Мелодии любви

Знаю одно, что тянуло меня к Зинуле с исключительной силой. Всё бы на свете, кажется, отдал, души бы не пожалел за одну только ночку с Зинулей. Но нечего было мечтать. Цепной пёс так свою кость не стережёт, как старшой караулил Зинулю. Бабка Марья над цыплятами так не тряслась, как он над своей женой. Но иначе было нельзя: баба молодая, горячая, а вокруг семь мужиков шебаршатся. Здоровые, голодные.

Привёз я им как-то молоко, а в доме – никого. Одна Зинуля копошится у плиты. Эх, думаю, была – не была. Жизнь даётся один раз: последний буду дурак, коли не использую такой момент. Для начала ущипнул её за ягодицу. Хорошая попа, тугая. Но Зинуля не промах. Не успел руку отнять, как хлестанёт по морде. Аж круги поплыли перед глазами.

Зинуля хохочет, заливается.

– Что, Николашка? Съел? Ещё хочешь?

– Хочу, – говорю, – и хвать её за титьки.

Она опять – хлоп. Но я не дурак. Прыг в сторону. Промазала. Теперь я усмехаюсь. Не ты первая, от кого схлопотал по морде. Опыт имеется. Знаем вас, горячих. Остудим.

И – хоп – схватил её за руки, обнял покрепче, поднял и – в комнату, на кровать. Она топорщится, рвётся изо всех силёнок, но молчит, не орёт. А мне того и надо.

Но только я содрал с неё трусы как слышу топот в сенях. Эх, посмотрел бы на меня ротный старшина, сердце бы у него порадовалось. Секунды не прошло, как я оказался в другом конце комнаты. А Зинуля объявилась на кухне. И трусы убрать не забыла.

Но сами-то мы взъерошенные, морды у нас красные, а у старшого глаз намётанный. Вмиг просёк. Сжал кулачищи и ко мне. Ну, думаю, пришёл мой смертный час. И что обидно – ни за что погибаю. На том свете вспомнить будет нечего.

Но сжалился Господь надо мною, а, может, преда пожалел: кто будет возить молоко? Остановился старшой, разжал кулаки.

– Николашенька, – спокойненько так, но голос как струна, – у тебя молочко не прокисло? И, вообще, больше тебе здесь делать нечего. Молоко сам буду получать. На ферме.

И глазами так выразительно на дверь. Я шмыг мимо него и в кабину трактора.

Генка весь вечер гоготал надо мною. Он сам пришёл ко мне, и мы уговорили пару «красненьких».

– Что, не вышло с Зинулей? Раскатал губишки? Не переживай: в сельмаг завезли японские закаточные машинки. Купи одну и закатай губы-то.

Я молчу. Ни гу-гу.

– Плюнь ты на неё, – посоветовал Генка. – Пошли к дачницам.

И мы пошли.

х х х

Пролетело лето, вернулся с Крыма Алексей, я сдал ему трактор и сел на комбайн. Но кончилась жатва, потянулись на юг журавли, начал и я подумывать о доме. Зинулю я добросовестно обходил стороной. А она ехидно улыбалась, если нам доводилось нечаянно встретиться. Эх, посмотрел бы я, как ты улыбалась, опоздай тогда старшой минут на пятнадцать.

Но: что не вышло, то не вышло. Я пахал озимые, стараясь не вспоминать Зинулю, а сам только и думал о ней.

Тем временем, шабашники отремонтировали ферму и получили расчёт. На всех пришлось двадцать четыре тысячи. Не знаю, как они делили зарплату, но деньги немалые, если учесть, сколько авансов взяли.

Рассчитался и Федотыч. Шесть тысяч хапнул. И чего дурак при таких руках всю жизнь проторчал на зоне? Живи честно, работай, был бы кум королю. А так, спрашивается: куда ему, старому хрычу деньги?

В тот вечер мы втроём (бабка Марья, Федотыч и я) на кухне сообразили отвальную. Федотыч расщедрился по случаю отъезда, и я, соответственно, в долгу не остался. Ведь и мой срок кончался, утром предстояло возвращаться в Калинин.

Сидим, соображаем, как вдруг вваливается Гена.

– Привет честной компании.

– Здоров, Геннадий, – приветствую его. – Присаживайся, дёрни с нами на прощание.

И двигаю к нему стопку.

Гена выпил, закусил и кивает на пустые бутылки.

– Отвальная?

– Завтра уезжаю, – подтверждаю я.

– А ты?

И Гена как-то странно посмотрел на Федотыча.

Тот спокойно догрыз огурчик и, в свою очередь, уставился на Гену.

– А что?

– Судьбу испытать не желаешь?

Это Гена так, про судьбу. Но Федотыч – тёртый калач.

– Почему бы нет.

Ответил и рукой провёл по лицу. Весь хмель одним движением стёр.

– Только учти, – продолжает Федотыч, – в соседней деревне работают два корефана. Если к утру не вернусь…

– Не маленькие, – осклабился Гена. – Законы знаем.

– Николашка! – Федотыч швырнул на стол пачку червонцев. – Беги к Лариске (наша сельповская продавщица) и возьми у неё все карты. Сколько есть. И ящик водки.

– Водка имеется, – встрял Геннадий.

– И ящик водки, – голос у Федотыча зазвенел сталью. – Отнесёшь всё к ним, в общагу, – спокойно закончил он.

Я взял деньги и – пулей в магазин. Лариски в лавке не оказалось. Пришлось идти к ней домой. У Лариски глаза едва не выскочили, когда я потребовал ящик водки и все карты, что есть в наличии.

– Куда тебе столько?

– Не мне.

– Ах, да, – сообразила Лариска, – у них сегодня расчёт. Но всё равно много. У меня этих карт целая коробка. Всего две колоды продала.

– Давай коробку. Бери деньги, пошли в лавку.

– Ох, неладно, Николашенька, – запричитала Лариска, втискиваясь в телогрейку. – Чует моё сердце, добром у них не кончится. Не ходи ты к ним. Оставайся лучше у меня. Мы не хуже время проведём. И чего ты к ним привязался?

Если бы я знал.

Вру. Знал. Отлично знал, какая нелёгкая тянула меня туда. Зинуля. Последняя надежда была у меня на эту ночь. Перепьются, передерутся…

В общаге было всё готово к игре. Окна занавешены, комната чисто убрана, длинный обеденный стол заставлен бутылками и тарелками. В тарелках – хлеб, мясо, жареная картошка.

Играть сели все, кроме меня с Зинулей. Она как встала у окна, так всю ночь и простояла. Ни слова не проронила. А я был у них вроде лакея. То один, то другой молча протягивал пустой стакан. Я наполнял его до отметки, какую показывал заскорузлый палец. И себя, конечно, не забывал.

Что интересно: выпили за ночь около двух ящиков водки, но никто не напился. Лично я был трезв, как стёклышко, хотя принял не меньше литра, не считая того, что тяпнул у бабки Марьи.

Шабашников погубила жадность. Играли в сорок одно. Отдай они все деньги старшому, сядь он играть с Федотычем один на один, старшой бы задавил старика деньгами. Но слишком были они уверены в себе, каждый норовил урвать кусок пожирнее.

И начал Федотыч «обувать» шабашников. Одного за другим.

Много на своём веку перевидал я кудесников, но того, что выделывал Федотыч с колодой карт, наблюдать не доводилось. То как на гармошке играл, то положит колоду на колено, а рукой поднимет карты веером выше головы. Цирк, да и только. А как раздавал! Какую карту надо, такую и положит. И это притом, что на каждый кон я распечатывал новую колоду. Старую тут же, на глазах, сжигал в печке.

Но шабашники, надо сказать, ни в чём не уступали Федотычу. Что говорить: одни университеты кончали. Да деньги всё перевесили.

Дольше всех держался старшой. Но под утро Федотыч сломал и его. Все денежки перешли к старику. Тридцать тысяч в одних руках. Три машины можно купить. А шабашники, соответственно, остались без копеечки. И зима на носу.

За что полгода ишачили?

Все сидят за столом. Молчат. И вдруг, как по команде, уставились на Зинулю. И я, сам не знаю зачем, вытаращился.

Она, как стояла, так и стоит. Только побледнела сильно и глаза вниз опустила.

А шабашники дружно перевели глаза на старшого. Он набычился и вцепился руками в скамейку.

Чую, готовится что-то страшное. Но что? Не могу взять в толк. Федотыча начнут «мочить»? Я потихоньку к дверям. Но больно уж Федотыч спокойный. Чего-то не то.

И тут Гена кашлянул. Негромко. Но как-то нехорошо. Зинулю Генкин кашель будто кнутом ожёг: оторвала глаза от пола и тоже навела их на старшого. Тот молчит.

Гена опять кашляет. Да так многозначительно. Старшой обмяк. Сразу стало видно, что немолодой он уже и какая нелёгкая жизнь была у него.

Но силён мужик. Поднял голову, выпрямился и руки положил на стол.

– Сутки, – говорит Федотычу.

Федотыч обвёл взглядом деньги, что валялись на столе, и усмехнулся.

– Трое.

Все согласно кивнули. Кроме старшого, Зинули и меня.

– Колоду! – рявкнул старшой.

Я выложил на стол последнюю колоду.

Долго они играли.

И опять выиграл Федотыч.

Старшой отшвырнул карты и, ни на кого не глядя, вышел из комнаты. За ним потянулись остальные шабашники. Остались: Зинуля, Федотыч да я.

– А тебе, Николашка, что здесь надо? – обратил ко мне свою рожу Федотыч. – Вали отсюда! Не мешай нам с молодой супругой. Три дня всего отпущено.

Ух, с каким удовольствием перегрыз бы я ему глотку.

х х х

Через час мы уехали в Калинин. С первым рейсовым автобусом. Рядом со мной сидел старшой. За всю дорогу, а ехали мы больше двух часов, он не проронил ни слова.

Впрочем, мне тоже было не до разговоров.

Однажды вечером

“…Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё – суета и томление духа! Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать… И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это – томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь”…

Он отложил книгу и задумался.

Звонок был резким и настойчивым.

Кто бы это мог быть? Он никого не ожидал. Давно.

Он неторопливо направился в прихожую.

Женщина была молодая и привлекательная. Но видел он её впервые.

– Я от вашей жены, – произнесла она, с явным интересом разглядывая его большими голубыми глазами.

– У меня нет жены, – резко сказал он. – Вы ошиблись адресом.

– Я от вашей бывшей жены, – торопливо поправилась она. – Ведь вы – Борис Михайлович? Правда?

– Меня звать Борис Михайлович.

Он вопросительно посмотрел на женщину.

– Извините, я не представилась: Кучерова Ольга Петровна. Я работаю с вашей женой… С вашей бывшей женой.

Он молчал. Стоял и молчал, не делая ни малейшей попытки сдвинуться с места и впустить гостью в дом.

– Она умирает, – продолжала Ольга Петровна, казалось, ничуть не удивлённая холодным приёмом. – Она просила… вру… ничего она не просила… Вам надо придти к ней.

– Зачем?

– Я же сказала: она умирает.

– Вы не сказали ничего нового. Она начала умирать с первого дня нашего супружества и успешно творила сиё все двенадцать лет совместной жизни. Десять лет мы живём врозь. За это время она сменила трёх законных мужей (сколько было незаконных, не имею чести знать) и благополучно продолжает умирать. Пора бы… угомониться.

– Она действительно умирает.

Он молчал.

– Когда вы видели её в последний раз?

– Три месяца назад. Выглядела, как всегда, великолепно, расфуфырена по последней моде и… не соизволила ответить на приветствие.

– Она любит вас.

– …но странною любовью…

– Она всегда любила только вас.

– Я сыт по горло её любовью.

– Неужели вы ничего не поняли? Это всё от отчаяния. От желания доказать…

– Что?

– Такое не передать словами. Это можно выразить лишь… музыкой.

– Только музыки мне и не хватает, – скривился он. – Что вам нужно?

Женщина виновато улыбнулась.

– Скелет. Настоящий скелет. Она живёт лишь на уколах.

Он молчал.

– Врач сказал, что можно ожидать с минуты на минуту.

Он молчал.

– Вы верите в бога?

– Причём здесь бог?

– Это жестоко, – тихо сказала она. – Вы будете жалеть.

Он молчал.

Женщина развернулась и стала медленно спускаться вниз по бетонным ступенькам.

“…Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…”

Седина в бороду

Седина в бороду, а бес в ребро. Это про меня. Влюбился старый дурак. Да как влюбился-то. Жить без неё не могу. Ночей не сплю, белого света не вижу.

В кого, спрашиваете, втюрился? Да в соседку, Марью Евграфовну. В кого же ещё?

Но, с другой стороны, как не влюбиться? Сами посудите: отдельная приватизированная квартира на третьем этаже кирпичного дома, сталинка, пять комнат, огромная кухня, два туалета, кладовая, балкон и две лоджии, в прихожей хоть на велосипеде раскатывай.

Как устоять перед столь впечатляющими достоинствами? Тем более, возраст у Марьи Евграфовны самый подходящий. Восемьдесят семь лет. Замечательный возраст. Ещё понимает, где требуется подпись поставить. И на свете не заживётся. А если учесть, что мне шестьдесят семь… Целых двадцать лет можно пожить по-человечески. Студенток на постой пускать. Дармовые денежки закапают, и всё такое… Что и говорить, радужные перспективы наклёвываются.

Купил я у Никаноровны (это другая соседка, самогонщица) бутылку первача, взял в супермаркете банку килек в томатном соусе и – хвост трубой – к Евграфовне. Свататься. Как положено. Мы, люди старой закваски, знаем, как такие дела вершить полагается.

Марья удивилась поначалу. Чего я к ней припёрся? Да с первачом. И банкой килек в томатном соусе. Но долго объяснять ей не пришлось. Женщина с опытом. И немалым. Четырёх мужей в землю закатала. Быстро скумекала, что к чему. Засуетилась. Закудахтала.

Накрахмаленную скатерть вытащила из комода. Красного дерева комод. Немалые деньги можно получить. Если продать с умом. Хрустальные рюмки притащила. Хороший хрусталь. Старинный. Дорогущий. И тарелки не из дешёвых. Тех ещё времён. Вилки серебряные. Всё как полагается. По первому разряду. Так что мои кильки в томатном соусе смотрелись достойно.

Как иначе? Женитьба – дело серьёзное. Невеста первостатейная. И жених не завалящий. С богатым житейским опытом. Вся грудь в куполах. Это вам не какое-нибудь хухры-мухры.

Сели мы с Марьей за стол. Разлил я самогоночку. Хлопнули. Закусили килечкой в томатном соусе. Хорошо!

– Хорошо живёте, – говорю я Марье Евграфовне. – Богато. И откуда у вас, позвольте спросить, этакое великолепие? – И руками обвожу вокруг всех драгоценностей. – Вроде никогда не работали.

– От мужей досталось. Хорошие люди попадались. С достатком. Жалко, жили недолго.

– От чего же они померли, сердечные? Какими такими болезнями страдали? И как вы, столь мудрая и видная женщина, польстились на таких болящих? Неужели здорового мужика не смогли найти?

– А я на больных и не клевала, – Марья Евграфовна поджала губы. – Все мужики были видные. Ядрёные! Как боровики.

– Чего ж им не жилось, таким ядрёным?

– Таковая планида им выпала. Помирать во цвете лет.

– А от чего конкретно померли сии ядрёные боровички?

– От живота. Покушает вечером сердечный, ляжет спать, а утром, глянь, холодный.

– И все от живота померли?

– Все. Как один.

– А вскрытие было? Чего врачи говорили?

– Какое вскрытие? Чего зря утруждаться? В кишках копаться. И так всё ясно. Религия моя не позволяет делать вскрытие.

– Хорошая у тебя религия.

– Не жалуюсь.

И опять губы подобрала.

Однако самогон мы выпили, кильку в томатном соусе съели. Пойду-ка я домой. От греха подальше. Пока не поздно.

Но вот, обидно. Такая любовь была.

Такая любовь!

Что делать?

– Что будем делать?

– Киса, выражайся, пожалуйста, яснее. Что ты имеешь в виду?

– Ради бога,– она страдальчески морщится, – не называй меня кисой. А также собачкой, зайкой, птичкой, рыбкой и… прочими животными.

– Раньше тебе нравилось. Когда я называл тебя кисой. А также собачкой, зайкой, птичкой, рыбкой и… прочими животными.

– То было раньше.

– Что изменилось с тех пор?

– То, что я…

Она смолкает и пристально смотрит ему в глаза. Он недоумённо пожимает плечами, затем его брови резко взлетают вверх.

– Ты хочешь сказать?..

– Да.

– Ты уверена?

Она горько улыбается.

– Что ты намерена делать?

– За этим я и пришла к тебе.

– Почему ко мне?

– Как тебе не стыдно.

– Чего именно я должен стыдиться? Я, что, встретил тебя в неосвещённом подъезде и приставил нож к горлу? Или оглушил дубиной и затащил в кусты, когда тёмной ночью ты возвращалась домой из муниципальной библиотеки?

– Я была о тебе лучшего мнения.

– Всем нам свойственно ошибаться. Люди, при ближайшем рассмотрении, совсем не те, какими представляются нам издали. Совсем не те.

– Ты воспользовался моей слабостью. Я не думала, что это зайдёт так далеко. Потеряла контроль над собой. А ты подло воспользоваться.

– Бедная невинная овечка. Сколько лет назад ты впервые попала в зубы хищному волку, и сколько серых разбойников успело за это время поглодать твои бедные невинные косточки? Мне, во всяком случае, достались объедки.

– Какой ты, всё-таки, мерзавец.

– Может быть. Со стороны виднее. Но в любви до гробовой доски я, кажется, не клялся, и жениться на тебе не обещал.

– Нужен ты мне…

– Приятно слышать умное слово от хорошего человека. Одного не пойму: зачем ты пришла ко мне?

– Я думала… я хотела… я надеялась…

– Содержательная речь. Ничего не скажешь. Раньше надо было…думать, а не…надеяться на авось. Хоть бы предупредила.

– Что теперь об этом?

– Да уж. А посоветовать могу одно: иди к врачу.

– Я… боюсь. Девчонки такие ужасы рассказывали. Лучше умереть.

– Молодец. Здорово придумала… А родители? Родные? Друзья? Знакомые? О них ты подумала? Мне-то наплевать, одной заботой меньше. А им каково? А сколько сейчас стоят похороны?

– Так зароют.

– Не зароют. И ты отлично знаешь об этом. Выбрось дурь из головы, никого ты не удивишь. Тебе двадцать лет. Вся жизнь впереди. Встретишь отличного парня и заживёшь с ним душа в душу.

– Не встречу.

– Не могу я на тебе жениться. Пойми: не мо-гу.

– Я не набиваюсь. И… это денег стоит. А у меня…

– Я третий месяц не получаю зарплату.

– Я не возьму от тебя ни копейки.

– Тогда, что тебе надо от меня? Сочувствия? Пожалуйста. Сколько угодно. Мне, действительно, очень, очень жаль тебя, я прекрасно понимаю, какая беда с тобой приключилась, но что я могу сделать?

– Не знаю. Я…

Она жалобно смотрит на него. Он вздыхает и опускает глаза.

Она плачет.

Школьный вальс

Дмитрий Мелёхин овдовел в тридцать семь. С женой он прожил пятнадцать лет. Прошли через всё: ссоры из-за ничего, обиды из-за пустяков, глухое непонимание и угрозы развода.

Возможно, сказывалось то, что Зина была на пять лет старше мужа. Дмитрий женился не по какой-то там страстной или возвышенной любви, а потому что Зина, как говорится, «залетела». Преднамеренно или непреднамеренно, она упустила сроки, и не оставалось ничего иного как пойти в ЗАГС и расписаться. Немалую роль сыграло и то, что вышли они из разных социальных слоёв. Если Дмитрий вырос в интеллигентной семье (Сартр, Кафка, Сен-Санс), то родителями Зины были простые рабочие (огород, рыбалка, шашлычок). Она и сама работала портнихой в ателье.

Но как бы ни было, Зина родила ему двоих детей, которых Дмитрий искренне любил и ради которых прощал жене всё. Ибо все недостатки с лихвой окупали Зинина опрятность, умение вкусно готовить и беззаветная любовь к детям.

Внезапная смерть жены больно ударила Дмитрия в самое сердце, чего он сам не ожидал. После похорон, оставшись один, Дмитрий растерялся и пал духом. До него только теперь дошло, что Зина никогда – никогда! – не войдёт в эту комнату, не свернётся клубочком на этой вот кровати и не огрызнётся устало на его довольно-таки равнодушное заигрывание.

А ещё дети (Тома – 14 лет, Иришка – 12 лет), которых надо накормить три раза в день, одеть, обуть и обстирать. А ещё уборка квартиры, просмотр приготовленных детьми уроков и масса другой необходимой домашней работы, из которой складывается быт любой семьи. Ведь Жизнь не останавливается, кто бы ни ушёл из неё.

Неизвестно, как бы всё повернулось, если не Тома. Старшая дочь оказалась на редкость домовитой девочкой. В свои четырнадцать она варила чудесный борщ, лепила вкуснейшие пельмени, профессионально стирала и гладила бельё. Ну, а с уборкой Дмитрий справлялся с активной помощью Иришки.

Быт постепенно наладился, и телега жизни вошла в колею.

Но возникла иная проблема. Дмитрию мучительно не хватало женщины. Особенно тяжко было по ночам. Грешники в аду так не крутятся на раскалённых сковородках, как вертелся Дмитрий в пустой постели на прохладных простынях.

Женщина.

Молодая, старая, красивая, безобразная. Какая угодно, но – женщина. С упругой плотью и горячей кровью. Приносящая радость и освобождение.

Самое простое – жениться. Но Дмитрий отмёл такой вариант. Женитьба не устраивала его по двум причинам. Каким замечательнейшим человеком не оказалась бы новая жена, она при любом раскладе будет мачехой его девочкам, вступающим в самый трудный переходный возраст. Смогут они ужиться в одной квартире? А, во-вторых, Дмитрий хлебнул свободы, оценил её пьянящий вкус и теперь вовсе не собирался терять. Во всяком случае, так скоро.

Друзья советовали отправить на покой секретаршу Марью Гавриловну, давно вступившую в пенсионный возраст, и взять на её место молоденькую и сообразительную девочку.

Но Дмитрия не устраивал подобный вариант. Марья Гавриловна была его опорой. Лишиться её означала не то, что рубить сук, на котором он сидел, но было равносильно истреблению самого дерева.

А если девочка окажется не просто сообразительной, но суперсообразительной и сунет ему под нос соответствующую справочку?

Нет, Дмитрий – стреляный воробей. На мякине его больше не проведёшь.

Но для чего, спрашивается, существуют проститутки? «Жрицы любви», о сладкой жизни которых взахлёб трезвонят все СМИ? В его положении лучше не придумать, как обратиться к их профессиональным услугам.

Правда, существовал риск подцепить какую-нибудь гадость. Но если действовать с умом да почаще проверяться, то не так будет страшен чёрт, как его малюют.

Дмитрий вышел на «мафиози», который контролировал соответствующий промысел, и тот пообещал по первому требованию обеспечить уважаемого клиента «первосортным товаром».

Требование назрело давным-давно, но не поведёшь шлюху домой, а заниматься этим на работе или в чужом углу не лежала душа. Пришлось ускорить покупку второй квартиры, которую он давно подыскивал для старшей дочери. Дмитрий в три дня оформил двухкомнатную квартиру, обставил необходимой мебелью и позвонил «мафиози».

«Мафиози» оказался хозяином своего слова, и в указанное время в указанное место была доставлена молоденькая симпатичненькая брюнеточка.

Несмотря на молодость (на вид ей было лет 15-16), брюнеточка оказалась настоящей профессионалкой, и впервые за последние четыре месяца Дмитрий спал как убитый.

В течение двух недель «товар» доставляли Дмитрию ежедневно, так что ему пришлось взять краткосрочный тайм-аут, после которого к услугам брюнеточек он стал прибегать всё реже и реже, пока не перешёл на одно посещение в неделю. Для чего выделил субботний день.

Иных проблем со здоровьем пока не возникало: то ли из-за применяемых Дмитрием мер предосторожности, то ли «товар», как уверял «мафиози», поставлялся исключительно доброкачественный.

Как-то среди недели Дмитрий ощутил потребность в немедленной разрядке. Он отправился на новую квартиру и оттуда позвонил «мафиози».

Тот сокрушённо вздохнул в ответ.

– Не знаю, что делать. Все твои девочки заняты. Хоть бы предупредил заранее.

– Откуда я мог знать, что так приспичит? – оправдывался Дмитрий. – Неужели никого нет под рукой?

– Есть одна. Из резервного фонда. Не знаю, устроит она тебя?

– Очень страшная?

– Нет. Фигурка неплохая и мордочка приятная.

– Так в чём дело? Гони её сюда!

– Возраст у неё не совсем подходящий.

– Сколько ей?

«Мафиози» замялся.

– Двадцать девять, – наконец, сказал он.

– Нормально. То, что надо. А то, признаться, надоели твои малолетки. У меня дочери почти такие.

– Тогда, всё о´кей! Когда подослать?

– Прямо сейчас.

– Тридцать минут тебя устроят?

– Вытерплю как-нибудь.

– Жди.

«Мафиози», как всегда, сдержал слово. Ровно через тридцать минут в прихожей раздался звонок.

Женщина, действительно, оказалась приятной на вид, вполне осведомлённой в вопросах секса и лишённой ненужных предрассудков. Правда, она показалась Дмитрию несколько старше, чем её представил «мафиози». Но, учитывая образ жизни, который она вела, удивляться не приходилось.

Когда «сеанс» был окончен, и Дмитрий, удовлетворённо позёвывая, натягивал штаны, женщина, уже одетая, проговорила вполголоса:

– Что, Дима, доволен?

– От-ткуда т-т… вы знаете меня? – удивился Дмитрий.

– Ещё бы мне не знать тебя.

Женщина усмехнулась уголками ярко накрашенных губ.

– Как-никак, десять лет проучились рядом. Ты в «Б», а я в «А».

Дмитрий пристально вгляделся в партнёршу. Ещё когда шлюха вошла, у него возникли смутные, правда, весьма неопределённые подозрения, но сбил с толку её мнимый возраст. Дмитрий и предположить не мог, что «мафиози» хоть в чём-то способен обмануть его. Но, похоже, денежки в этом мире превыше всего.