в столице. Отец появился позже, после двух отсидок – зачал меня, а вскорости был призван в Красную Армию, с которой прошёл всю войну.
С подходом гитлеровских войск к Москве моя героическая мать опять, на этот раз уже с четырьмя детьми, меняет место жительство – её отправили в эвакуацию.
Это странное слово вошло в моё детство с большой буквы – Эвакуация. Собственно говоря, эвакуацией было просто возвращение матери в Поим, где мои сёстры и брат работали на колхозных полях за голодный паёк. В поисках дополнительного их подкорма моя мать обходила окрестные деревни и сёла с ручной швейной машинкой за плечами, подрабатывая в роли портнихи – янихи[4 - Другое загадочное слово из моего детства – я его не нашёл даже в словаре Даля. Портниха – яниха – портниха, занимающаяся перелицовкой верхней одежды. Не уверен, что мои дети поймут значение мудрёного слова «перелицовка».].
Истинный героизм этой женщины я оценил много позже – из пьяных рассказов моей тетки Мани:
– Мать твоя ради куска хлеба исхаживала многие вёрсты по расквашенным весенним раздопольем дорогам, иногда по пояс в ледяной воде.
Все вышесказанное – сведения из устной семейной хроники. А моё самосознание начинается с обрывочных картинок:
– в бревенчатом доме у большой русской печи мать вручает мне тарелку с блинами, которые я несу в горницу сидящему на табуретке плачущему сморщенному старичку – моему деду;
– холодный стальной тамбур железнодорожного вагона – возвращение из эвакуации;
– дымящая двухконфорочная плита-голландка в большой, на три семьи, комнате барака «Мосжилстроя» – Москва (!);
– огни салюта и круговерть прожекторов в тёмном небе – Победа (!);
– появление в дверном проёме комнаты ладного и выбритого мужчины в гимнастёрке и шинелью в руках – возвращение отца с войны.
Древнее село Кожухово, стоящее на высоком берегу Москва-реки, было набито различных ведомств бараками и их многонациональными обитателями – русскими, цыганами, евреями… Наш барачный быт более всего был сходен с описанием поэта-песенника[5 - Пояснения такого рода я должен делать для своих детей, Дениса и Ксении, которые, возможно, и не знают Высоцкого.] Владимира Высоцкого: «… система коридорная – на 38 комнаток всего одна уборная».
И мне ничего лучшего не добавить к песенным стихам Высоцкого про наших идолов того времени – «воров в законе», про «толковища до кровянки», про то, что наши коридоры закончились «стенками» для некоторых их обитателей. Здесь прошли все мои школьные годы – с первыми, вымученными во время классных уроков, стихами, с воспитательным увлечением театром, с первыми жаркими поцелуями.
Любке Хейман я не посвящал и не читал своих ужасных стихов – они почему-то доставались Лидии Кисиной, отличнице – комсомолке – конькобежке и правильной во всех отношениях девочке с плоскими грудью и задом и кривоватыми ногами.
У смуглолицей Любки была головка Кармен, большой улыбчивый рот с морщинками коричневой выкладки губ, горячие пиалообразные груди и обжигающие бедра. В то пору официально благословлялись только бальные танцы, но наши бедра нашли друг друга в танго и фокстроте в пыльных кожуховских дворах, куда эти возбуждающие мелодии свободно изливались из выставленных в окна радиол. После этих уличных танцев мы застревали с Любкой в каком-нибудь тёмном закоулке, где целовались часами.
Наша страсть протекала вполне невинно – кроме неограниченного числа поцелуев, мне разрешалось не слишком сильно тискать Любкины груди, ниже пояса руки не допускались. К её бедрам можно было только прижиматься. Таков был регламент тогдашнего возраста. Однако и того вполне хватало для обоюдного ухода в неземное блаженство, когда вся кровь убегала в междуножья, где моя непочатая плоть непрерывно пульсировала и мокрила мне трусики, а мои скромные тестикулы к концу нашего свидания превращались в свинцовой тяжести болезненные яйца.
Так непочатым я и закончил школу. Наши бараки пошли на слом, и мы получили сказочную комнату в коммунальной квартире нового большого дома по Университетскому проспекту, на Ленинских горах. Туалет, ванная с горячей водой, мусоропровод – это же почти коммунизм, который и сам, по словам Никиты Сергеевича Хрущёва, был вот-вот на подходе!
Московский международный фестиваль молодежи и студентов 1957 года залечил мои страдания по поводу неудачной попытки пробиться в звёзды советского драматического театра и открыл мне практическую полезность английского языка.
С приближением 1 сентября 1957 я чувствовал себя всё отвратительнее – что делать в жизни? Пролетарской романтики хватило только на три месяца трёхсменной работы на автозаводе – после ночного выпрессовывания лонжеронов для автомобилей марки «ЗИЛ» сил на стихи уже не оставалось. Стала очевидной необходимость поступления в институт. В какой? И хотя у меня никогда не было проблем с математикой, мозги были настроены на гуманитарный лад. Однако, как показали доклады Хрущёва, история и литература были слишком подвержены политическим веяниям.
Мне показалось, что медицина должна быть политически независима – болезни буржуев и пролетариев протекают одинаково во все века. Я бросил завод и сел за учебники.
Конкурс во 2-й медицинский институт Москвы в 1958 году был приличным – на одно место претендовали семь абитуриентов. Я сдал на пятерки экзамены по физике, химии и английскому языку, но получил тройку за сочинение – всю жизнь страдал плохим знанием русского письменного языка. Однако набранные 18 баллов были вполне приличны на фоне общего уровня знаний абитуриентов.
И вот здесь я впервые столкнулся с порнографическим аспектом медицины: в 1958 году впервые страна отдала преимущество при зачислении в ВУЗы абитуриентам, отслужившим в армии. Вчерашним солдатам и матросам для поступления в институт было достаточно набрать 12 баллов из двадцати.
Со справкой об отметках на вступительных институтских экзаменах я отправился в Сокольники и был принят в медицинское училище № 19 при психиатрической больнице им. Ганнушкина, находившейся в Потешном переулке, у Матросского моста через Яузу-реку, вблизи Преображенской площади. Господи, какой музыкальный набор слов, пахнущих русской историей!
Первым занятием в медучилище была микробиология, где умнейшая Анна Ефимовна Аптекарь не только открыла для меня волшебную книгу Поля де Крюи «Охотники за микробами», но и предсказала моё будущее:
– Ну, вы, конечно же, не остановитесь на медучилище!
Мои старые и больные родители едва-едва зарабатывали на скудный кусок хлеба лифтёрами в нашем же доме, все трое мы держались за счёт помощи брата Юрия и сестры Нины. Даже моей повышенной стипендии в медучилище хватало только на плату за проезд с Ленинских гор до Сокольников и сигареты. Я устроился ночным санитаром в приёмном отделении 1-й Градской больницы, где такой же несостоявшийся студент мединститута Гриша Цейтлин обучал меня мытью полов и открыл мне, что слово «Гастроном «происходит от латинского «гаструм» – «желудок».
Феномен пятикратного поступления в мединститут очень башковитого Гриши Цейтлина меня озадачил. «Почему не взяли такого умного парня? Он про «гастроном» хорошо знает», – так я открыл вторую порнографичность медицины.
В приёмном отделении сердобольные ночные санитарки подкармливали нас с Гришей утаёнными от больных порциями ужина – я в ту пору постоянно хотел есть.
Чуть ли не в первое наше совместное с Гришей дежурство нам явилась третья порнографичность медицины в облике терапевта – толстогубого еврея с многовековой тоской в глазах:
– Зачем вы идете в медицину, ребята? Я бы сейчас ни за что не пошёл… Я делаю обход больных и считаю про себя – этот помре…, и этот помре…, и этот…
Для полноты загрузки я поступил на вечерние двухгодичные курсы английского языка. Помимо естественной постоянной потребности что-то поесть, у меня была такая же естественная постоянная потребность плотской любви, с этим делом в те годы не было проблем – раннюю молодость мою украсила внушительная интернациональная галерея девушек, с которыми безумными ночами я измерил ногами половину Москвы. И как я на всё это умудрялся находить время?
В 1960 году меня призвали в армию и направили для тренировки в учебный медико-санитарный батальон в Риге. В столице Латвии я познакомился со звучанием органа Домского собора и с её гарнизонной гауптвахтой.
По окончании учебного медсанбата мы прошли практику в сказочном городе Таллинне, где светлыми июньскими ночами Иоэлит Пац водила меня по Вышгороду, а затем под сенью яблонь в саду своих родителей превращалась в библейскую Суламифь. «Будь моим Соломоном!» – жарко шептала она, прикусывая мочку моего уха. Я, как мог, старался обиходить её виноградник, но до библейского царя мне было далеко.
Год службы в разрушенном войной Кенигсберге пролетел незаметно благодаря могиле Канта, к которой на поклон каштановыми аллеями меня водила учительница русского языка и литературы Зарифа Бачакашвили. Здесь мне посчастливилось быть представленным известному всем служилым округа тех лет военному коменданту гарнизона под кличкой «Полтора Ивана»:
– Ликер («Старый Томас» – подарок друзей из Эстонии) разбить, сержанту – 15 суток!
На приобщение к славе знаменитых людей мне везло – в Ленинграде я был удостоен чести отсидеть 10 суток «губы «в камере, где сиживал знаменитый Валерий Чкалов». Но задолго до этого исторического события в строю первокурсников морского факультета Военно-медицинской академии им. Кирова я колотил матросскими прогарами по брусчатке ул. Лебедева у Финляндского вокзала и промысливал очередное письмо своей маме: «Дорогая мамочка, я не уверен, что стану профессором, но уж кандидатом-то наук я точно буду…»
Почти 90 % набранных в тот год слушателей военно-морского факультета составляли служащие (от рядовых до младших офицеров) армии и флота, из которых было четыре ленинградца и два москвича. Судьба в очередной раз продемонстрировала причудливость своих зигзагов: одним москвичом был я, а другим – Олег Терешенков, с которым четыре года до того мы начинали медицинскую карьеру в медучилище в Потешном переулке у Матросского моста на Преображенке.
Страна всё ещё наслаждалась хрущевской оттепелью, и мы жадно бросились в культурную жизнь Ленинграда. В БДТ у великого Товстоногова блистали Полицеймако в роли Эзопа («Лиса и виноград»), Юрский в «Горе от ума». Наши огрубевшие солдатско – матросские души млели от мягких голосов Майи Кристалинской и Эдиты Пьехи. Махмуд Эсамбаев своим «Портняжкой» заставлял мурлыкать «Фреликс» самых махровых антисемитов. Смоктуновский в роли князя Мышкина в спектакле «Идиот» открывался миру и нам. Лектор Вайкоп вводил нас своими удивительными лекциями в прекрасный мир классической музыки и балетных этюдов на темы Родена. Рецептор «Маленьким принцем» Антуана де Сент-Экзюпери возвращал нас в невинное детство. У каждого слушателя факультета был свой гид-провожатый во время таких культпоходов. Елена Тиграновна Джаракьян, «Джара», была гидом моей золотой ленинградской молодости.
В ленинградской ВМОЛА им. С.М. Кирова начался мой поход в Африку.
Неизбежность крутых перемен в жизни мне предсказала мама моего друга по курсу, Лёшки Закорина: «Слава, а ведь вы не остановитесь на академии».
Лёшкина мама была святой женщиной: ударами своих неутомимых пальцев по клавишам старенького «Ремингтона» она не только выбивала рубли на прокорм трёх сыновей, но и нечто разительное из Марины Цветаевой: «Не в первый раз в твоих соборах – стойла. Всё вынесут кремлевские бока».
Предсказание этой женщины воплотилось появлением в академии группы военных кадетов из Ганы – самой первой страны Африки, освободившейся от колониализма. Я продолжал изучение английского на курсах в доме офицеров и просто не мог упустить такой шанс для практического применения своих скромных знаний. Мы с посланцами таинственного континента подружились.
В один из тёплых дней золотой осени ленинградцы были удивлены появлением на водах одного из многочисленных каналов города восьмивёсельного яла с лиловыми неграми в роли гребцов и белым парнишкой в бескозырке, распевающего слова команды: «И-и-и – раз! И-и-и – раз!» Мы кое-как добрались до Большой Невы, на быстром течении и высоких волнах которой я немного струхнул: «Они же меня утопят, черномазые черти!»
В другой раз я повёл моих ганцев на «Аврору» – корабль-музей, начальником которого был герой книги А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», «кавторанг» (мы приглашали его в организованный мной в нашем общежитии «Пироговский музей» клуб интересных встреч).
О моём общении с африканцами было доложено «куда надо». Начальник особого отдела академии удовлетворился моим объяснением интереса к англоговорящим парням:
– Изучаю язык.
– Давайте-давайте, продолжайте – вы нам поможете выявить среди них английских разведчиков.
– Буду стараться, товарищ полковник!
Я постарался… Однажды стояли мы караулом по охране факультетских шлюпок. Настало время ужина, и мы с моим приятелем Вадимом Сазоновым отправились в гости к ганцам.
Ганцы встретили нас очень приветливо: двухметровый лиловый Дэвис тут же поручил своему сожителю по комнате недомерку Мутуакилу ебун[6 - – Когда Мутуакилу впервые мне представился своим полным именем, я переспросил:– Простите – ибн Идрису?`– Нет, – набычился Мутуакилу. – Ебун Идрису!`Ну, хорошо – ебун, так ебун. Наши девки быстро разберутся с этим делом.] Идрису сбегать за бутылкой бренди.
– Ебунчик, и бутылку водки – вот тебе деньги! – Слушатели академии не могли себе позволить пить на халяву за счёт угнетённых чернокожих.
Я не знаю, что было у Дэвиса на уме, когда он стал наливать всем троим по полному стакану смеси бренди и водки, но мы с Вадимом не дрогнули и даже не закусили – «После первой не закусываем!»
Через пять минут Дэвис повторил маневр, и я подумал: «Выживу ли я?»
Когда ещё через пять-десять минут остекленевший Дэвис опорожнил обе бутылки в наши стаканы, я подумал: «Тут раненых не будет…» Опорожнил стакан в глотку и через несколько секунд выбрался в туалет, где нехитрым приёмом с помощью двух пальцев переправил несколько фонтанов ценного продукта из моего желудка в систему городской канализации.
По дороге в караульное отделение нас остановил патруль офицеров нашей академии:
– Откуда бредёте, товарищи слушатели?
– Да мы тут, понимаете, английских шпионов выявляли…
Меня и Вадима Сазонова с треском выгнали из комсомола и академии и сослали дослуживать срочную службу в Кронштадт.
2. Нкози, сикелела Африка
Через полгода-год я пришел к проректору 2-го Московского мединститута с академической справкой, где стояли одни пятерки и приписка – «Исключён из академии за нарушение воинской дисциплины».
– За что выгнали – за пьянку?
– Так точно, товарищ профессор!
– Наш человек! Возьму, приходи первого сентября.
Студенты Московского мединститута поразили меня игрой в карты на лекциях и убогостью своих разговоров на перекурах между лекциями – где и сколько кто выпил, кого и когда кто трахнул… Как это отличалось от атмосферы лекционных залов ВМОЛА! Ещё один порнографический аспект медицины?
В толпе студентов третьего курса помимо меня был и ещё один новенький – высокий худой и бледный парень с чёрной курчавой бородой и в тёмных очках.
– Откуда вы? Я – Рындин, Слава Рындин.
– Из Анголы. Антонио Жозе Миранда.
Мы с Тони подружились, стали вместе заниматься хирургией у ассистента кафедры Б.Д. Савчука. (С 1976 года Борис Дмитриевич – научный руководитель по хирургии Центральной клинической больницы, а с 2001 года – хирург-консультант ЦКБ. Скончался в 2004 г.) Предсказания ленинградской машинистки Закориной продолжали сбываться…
Ассистент кафедры общей хирургии 2-го ММИ им Пирогова Б.Д. Савчук (в центре) со своими кружковцами Антонио Тозе Миранда и Славой Рындиным (1967)
Много лет спустя: Антонио Тозе Миранда, генерал медицинской службы армии Анголы – (Unitas Hospital, Pretoria, 2010)
Ассистент Савчук добился от своего профессора автоматического выставления мне «отлично» за курс общей хирургии без экзамена. Не думаю, что я чем-то заслужил такую честь. Просто Б.Д. Савчук выдал мне аванс на будущее. Возможно, что сам Господь Бог действовал через ассистента, подготавливая меня к миссии в Африке.
На комиссии по распределению выпускников нашего курса меня заприметил новоиспечённый руководитель отделения торакальной онкологии НИИ онкологии им. П.А. Герцена Анатолий Иванович Пирогов. Под руководством этого человека за пять лет я выучил несколько операций и защитил кандидатскую диссертацию.
С этим скудным багажом мне (по большому блату) посчастливилось устроиться врачом советского посольства в Республике Нигер.
В сентябре 1974 года отворилась дверца «Боинга» компании «Эр-Франс», я обжёг свои лёгкие раскалённым воздухом Сахеля и ступил на красную землю, приветствующую меня возгласами уличных мальчишек:
– Бонжур, месье лё доктор! Бон арриве! Дон муа кадо – сан франк! (Привет, доктор! С прибытием! Гони подарок – сто франков!).
Я отвалил в каждую из трёх протянутых ко мне мальчишеских ладошек по 100-франковой монетке.
Господи, я, оказывается, не «ну, ты – бля!», я – месье!…
О, Боже, я люблю эту землю – я готов жить на ней всю жизнь!
В 1982 году я прибыл в Луанду, столицу разорённой гражданской войной Анголы, где меня опять приветствовали уличные дети:
– Бон диа, сеньор доктор! Бьенвенидо! Да ме пао…
(Добрый день, сеньор доктор! Добро пожаловать! Дайте мне хлеба…)
