Непростые истории о самом главном, сборник рассказов. Современная проза

– Молодец! Здорово!

Легкую издевку в моем голосе он не уловил и был искренне польщен – аж уши покраснели. Тут же спросил:

– А как тебя зовут?

– Аня.

– А меня Саша.

– Ну, Саша, расскажи, как там у вас – в мореходке…

Само собой – я дала ему неправильный номер телефона.

И вот я, двадцатипятилетняя аспирантка (безработная, бескомпьютерная, etc), вернулась в общагу. Повалилась на кровать – и не встала.

Пришли друзья, поинтересовались, что и как. Все нормально, сказала я.

И мне поверили. Люди склонны верить во всякую чушь.

Пришла маленькая Ли.

– Тебе плохо… – сказала она. – Расскажи мне…

А что я могла ей рассказать?

О том, как я вошла в зал и увидела стоящий на двух табуретках гроб, обитый бордовой тканью под бархат (поминальный шик!), о том, какой непохожей на себя живую показалась мне бабушка, о скольких пережитых страданиях говорило её лицо и сколько своей вины ощутила я в этих страданиях?

Нет, я не могу этого рассказать!

Быть может, рассказать о том, как собрались вокруг гроба родственники, как поначалу плакали-причитали, а потом потихоньку начали обсуждать собственные дела и заботы, спорить и ссориться?

Пожалуй, и этого я не расскажу.

И уж тем более не рассказать о том – запредельном, – как ночью я читала над гробом «Псалтирь» (сама вызвалась). Как дрожали пламя свечи и мой голос, как страшно было отвести от букв взгляд, чтобы он ненароком не попал туда, куда нельзя было смотреть – в темноту.

Когда я была маленькой, мне делалось ужасно страшно, если дверь в спальню оставляли на ночь открытой. Мне казалось, что там, в дверном проеме, могло вдруг появиться что-то огромное и страшное… непонятное и жуткое… нечто?..ничто… о, я была очень проницательна, я его верно чувствовала! Его не было – я ощущала саму возможность его прихода – и сжималась от ужаса.

Теперь оно пришло… Дверь была открыта – каждая открытая дверь имеет притягательную силу, но сила этой способна сломить и разум, и волю… для этой силы нет времени – потому что ты все равно принадлежишь ей… И отчаянно колотящееся у тебя внутри «не сейчас! не сейчас!» – жалкое бултыхание в трясине неизбежности. Неважно, когда. Неважно где. Безразлично.

Открывается тьма – где ни лиц, ни домов, ни дерев – и глотает тебя – ни тебя…

Неужели это только дверь – за которой соседняя комната? Той ночью я сомневалась в существовании соседней комнаты.

Я ничего не расскажу тебе, Ли. Нельзя рассказать ничего…

Но она продолжает тормошить меня:

– Тебе надо поговорить… просто начни говорить…

– Да отстань ты! Не лезь, ради бога…

Я встаю от стола (чай, печеньки – типа дружеская встреча) и подхожу к окну. Идет снег. Я люблю снег, но этой зимой – с ним явный перебор.

– Опять, – уныло говорю я. – Опять снег… Ни пройти, ни проехать… Завалило все… К кладбищу даже тропинки не протоптано… Снегу – по колено… Идем – след в след… Два могильщика гроб несут, тихо матерясь, а третий… – Меня уже начинает трясти. – Третий несет крест – черный железный крест. Идет впереди меня… и колени так высоко вскидывает… как аист… это смешно, понимаешь? Это очень смешно! – Я уже реву: катятся слёзы, хлюпает соплями нос, и сердце стучит – как в дверь, захлопнувшуюся навеки. – А у нас земля такая, не земля – один песок… Могила – желтая квадратная яма… засыпали – и всё… Почему?.. Почему так? Зачем? – Слезы вдруг остановились, сердце замерло. – Зачем я её оставила?

Я еще долго плакала.

Зимний пейзаж все так же безучастно стоял за окном. Двигались люди, собаки, машины. Садилось солнце.

А потом я спросила:

– А как у тебя дела?

Пили чай с печеньками (дружеская встреча).

– Мне лет пять или шесть было, когда она мне показала пакет, где у неё было отложено «погребальное» – платье, платок, тапочки. А тапочки, Ли, прелесть какие хорошенькие, красные, бисером расшитые! Как я их у неё выпрашивала! А она – ни в какую! Я тогда и подумала: «Ну, бабушка! Ты сначала умри…».

– А… «Вот тогда я и буду твою швейную машинку вертеть!».

Мы смеемся. Есть такой смех – не оскорбляющий скорби. Жизнь, шаловливое дитя, напроказило, а теперь ластится, в глаза заглядывает – а любя, разве не простишь?

– В тех тапочках её и похоронили… Только пришлось их разрезать: ноги у неё сильно распухли… Но все равно – очень красивые тапочки… бабуля модница была… и хозяйка: шила, вязала, вышивала, пироги какие пекла – с капустой, с ливером, с яблоками! Эх… ты бери, бери печенье!..

– Беру, беру!

– Так как там все-таки твои дела? Ну, помимо работы…

– Да всё по-прежнему… – маленькая Ли отводит взгляд в сторону. Ага!

– Нет, я же вижу…

– Да что ты видишь?

– Всё я вижу! Нимб у тебя набекрень!

– Чего?

– Того! Колись давай! А то я обижусь!

– Ну… эээ… мне кажется, я влюбилась!

– Я так и знала!

Жизнь – мудрый старец, все знает, все понимает, ничему не удивляется…

Улыбается – чуть грустно и чуть лукаво. Любя.

Я наскребла денег на новый компьютер (слава богу, не пришлось одалживать у Ли). Хватило, правда, только на старый – б/у, с кучей разных косяков, но все-таки это лучше, чем ничего. Сейчас вот я стучу по его клавиатуре. Новый рассказ. Я не творческая – я просто так живу. И уж конечно я никуда это не понесу, глупенькая Ли, ни в какое издательство. Я просто это напишу – ему большего не надо.

Надо браться за учёбу. Искать работу.

Нет ни сил, ни желания.

– Я не могу! – говорю я.

– Большой город – не место для депрессий! – отвечают друзья.

– Ты сможешь… ты оптимист! – говорит маленькая Ли. – И ты тоже непременно влюбишься, я знаю!

– Дураки вы все, – злобно отвечаю я. – А влюбляться я не стану принципиально! Я даже морячку симпатичному телефон неправильный дала.

Но вот об этом я все-таки чуточку жалею.

Прошлой ночью мне снилась бабушка. Молодая и красивая, в нарядном платье. Она вязала большое разноцветное покрывало и объясняла мне, как это делается. Учила.

Много цветов в жизни! Много нитей. Пусть и все они обрываются.

Я знаю, что я оптимист, Ли.

Я знаю: все будет хорошо.

До белого снега, желтого песка.

А может – и после.

Я скоро что-нибудь свяжу. Надеюсь, у меня получится.

Евгения и Илья Халь

Евгения и Илья Халь. Женаты. Живемв Израиле. Публиковались в журналах «Химия и жизнь», «Полдень», «Мир фантастики», «Техника-молодежи», «Чайка», «Очевидное и невероятное», «Фантаскоп», «Безымянная звезда», «Новый берег» (Дания), «Уральский следопыт», «Космопорт», «Эдита», «Меридиан», «Астра Нова», а также в различных сборниках.

Евгения и Илья Халь. 1002 ночь Шехерезады: https://vk.com/night1002/

Три зимние ноты

Декабрь – прозрачный серебряный ре минор

П. И. Чайковский Нота первая

Частный детектив Мелихов считался докой в своем деле. Но о нем ходило много слухов, таких же странных, как его внешность. Глаза Мелихова были светло-серые, почти белые, как у полярного волка, а смуглая кожа и угольно-черные брови еще больше выделяли их.

Он опоздал на полчаса, но извинился довольно сухо, без подобострастия. И мне это понравилось, хотя мое время стоит дорого. Люблю людей, знающих себе цену, потому что я сам такой же. Офис детектива был обставлен с неброской роскошью, дабы клиент понял, что дела у хозяина идут хорошо: дубовые панели на стенах, монитор индивидуального дизайна, золотой «Паркер» на столе.

– Простите за вопрос, – детектив плеснул в бокалы «Хеннесси» и предложил мне гаванскую сигару, – вы уверены в том, что делаете? Понимаете ли, Виктор Сергеевич, иногда люди приходят сюда в расстроенных чувствах, не совсем отдавая себе отчет в том, что дороги назад нет. Злость и ревность приводят их ко мне, а потом проходит время, и они начинают жалеть, но… – он сделал паузу, выжидательно глядя на меня.

– Я абсолютно уверен в том, что делаю, – отчеканил я.

И в этот момент что-то произошло. Все вокруг поплыло перед глазами, большие часы на стене оплыли горячими струями, как на картинах Сальвадора Дали, стрелка на моем «Ролексе» завертелась с бешеной скоростью, а пол под ногами зазмеился трещинами. Я боялся сдвинуться с места, потому что под ногами разверзлась пропасть. Меня качнуло назад, и оба моих телохранителя бросились ко мне:

– Виктор Сергеевич, шеф, что с вами? – ребята подхватили меня под руки.

– Ничего, я просто… так… голова закружилась.

– Нужно вызвать врача, – Мелихов решительно направился к телефону.

– Нет, – поспешно сказал я, – мне уже лучше.

Что я скажу врачу? Что у меня видения? Или этот пройдоха мне что-то в коньяк подмешал? Хотя… когда бы он успел, если ребята мои с него глаз не сводили? Нет, это просто нервы, а к доктору я потом съезжу, проверюсь на всякий случай.

– Жду вас через две недели, – Мелихов протянул руку для прощального рукопожатия.

За эти две недели я прожил бесконечное количество жизней. Это был первый декабрь, когда Новый год не вызывал чувства радостного ожидания, хотя следующий, двухтысячный должен стать для меня переломным. Я собираюсь заняться большой политикой. Столько лет и сил потрачено на эту цель – о деньгах лучше вообще не упоминать. И вместо того, чтобы работать, я целыми днями наблюдал за своей женой. Настя продолжала вести себя так же, как последние два месяца: пропадала несколько раз в неделю, и никакая слежка за ней не поспевала. Она просто растворялась в воздухе, а потом возвращалась задумчивая, странная. Все проще пареной репы: у нее появился любовник!

Через две недели я снова поехал к частному детективу. Мелихов поздоровался, пряча глаза, и я понял, что у него получилось. Да, работка, конечно, собачья, не позавидуешь: с одной стороны люди просят его делать подлости, с другой – тихо презирают. Он достал из ящика стола плотный бумажный пакет:

– Посмотрите фотографии, Виктор Сергеевич.

На первом снимке Мелихов небрежно опирался на дверцу своего новенького «Хаммера» и протягивал моей жене цветок, а она с робкой улыбкой смотрела на него так же, как когда-то на меня. На втором снимке Мелихов обнимал ее за плечи одной рукой, а второй поддерживал за талию, Настя смотрела на него снизу-вверх доверчиво и чуть растерянно. Тварь! Я швырнул снимки на пол и закурил, детектив молча подвинул мне пепельницу.

Маленькая провокация – таинственный импозантный незнакомец с яркой внешностью и цветком в руке, и она растаяла, поддалась. Значит, я не был ревнивым безумцем, подозревая ее в измене. Настоящий любовник или подставной – да какая разница, если женщина в принципе на это способна!

– Сколько раз вы встречались за эти две недели? – я сам поразился, насколько хрипло прозвучал мой голос, – и где? У вас дома?

– Четыре раза, – тихо ответил Мелихов, – в гостинице.

Дешевка! Любовник, гостиница, ковровые дорожки кричащих расцветок, пошлые занавески, вино в номер и официант, старательно отводящий глаза. И настенные часы со светящимся циферблатом, чтобы видеть в темноте время возвращения к роли примерной супруги. Моя Настя, моя хрустальная девочка, поэтесса Серебряного Века, оказалась такой же потаскушкой, как и все остальные.

Я любил смотреть, как она ходила в задумчивости по нашей большой квартире, слегка притрагиваясь к мебели, стенам, и, дойдя до окна, рисовала на стекле невидимые узоры. В этот момент она сочиняла стихи, а потом записывала их в тетрадку. Почерк у нее такой меленький, бисерный – не то что мои размашистые каракули. К компьютеру Настя так и не привыкла, вообще сторонилась техники и терпеть не могла железа. Дизайнер, который нам квартиру оформлял, как-то принес бронзовую подставку для цветов – жуть, сколько она стоила! Вещь антикварная, стильная – так Настя ее на балкон выставила – с глаз долой, потому что энергетика у нее якобы нехорошая. Так и сказала. И плечами зябко передернула.

Еще она любила сидеть с книгой в руке на кухне, и, зачитавшись, катала яблоко ладонью по столу, забывая надкусить.

Стихов своих она мне не показывала, да я и не просил особенно. Мне эти высокие материи никогда не были понятны.

– Чего у тебя жена такая не гламурная? – спрашивали меня друзья. – Знаться ни с кем не хочет, по бутикам не ходит, фитнесом не занимается, да и вообще, ногами земли не касается.

– Ничего, – отвечал я, – пусть парит в воздухе, я за двоих на земле стою.

Мне нравилось в ней то, чего у меня самого не было. И эту поднебесность я сразу рассмотрел, как только увидел ее в первый раз в затрапезном городке, где Настя родилась – я там по делам оказался. Не красавица она, нет, ноги от шеи не растут, волос белый до поясницы не струится, но есть в ней что-то, чего в других не найдешь. Она вообще ни на кого не похожа: глаза с татарщинкой, чуть раскосые, смотрят так загадочно, как будто их обладательница знает что-то такое, о чем все остальные даже не догадываются.

Теперь я понимаю, что она знала: как по мужикам бегать после своих бесконечных хождений по галереям. Вот тебе и дитя искусства! И ведь понимала, дрянь, что вскоре за мной папарацци по следам ходить начнут, и журналюги будут под меня копать, как под всякого приличного политика.

Я вышел на улицу и сел в машину. Темнело. Предновогодняя Москва манила огнями.

– Гони домой, Вадик! – сказал я водителю.

На пороге меня встречала Марья Семеновна, наша домашняя помощница, лицо ее было заплакано.

– Витя, – она впервые обратилась ко мне по имени, нарушив субординацию, не добавив отчества, и по-матерински обняла, – ваша жена уехала. Она не оставила письма, просила только передать на словах, что полюбила другого, и не хочет, чтобы ее искали. И обернувшись на пороге, Настенька добавила, что так будет лучше для всех…

Нота вторая

Моя верная подруга Москва провожает меня на вокзал. Москва предновогодняя: оглашенная, щедрая, матрешка румяная, баба лукавая, торговка крикливая, крепкая, ладная, до забористого словца охочая, громко зазывает в торговые ряды, выдыхая густой пар ароматных булок. Нет ничего вкуснее, чем хрустящая горячая хлебная корочка, исходящая паром на морозе. И даже я – не любительница хлеба – не в силах удержаться от соблазна купить булку и нетерпеливо надломить корочку. А над головой вальяжно шествуют тяжелые, как бабы на сносях, зимние облака. И жить хочется, как никогда!

Новый год – это запах мандаринов. Я люблю мандарины, так же, как любил их режиссер и художник Сергей Параджанов. И так же, как он, я рассыпаю их на подоконнике за неделю до Нового года и маленькие солнца согревают сугробы за окном.

Этот Новый двухтысячный год был особенно важен для нас с Витей, потому что он наконец-то пробился в политику, а мне всегда казалось, что как только первая единичка тысячелетия сменится на двойку, весь мир изменится. Цифры значат так много! Вся жизнь – это бесконечные сочетания цифр. А для меня двойка имеет роковое значение.

Два месяца назад я впервые обратилась в частную клинику – головные боли замучили. Анализы показали, что у меня опухоль… странная опухоль – врачи с такой раньше не сталкивались. Они даже хотели написать об этом в медицинские журналы, но большие деньги обеспечили строгую конфиденциальность. Мне осталось жить два месяца. Оперировать было нельзя, поэтому медики боролись, как могли, чтобы хоть немного продлить мне жизнь.

А я обманывала собственного мужа, потому что не в силах была рассказать, что происходит на самом деле. Тяжелый взгляд Виктора, его бессонные хождения по кабинету… он подозревал меня в измене. Да будет так! Пусть злится, считает меня дрянью и чувствует себя благодетелем, который осчастливил провинциальную Золушку, а она ответила черной неблагодарностью. Ему нужна эта злость, которая прогонит боль!

Мы с Витей очень разные. Если сравнивать нас с живописью, то я – карандашный набросок ненастной осени. Художник был нетерпелив или рассеян: незаконченные линии слегка обозначенных деревьев, небрежно растушеванная завеса дождя. А Витя – натюрморт фламандцев: чувственный розовый срез мяса, яркая плоть истекающих соком фруктов, тяжесть угрюмых рыб, укрытых яркой зеленью.

Он умеет жить, наслаждаясь каждым мгновением. Ест жадно, но не оттого, что голодал когда-то, а потому что сознает: заслужил, заработал. Ложась в постель, крякает от удовольствия, широко раскидываясь на шелковых простынях. Моется шумно, фыркая, как тюлень, а после сильно, до красноты, растирается полотенцем. Ростом он невысок, но крепок, коренаст, и в каждом движении чувствуется бычья мощь. Человек Марса – воинственный, чувственный, жесткий со всеми, кроме меня.

Как у всех диктаторов по натуре, у него была Ахиллесова пята – я. И если со мной случится страшное, Витя этого не переживет. Чем выше башня – тем страшнее падение.

Кто знает, как пусто небо

На месте упавшей башни?

Не помню, кто это написал – я стала забывать имена. Впрочем, вспомнила: это Анна Ахматова. Поэтому я решила исчезнуть до того, как болезнь проявится: отек закроет лицо и я потеряю разум. Но как это сделать? Уехать к маме – он примчится в тот же день, станет выяснять причину и не успокоится, пока не докопается до истины. Я перебрала множество вариантов, пока судьба не подала мне знак: ты на правильном пути, вот он – выход!

Я возвращалась из клиники, и, остановив такси за три квартала от дома, медленно шла по заснеженной улице. Я научилась жить здесь и сейчас, только жаль, что умение пришло на самом краю, на пороге. Научилась просто брести по улице, ни о чем не думая, вдыхать игольчатый морозный воздух, слизывать снежинки с губ, впитывать суетливую толкотню чужой жизни.

И вдруг рядом остановился серебристый «Хаммер». Из него вышел высокий мужчина слишком яркой – как в сериалах – внешности, и подошел ко мне.

– Простите, не хочу показаться глупым или пошлым, но вы очень красивы, и слишком грустны, поэтому я решил подарить вам этот цветок. Надеюсь, я заслужил улыбку? – он протянул мне красную розу и смущенно замолчал. Было что-то странное в его смущении, нарочито слащавых фразах, и в карнавальности алой розы. Гадким диссонансом прозвучала в морозном воздухе фальшивая нота – незнакомец врал. Он разыгрывал застенчивость, причем разыгрывал небрежно, словно ему было все равно, что я подумаю. И вся ситуация была условной, как будто это игра – только он уже знал правила, а я еще нет. Белые, как у полярного волка, глаза, изучали меня, словно личинку под микроскопом: холодно и отстраненно.

И вдруг меня осенило: единственное, что не простит мне муж – это измена. Он вычеркнет меня из своей памяти навсегда, и ему не будет больно. Я оставлю записку: «Прости! В моей жизни появился другой мужчина. Не ищи меня – уезжаю навсегда». Нет, это слишком пошло, как в дешевых романчиках – лучше я передам это на словах, через нашу домработницу. Витя и не станет меня искать, и не узнает, что меня больше нет. Спасибо тебе, странный незнакомец! В благодарность я подыграю тебе, кем бы ты ни был.

– А дальше? – ответила я, – вы скажете, что голодны, и ненавидите есть один – просто не привыкли, потому что лишь намедни вас бросила вероломная подруга. Затем предложите отужинать, заверив, что это ни к чему не обязывает. И если я соглашусь, то после ужина предложите мне посмотреть вашу коллекцию марок, кинжалов, картин – единственное утешение одинокого холостяка. Я, естественно откажусь, сославшись на поздний час и пикантную маленькую деталь: мужа, который ждет меня дома. Знаете… давайте начнем с конца: я откажусь сразу, и у вас будет целый вечер для того, чтобы найти мне замену до того, как завянет дежурный цветок.

– Сдаюсь! – незнакомец рассмеялся и поднял вверх руки. – Не повезло мне сегодня: вы оказались намного умней, чем я надеялся, и кроме того, вы – верная жена, что нынче редкость. Тогда просто возьмите цветок, ну не нести же его обратно в машину! Согласитесь, что это глупо!

– Хорошо, я согласна принять подарок.

В моей руке оказался диковинный цветок, который я ошибочно приняла за розу: фиолетовый бутон на изумрудном стебле. На лепестках тусклым золотом мерцала пыльца. И вдруг сверкающие точки начали подниматься вверх, собираясь в облачко, миг – они взметнулись снопом ярким искр и обожгли лицо. Улица закружилась перед глазами, колени задрожали, и я вскрикнула, потому что огромное звездное небо опрокинулось прямо на меня. И среди падающих звезд оплыли горячими струями золотистые, как пыльца на бутоне, циферблаты часов.

– Возвращайтесь! Откройте глаза, – я очнулась в объятиях незнакомца, он крепко, но осторожно держал меня на руках.

– Отпустите, – прошептала я, нащупывая ногами опору.

– Как же вы меня напугали! – он поставил меня на тротуар, но продолжал поддерживать двумя руками, – давайте я отвезу вас к врачу, или вызову «Скорую».

В его голосе слышалось волнение, но глаза… белые, острые, как скальпель, спокойно и чуть насмешливо изучали меня. Он психопат! Играет со мной, как кошка с мышью!

– Уйдите! Прочь! – в панике я оттолкнула его, – вы дали мне что-то наркотическое! Эта пыльца в бутоне… что вы сделали со мной?

Я оглянулась, ища помощи, но улица была совершенно пуста: ни людей, ни машин. И это в девятом часу вечера в центре Москвы!

– О чем вы? Я просто подарил вам розу – вот она, на снегу, взгляните.

Я посмотрела вниз: на снегу лежала обычная алая роза.

Вот оно! То, о чем предупреждали медики: галлюцинации и… сумасшествие. Внезапно улица взорвалась шумом: рев машин, гомон прохожих, обрывки мелодий. Мне стало страшно, как никогда в жизни. Оскальзываясь, я побежала прочь. Завтра же на вокзал! Бежать! Бежать… пока меня не накрыло черной волной безумия…

Нота третья

Я редко испытываю жалость, но эту пару мне жаль. Я ошибся, дав им возможность познакомиться и пожениться. Они прожили вместе до 2010 года. Виктор Дюжев похож на меня: от него тоже зависит жизнь множества людей. Поэтому он нужен мне – человек-узел, в который каждый день вплетаются новые нити. А Настя – одинокая слабая нить блеклой расцветки, которую я мог бы вплести в любой узор, но отвлекся, и пропустил тот момент, когда Дюжев познакомился с ней.

3 января 2010 года супруги Дюжевы подъезжают к элитному клубу, в котором собрались в этот вечер все сливки большой политики. Виктор поддерживает жену под руку, рядом идут телохранители. Вокруг толчея, скопление машин, вспышки фотоаппаратов. А на крыше дома напротив притаился киллер – человек-струна, вибрирующая от напряжения. Он держит на прицеле снайперской винтовки известного политика Рыжова, ожидая удобного для выстрела момента. Дюжевы беседуют с Рыжовым, закрывая стрелку цель.

Кто-то окликает Настю, она делает шаг в сторону – момент настал! Красное пятнышко лазерного прицела, почти незаметное среди фотовспышек, скользит по черному пальто Рыжова. Внезапно один из фотографов случайно толкает Настю – она падает на Рыжова, красное пятнышко вспыхивает на ее белой шубе. У киллера не выдерживают нервы, и он нажимает на курок. А за секунду до этого Виктор падает на жену, подминая ее под себя. Пуля попадает ему в голову.

Тщательно выстроенная мной мозаика рассыпалась и виной тому – маленькая деталь: Настя. И как бы я ни складывал пазл заново, Настя каждый раз оказывалась виновницей смерти Виктора, сама при этом оставаясь в живых. Смерть Виктора Дюжева наделала много шума. Это ведь так романтично – умереть за любимую! Если убить одного из влюбленных – это делает их бессмертными. Этот совет я дал Шекспиру, когда беседовал с ним в маленькой харчевне, при тусклом свете оплывших свечей.

Поэтому Настю нужно убрать заранее, до того, как начнет сплетаться узор нового тысячелетия. Я понимал, что она сбежит, узнав о болезни, остальное было лишь делом техники. Но я сделал ей маленький подарок: оставил красоту и разум.

С Виктором все оказалось проще, чем казалось: несколько настоящих – не поддельных – фотографий и ложь о встречах, которых не было. Оставшуюся часть работы Дюжевы выполнили сами, сделав свой выбор. Вот это действительно важно для меня: их согласие, их решение – без этого я не могу, так уж устроена Вселенная.

Люди часто отвечают мне: «Я уверен, я согласен», даже не подозревая, что именно в этот момент сами создают свою судьбу. Забавно, как они меня представляют: кривой кособокой старухой с клюкой, тремя сестрами за прялкой или красивой незнакомкой с зелеными глазами. Я где-то далеко… на ломком льду, в прекрасном замке. Пусть фантазируют! Им, наивным, даже невдомек, что обычный с виду незнакомец, который смотрит на них из окна проезжающей мимо машины – это и есть… судьба!

Ирина Ваганова

Весёлый романтик, неутомимый сочинитель. Пишу стихи, рассказы, книги для детей, юношества и взрослых в жанрах: фантастика, фентези, мистика, современная проза. Окончила литературные курсы «Мастера текста», сценарную мастерскую и мастерскую короткого рассказа школы cws. С 2013 года участвую в сетевых литературных конкурсах, в копилке есть победы и публикации в итоговых сборниках. Рассказы печатали электронные журналы.