Служили Прометею. Премия им. Ф. М. Достоевского

Следующий концерт был запланирован в помощь жертвам Первой мировой войны. Афиша гласила: «В субботу 11 апреля 1915 года состоится литературно-музыкальный вечер произведений Ю. Балтрушайтиса и А. Скрябина со вступительной статьей Вяч. Иванова» (ГИАМО, ф.45, оп.4, ед. хр. 688, л.17).

Этот концерт остался лишь на этой афише. Скрябин возвращался в Москву. В поезде случайно сорвал маленький фурункул на лице и, очевидно, попала инфекция. Пришел домой, разделся, лег и больше не поднялся. Болезнь развивалась стремительно. Температура под 40. Консилиум один, второй, третий. Лучшие врачи Москвы. Здесь друг композитора В. В. Богородский, профессора И. С. Шелкан, И. К. Спижарный. Решено произвести разрезы на лице. Их было шесть. А. Н. Скрябин мужественно, даже как-то радостно переносил страдания, утверждая, что страдание необходимо как контраст. Но температура держалась. Был приглашен профессор А. В. Мартынов, немного успокоивший, что положение исключительно тяжелое, но не безнадежное. Утром 13 апреля наступило временное улучшение. Появилась надежда. Москва облегченно вздохнула. Но к полудню состояние резко ухудшилось. Пригласили профессора Д. Д. Плетнева. Он констатировал плеврит. Скрябин говорил, как это невыносимо – переносить такую боль, что он может не выдержать: «Так, значит, конец… Но это катастрофа!» – произнес он слабеющим голосом.

В. Н. Лермонтова, находившаяся у кровати Скрябина в ужасающем оцепенении, наконец, приблизилась к Александру Николаевичу, подала ему прошение на высочайшее имя об усыновлении детей Скрябина и Т. Ф. Шлецер и передаче им его фамилии. Он на мгновение пришел в сознание, словно почувствовал исключительную важность момента, и подписал. Больше сознание к нему не возвращалось.

Узнав об этом прошении, В. И. Скрябина (Исакович) направила в канцелярию Николая Второго телеграмму, в которой считала незаконным и несправедливым позволить Татьяне Федоровне Шлецер носить «нашу фамилию» (не уточнив при этом чью – нашу – Скрябина или Исакович), но не возражала, как она выразилась, «прижитым» с Т. Ф. Шлецер детям даровать фамилию Скрябина. Но в этой ситуации никто, наверное, не обратил внимания на подобную лексику и тон…

14 апреля в 8 часов 05 минут его мятежный дух расстался с бренным телом. Композитор скончался, исполнив обещание прожить ровно три года. Не ошибся ни на один день.

Скорбная весть разнеслась по всей Москве, городам и весям России, словно замершей в ожидании чуда. В надежде застать друга юности живым мчался к дорогому дому Сергей Рахманинов, но опоздал. Всего на пять минут опоздала дочь от перого брака Мария, которая ночью, ближе к утру, «услышала» голос папы: «Маруся, прости Таню» (имя второй жены композитора). Посещать отца в его доме В. И. Исакович категорически запрещала. Вскочив с постели, дочь бежит по запрещенному для нее адресу, но… Впоследствии Мария Александровна работала в музее, носящем имя ее гениального отца. О ней мы скажем далее.

В полдень 14 апреля в квартире появляется скульптор С. Д. Меркуров, крупный специалист по снятию посмертных масок. «Однако болезнь так изменила черты Скрябина, что скульптор снял лишь форму руки и уха» («Российская музыкальная газета», 1915, №17/18, стб.329).

Все комнаты вскоре заполнились людьми. И при этом – гробовое молчание. Здесь были: Танеев, Балтрушайтис, Крейн, Гольденвейзер, Гунст, Кусевицкий, отец и сын Пастернаки, Вяч. Иванов, княгини М. Н. Гагарина и В. Н. Лермонтова, отец и сын Юргенсоны, Брянчанинов, Богородский, Сабанеев, Могилевский, Гнесины – всех не разглядеть. Тихий Арбат пришел в движение. Люди шли, шли к заветному дому. На лицах – скорбь, растерянность. Такого Арбат не мог припомнить. Да и было ли подобное?!

Все без исключения газеты и журналы поместили некрологи. В журнале «Музыка» появилась полная горечи и страдания статья А. Крейна: «…Казалось, что Скрябин сподобится подойти к той вершине, которая была бы Царствием Божьем его великому творческому стремлению. Но его уже нет с нами, он унес с собой тайну своей творческой предельности и душа всеми силами протестует против так предательски отнятой у творчества – жизни. У могилы Скрябина речей не было… Что могли сказать мы, оставшиеся, осиротелые? Оставалось лишь одно – благоговейно склонить голову» (Музыка, 1915, №220, с.290). В том же номере журнала вышла статья И. Глебова (Б. Асафьева), в которой сказано, может быть, очень важное для каждого человека: «Скрябин сильнее всех после Пушкина своими произведениями заставил нас, русских, поверить… в то, что дух человеческий в своей творческой деятельности не нуждается ни в каких доказательствах полезности… Скрябин своей музыкой ярче всех и могущественнее всех утвердил желанную свободу духа» (Журнал «Музыка», 1915, №220, стр.271—272).

Отпевали А. Н. Скрябина в церкви Св. Николы на Песках, что напротив дома А. А. Грушки. Синодальный хор под управлением Н. М. Данилина пел Литургию Кастальского.

Вдова Скрябина словно окаменела. Казалось, у гроба стояла старуха. Ей было тогда 32 года.

Великой скорби и осознания величия А. Н. Скрябина преисполнено на заупокойной литургии 16 апреля 1915 года Слово у гроба композитора отца Василия Некрасова. Приводим его с незначительными сокращениями:

«Друзья мои! Потеря огромная, утрата незаменимая.

Отмеченный печатью Божьего избранничества, он с привлекательною, обаятельною наружностью соединял чарующую внутреннюю сущность, которая выявлялась в нем красочно, ярко, – в его взоре, в его обращении, в ласковости, приветливости. Какая-то чисто-детская натура и ясность всегда светились в этой открытой душе. Чувствовалось, что он весь, каждым атомом своего существа, горел священным огнем любви ко всему возвышенному и чистому. В нем виден был даже для непосвященных священный жрец чистого искусства, причем идейное служение художественному призванию в нем гармонически сочеталось с богатым душевным содержанием. Это чувствовалось и когда он играл на своем любимом инструменте, и когда говорил о своих смелых порывах к неведомым, таинственным берегам музыкального творчества, и когда, погруженный в думы, безмолвствовал, устремив свой вдохновенный взор в таинственную высь, откуда он черпал ему одному ведомый источник чистого вдохновения для своих загадочных песен… Помолимся же, да воспарит его светлый дух к Богу, которому он служил своими художественными взлетами в надземную высь, и, как на крыльях серафимских, нашими молитвами да вознесется его душа в царство вечной красоты, и там, в небесной гармонии ангельских славословий, да найдет она полное удовлетворение своим земным не достигнутым вполне устремлениям, а с ним… и нескончаемую радость безмятежного покоя» (Журнал «Музыка», 1915, №220).

16 апреля. 12 часов дня. Из церкви выносят гроб с телом А. Н. Скрябина, утопающим в цветах и венках. На одном из них надпись: «Прометею, похитившему огонь с неба». До Новодевичьего монастыря гроб несли на руках. Но всем казалось, будто он летит по воздуху над непокрытыми головами. За гробом шли московские и петербургские деятели культуры: С. Танеев, М. Мейчик, Вяч. Иванов, А. Гречанинов, К. Игумнов, С. Рахманинов, А. Зилоти, Ю. Балтрушайтис, А. Гольденвейзер, Л. Пастернак, Л. Сабанеев, Е. Гунст, Гнесины, А. Кастальский, С. Кусевицкий, А. Крейн, А. Коонен, А. Грушка, А. Толстой, Н. Жиляев и еще многие-многие. Шествие сопровождалось пасхальными песнопениями, вокруг слышалось «Христос воскресе!», «Воистину воскресе!». Это был день Христова Воскресения. У ворот Новодевичьего монастыря к хору в тысячу человек присоединяется хор монахинь. В людях – смятение – невосполнимой утраты и Христова Воскресения. С стало казаться: А. Н. Скрябин умер, но воскрес – воскрес на третий день…

Среди участников процессии были люди, давно не подававшие друг другу руки. В эти минуты все обиды показались ничтожными. Хотелось быть в общем горе.

Погода в этот день была неласковая, солнце изредка выглядывало из-за серых туч, моросил дождь. Молча опустили гроб. Речей говорить не могли – уста онемели. На свежий холмик возложили венки, молча. От латышских писателей, художников, музыкантов венок возложил писатель А. С. Кенинг. Только в 5 часов вечера начали расходиться. В этот день С. И. Танеев, потрясенный смертью А. Н. Скрябина, простудился и через месяц «лег» рядом с любимым учеником.

Прежде чем мы продолжим наше повествование, обратимся к уникальным воспоминаниям одного из членов семьи композитора – младшей дочери Марины (семейное прозвище «кукла»). Эти дни вгравировались в душу и жили в ней до глубокой старости. По просьбе автора этой книги Марина Александровна поделилась воспоминаниями, потревожив память сердца. Её воспоминания по-особому волнуют: ведь это единственное свидетельство не просто очевидца, а участника семейной драмы, видевшего все происходящее изнутри. А вскоре Марины Александровны Скрябиной не стало. Жаль, что нашими предшественниками в музее никто не предложил Марине Александровне оставить свои воспоминания. Слава Богу, пославшему ей долгую жизнь и возможность при нас посетить дом своего счастливого детства и передать ценные материалы. А сейчас эти драгоценные воспоминания:

«Будущее приоткрывалось полное обещаний. В январе 1915 в четвертый раз отпраздновали мой день рождения. Дети ужинали за столом взрослых и, следуя семейному обычаю, я решала выбор блюд. На самом же деле, мне подсказывали старшие сестра и брат, и я принимала их предложения. Нужно сказать, что это был единственный случай, когда мы могли высказывать свои вкусы и пристрастия в еде; в обычное время, если один из нас заявлял: «я не люблю того или этого», – мама отвечала: «ну хорошо, ты можешь записать это в свой дневник», и спокойно подавала блюдо. Так протекало счастливое детство в атмосфере дружной семьи. Пришла весна и в один из дней нам сказали, что нужно вести себя тихо, так как папа болен. Вначале мы выполнили указание без особого беспокойства, с каждым случается болеть. Позвали домашнего врача, друга семьи, который всех нас лечил и обычно через несколько дней все были здоровы. Но скоро мы поняли, что в этот раз все иначе. Прежде всего, к нашему доктору, который кроме врачебных визитов, также приходил просто поиграть с папой в шахматы, присоединились другие врачи, серьезные и важные господа. Они подолгу оставались в комнате больного.

Мы почти не видели маму и даже бабушку, проводя дни с воспитательницей и няней. Однажды вечером нас отправили ночевать к друзьям, и когда мы вернулись, мама не могла больше сдерживать слезы. Я помню прикосновение ее мокрой щеки, когда она поцеловала меня. Дверь спальни была закрыта. Потом она открылась и нас пригласили войти, чтобы сказать последнее «прощай» папе. Двое старших приблизились немного к гробу. Няня взяла меня на руки и осталась на пороге. Вероятно, меня сочли слишком маленькой, чтобы увидеть смерть вблизи. Я заметила, что он был покрыт белой тканью до самых губ. Позже я узнала, что нижняя часть лица носила следы операции, проведенной напрасно, когда была потеряна последняя надежда.

Я оставалась только несколько мгновений на руках няни, потом мы вышли и дверь захлопнулась. Нас попросили быть в детской и не шуметь. Ненужная просьба: мы покорились скорби, которая придавила всех своей тяжестью. Все говорили приглушенными голосами и мы, дети, тоже не осмеливались говорить громко. Потом наступил день похорон. Ариадна и Юлиан были допущены присутствовать на литургии. Я оставалась с няней в пустой квартире. Церковь была как раз напротив дома. В праздники мы могли наблюдать процессии, например, в пасхальную ночь. В какой-то момент няня поднесла меня к окну, и я увидела, как люди вынесли из церкви гроб папы, весь в цветах. Позади гроба толпа людей и снова цветы, цветы! Это не было печально, это напоминало праздничную процессию. Няня сказала мне: «Видишь, папа отправился в рай…» Спасибо няне за эти слова, благодаря ей моя первая встреча со смертью была окрашена мистической надеждой».

С согласия Марины Александровны ее Воспоминания были опубликованы в «Ученых записках музея А. Н. Скрябина» (М.,1998, вып. 3, стр.178—179).

Вечером Татьяна Федоровна вернулась в опустевший дом, где еще витал дух любимого мужа.

Остановилось сердце Скрябина, но оно, как и его душа, его музыка, его мысли продолжали жить и звучать. Его имя не сходит со страниц газет, журналов, афиш в разных городах России и мира. Получалась впечатляющая картина: музыка Скрябина звучала в течение всего 1915 года, можно сказать, ежедневно. Слово о нем звучало в устах его друзей-поэтов, философов. По всей России состоялись вечера памяти, лекции-концерты, литературно-музыкальные, поэтические вечера, концерты симфонической музыки Скрябина, в которых участвовали все без исключения деятели культуры. Один только С. В. Рахманинов дал семь сольных концертов и участвовал в качестве пианиста в симфонических произведениях друга юности. Его сольные концерты состоялись в Петрограде, Ростове-на-Дону, в Тифлисе (2 концерта), в Баку, в Москве (в Политехническом музее), в Саратове, снова в Москве и Петрограде. Отдали дань памяти А. Н. Скрябину многие зарубежные музыканты. Но никто не смог приблизиться по количеству концертов памяти к С. Рахманинову, А. Зилоти и С. Кусевицкому.

Ему посвятили стихи В. Брюсов, К. Бальмонт, Вяч. Иванов, Ю. Балтрушайтис. Одним из первых откликнулся на смерть А. Н. Скрябина французский поэт Поль Морни. Уже 15 апреля было опубликовано его стихотворение «На смерть Александра Николаевича Скрябина», в котором есть замечательные слова:

«Кто был творцом

Утонченных гармоний,

Не исчезает никогда!

Он здесь! Ему внимайте!

Отныне все созвучья, что будут петь

В его учениках,

В их трепетных перстах,

В стесненном сердце, —

Все будет Он – Учитель дорогой,

Он их заставит петь

Для нашей радости

и нашего страданья!»

Пожалуй, не найти другого имени за всю историю культуры столь ценимого современниками, разве что А. С. Пушкин. Об этом говорил философ Борис Фохт: «Есть два имени, которые каждый человек, усвоивший русскую культуру, особенно родившийся в России, всегда произносит с особенным благоговением: Александр Сергеевич Пушкин и Александр Николаевич Скрябин» («Скрябин. Человек. Художник. Мыслитель», М., 2005, стр.177).

«Его жизнь пролетела так же стремительно и прекрасно, как вспыхнул, а потом исчез в огне революции чудесный русский Серебряный век» (Журнал «Музыка и время», 2007, №1, стр.49).

Прежде чем мы окажемся в доме Скрябина после его смерти, вернемся в счастливые 1912—1915 годы, когда этот дом был наполнен высоким интеллектуальным, духовным смыслом, когда дорогу к этому дому знала вся культурная Москва, вся культурная Россия, но также Европа.

Итак, дом Грушки – Скрябина был притягательным центром для интеллигенции, учёных гуманитарных и точных наук, для поэтов, художников, театральных и музыкальных деятелей.

Никогда еще Россия не являла так много и столь талантливых и разных философских умов. По значимости, по совокупности философских достижений этот период можно назвать Золотым веком русской философской мысли. Назовем их имена: С. Трубецкой, Б. Фохт, И. Лапшин, И. Ильин, Б. Шлёцер, В. Розанов С. Булгаков, П. Успенский, Н. Бердяев, П. Флоренский, Н. Лосский и другие. Даже если бы мы назвали лишь эти имена, уже было бы достаточно оснований признать этот дом центром Серебряного века русской культуры. Они воспринимали Скрябина как философа, приблизившегося к космическим сферам. А. Н. Скрябин создал новую область культуры: синтетическое искусство, вмещающее в себя музыку, речитатив, пластику, архитектуру, художественное слово, жест, запахи природы. Такого ещё не было в искусстве. Но для создания Всеискусства композитор чувствовал внутреннюю потребность в философском знании, которое считал основой творчества и всего сущего. Ещё в молодости он изучал труды Ницше, Шопенгауэра, Ибервега, Блаватской, философию Востока и прежде всего Индии. Из русских его интересовала философия Вл. Соловьёва и его последователей, особенно идея Соловьёва всеединства и богочеловечества. Он был знаком с трудами М. Лодыженского, знавшего индийскую йогу и искавшего пути синтеза философии, религии, мистики; с трудами первого философа-космиста Н. Фёдорова; труды П. Флоренского интересовали Скрябина прежде всего потому, что философ исследовал символику цвета, музыки и числа. А труды теософов П. Успенского «Внутренний круг» и «Тайная доктрина» Блаватской не только занимали почётное место в библиотеке композитора, но были «читаны с карандашом», о чём говорят пометки на полях. Они были настольными книгами композитора.

И вот что интересно: столь разные по своей направленности философы проявляли живой интерес к философским идеям Скрябина. Уже в Четвёртой сонате Скрябина появляется астральная тема, тема космоса – и это впервые в русской музыке! Это почувствовали в первую очередь поэты-символисты и философы. Вяч. Иванов, прослушав Четвёртую сонату, сразу постиг её истинный смысл. Он писал о том, что Скрябин подчинил все музыкальные средства одной сверхзадаче «путём сдвига данного искусства в сторону соседнего, откуда приходят в синкретическое создание новые сущности изобразительности» (Иванов Вяч., Собр. соч. Т.3. Брюссель, 1971, стр.164).

Средствами музыки Скрябин выразил философскую мысль о мире как о бесконечном и едином, о Всеединстве, о возможности преодоления пространства и времени. В этой сонате впервые проявился синтез музыки и цветосвета. Об этом композитор сказал в программе сонаты: «В тумане легком и прозрачном, вдали затерянная, но ясная звезда мерцает светом нежным… В радостном взлёте ввысь устремляюсь… В солнце горящее, в пожар сверкающий, ты разгораешься, сияние нежное… В твоих искрящихся волнах утопаю… И пью тебя, – о, море света» (Скрябин А., Собр. соч. для фортепиано, т.2., М.-Л., 1948, стр. 318).

Тональность сонаты воспринимается как цветосвет и видится как яркий синий цвет. Это обстоятельство чрезвычайно важно для понимания философско-музыкальной концепции А. Н. Скрябина: синий цвет – самый мистический, самый трансцедентный, не материальный, символизирующий тайны мироздания, это цвет мудрости, как не раз подчеркивал композитор, цвет духовности. О Третьей симфонии А. Н. Скрябина («Божественной поэме») поэт А. Белый размышлял: «Не разбудит ли она нас к окончательному постижению явлений мира…» (Белый А., «Символизм», М., стр.167).

После «Божественной поэмы» и Четвёртой сонаты (впервые прозвучавших в 1905), но особенно после «Поэмы экстаза» (впервые прозвучавшей в России в 1909), ещё пристальнее стал взгляд философов на музыкальное творчество Скрябина. Его музыкальные произведения с поэтическими текстами и комментариями ожидали с нетерпением. Что нового скажет этот уникальный музыкант-мыслитель? Каждое его новое произведение удивляло. Интерес представляла философия Скрябина, изложенная им в поэтическом тексте «Поэмы экстаза»:

«Жаждой жизни окрылённый,

Увлекается в полёт,

На высоты отрицанья.

………………………

Бейся жизни пульс сильней!

О, мой мир, моя жизнь,

Мой расцвет, мой экстаз!

Ваше каждое мгновенье

Я создаю отрицаньем

Раньше пережитых форм.

Я миг, излучающий вечность,

Я утвержденье,

Я Экстаз,

Дух на вершине бытия»

Скрябин А.«Поэма экстаза»Женева, 1906

Но ещё больший интерес вызвала задуманная Скрябиным Мистерия с её идеей о «соборности» искусства и космогоническим сюжетом. «Эта тема была очень важной для Скрябина в его беседах с поэтами и философами. Он особенно бывал взволнованным при этих беседах, то беспокойно вскакивал, буквально взлетал из своего кресла-качалки, если это происходило в его рабочем кабинете, если же это случалось в садике внутреннего двора, то можно было видеть, как он то забегает вперёд, то размахивает руками, как бы пытаясь взлететь, то останавливается в раздумье: «Я ведь один ничего не могу. Надо, чтобы при содействии музыки было бы осуществлено соборное творчество» (Сабанеев Л., «Воспоминания о Скрябине», М., 1925, стр.271).

Чрезвычайно интересны для нас мысли Н. Бердяева о Скрябине, о философии его искусства, которые он неоднократно высказывал в своих статьях, свидетельствующих о глубоком внимании философа к композитору: «Музыкальный гений Скрябина так велик, что в музыке ему удалось извлечь из тёмной глубины небытия звуки, которые старая музыка отметала. Он хотел сотворить Мистерию, в которой синтезировались бы все искусства. Творческая мечта неслыханна по своему дерзновению, и вряд ли в силах был он её осуществить. Но сам он был изумительнейшим явлением творческого пути человечества» (Бердяев Н., «Философия творчества, культуры и искусства», т.2., М., 1994, стр. 401—402).

Из воспоминаний философа Бориса Фохта, общавшегося с композитором в последние годы его жизни: «Он начал с увлечением говорить о философии, как будто не музыка, а именно философия, причем, самая отвлеченная и трудная, и была его главной специальностью. В этот момент я живо почувствовал, с каким великим человеком свела меня судьба. Ни раньше, ни позже я не встречал людей с такой могучей силой мысли, с таким божественным воображением, не говоря уже о его творчестве как музыканта и композитора». (Цит. по: Сб. «А. Н. Скрябин. Человек. Художник. Мыслитель», М., 2005, стр.178, 185).

Пришло время представить читателю несколько имён философов, по тем или иным поводам либо забытыми напрочь, либо упоминаемыми крайне недостаточно, а потому недостойно для этих людей, составляющих философскую основу Серебряного века русской культуры, тесно связанных духовно с Домом Грушки-Скрябина, явившегося их последним оплотом на Родине.

С яркой, глубоко нравственной личностью Серебряного века русской культуы, несправедливо забытой, хочется хотя бы в общих чертах познакомить читателя. Его судьба подобна многим: запрещён, вычеркнут из истории, даже имя изъято. Пора, пора возвращать для нас самих и для будущих поколений историческую правду и добрые имена.

Итак, Василий Васильевич РОЗАНОВ (1856—1919), классик русской литературы, писатель философской направленности, феномен в русской культуре Серебряного века. Обучался в Московском Императорском Университете на историко-филологическом факультете. Имел счастье посещать лекции В. О. Ключевского, которые всегда проходили в полной тишине при многочисленной студенческой аудитории. Да что там студенческой, на его лекции собиралась вся элита, среди которой часто можно было видеть знаменитого профессора В. И. Герье.

Программные статьи В. В. Розанова печатались в популярных изданиях того времени, в журналах «Мир искусства», «Новый путь», «Весы», «Золотое руно».

До революции вышли его книги: «Литературные очерки», «Сумерки просвещения», «Сборник статей по вопросам образования», Сборник статей «Религия и культура», книга «Природа и история. Сборник статей по вопросам науки, истории и философии», книги «Семейный вопрос в России». «Когда начальство ушло», «Тёмный лик», «Люди лунного света. Метафизика христианства», «Опавшие листья» и «Уединённое», «Война 1914 года и русское возрождение». Из всего созданного требовательный к себе автор признавался: «Уединённое» и «Опавшие листья» я считаю самым благородным, что писал» (Николюкин А. Розанов, М., 2001, стр.316—317).

Многие современники отмечали неповторимый розановский стиль. «Магию слова» Розанова отмечали Н. Бердяев, А. Блок, М. Цветаева, а З. Гиппиус считала, что Розанову «равных по точности слова не найдёшь». Это был, действительно, писатель милостию Божьей. Он передал состояние общества в годы Первой мировой войны в глубоко патриотическом духе. Равного ему в этом, пожалуй, не найти в русской литературе.

На протяжении почти восьмидесяти лет умалчивался тот факт, что Первая мировая война была войной Отечественной, как и война с Наполеоном в 1812 году. Именно тогда, на волне национального подъёма, родились строки «Идёт война народная, священная война». Не правда ли, до боли знакомые слова! Но мало кто сейчас знает, что эти строки, использованные В. Л. Лебедевым-Кумачом, были рождены в годы Первой мировой войны. Книгу автор подарил философу-богослову С. Н. Булгакову, который, прочитав её на одном дыхании, благодарил Розанова «за самую прекрасную книжку». После этой книги писателя стали называть совестью эпохи.

Розанов первым из русских писателей откликнулся на события 1917 года. Уже пятнадцатого ноября 1917 года он начал издавать книгу, по тем временам опасную для его жизни и для жизни его семьи. Название книги – «Апокалипсис нашего времени» – говорит само за себя. Издание книги прервалось по понятным причинам в 1918 году. Но успели увидеть свет ежемесячно выходившие десять маленьких книжечек, на плохой бумаге, по ограниченной подписке. Эта книга о том, писал Розанов, «как пала и упала Россия», о том, «как мы умирали». Для понимания силы духа даёт обращение В.В.Розанова к своему горячо любимому сыну: «Берегись же, Вася, – берегись. И никогда не союзься с врагами земли своей. Крепко берегись. Люблю тебя, но ещё больше люблю свою землю, свою историю». (Николюкин А., Розанов, М., 2001, стр. 317). Розанова поражало, «с какой лёгкостью и быстротой совершился у солдат и мужиков переход… в полный атеизм, будто в баню сходили».