4 степень

–Входите, – отозвалась я.

–Пора собираться, Джейн, скоро поедем.

–Да, хорошо. Сколько у меня времени?

–Около часа, – немного подумав, ответил Гюстав.

–Хорошо, я буду готова.

У меня сейчас было не то настроение, чтобы поражать окружающих невероятностью своих нарядов, поэтому я надела белую рубашку, заправила ее в черные брюки. Достала черные элегантные туфли и сумочку, подкрасила ресницы, нанесла немного румян.

Я очень волновалась, потому что журналисты и папарацци всегда пугали меня. Гюстав объяснял мне, что журналисты – это не папарацци. Журналисты более тактичный народ. Но меня это не успокоило.

Я придумывала в голове какие-то умные слова и предложения, предполагала, какие вопросы мне могут задать. В итоге, со мной что-то случилось, будто у меня в голове что-то переключилось. Я резко успокоилась, выдохнула и улыбнулась Гюставу. Он, видимо, тоже удивился.

–Умеешь же ты себя контролировать.

Я лишь ухмыльнулась. На самом деле, я всегда думала, что самоконтроль – это не мой случай. Мне всегда было трудно совладать с волнением или страхом, они поглощали меня полностью, рождая в голове страшные картины. Я перебирала всяческие варианты, запугивая себя еще сильнее. А сейчас что-то изменилось, только я пока не поняла, что именно.

Все оказалось не так страшно. Мы вышли из машины, телохранители Гюстава медленно, но верно провели нас через толпу, видимо, наших с ним фанатов. Странно, что у меня есть фанаты. У меня есть фанаты? Господи, я такая крутая, что мне даже страшно становится.

Потом была толпа фотографов, вот этого я не любила. Стоять и смотреть то в один объектив, то в другой, вспышки, вспышки, нет времени просто перевести дух. Улыбаешься, как умалишенный, толпе непонятных, незнакомых людей. Зачем столько фотографий? С одной стороны, с другой, сзади, спереди, сбоку. Лицо ближе, акцент на глаза, на ноги. Зачем? Кому это нужно? Фанатам? Когда я тащилась от Майкла Джексона, мне было интересней смотреть его концерты, или слушать музыку, или смотреть интервью. Но я ведь не Майкл Джексон, моих интервью, наверное, не так уж и много, а видео со съемок не такие увлекательные. Так что, наверное, фотографии – это то, что нужно сейчас моим фанатам. Ха-ха. Моим фанатам!

Потом мы вошли в небольшой зал, он уже был полон журналистами. Все они сидели, переговаривались, что-то выясняли, улыбались, смеялись, но вдруг все затихли, захлопали. Я удивилась. Я не ожидала от них ничего хорошего, а встретили они нас весьма радушно. Я пыталась справляться с волнением, было непросто. Столько пар глаз, все смотрят на тебя, все от тебя чего-то ждут, кто-то восхищен, кто-то не очень. Неприятно ловить на себе укоризненные взгляды. Я к этому не привыкла, это сложно.

Фредерик и Миранда тоже уже были здесь, я обрадовалась. Меня радовало присутствие знакомых мне людей. Я сидела в самом центре. Это напрягало, мне по душе было находиться где-нибудь в сторонке и тихонько отвечать на обычные вопросы. Но ведь они не будут спрашивать дату моего рождения, родной город. У них наверняка припасена кучка каверзных вопросов.

Первый вопрос задали Гюставу, но касался он напрямую меня. Где он меня нашел. Интересный вопрос, не так ли? Я почувствовала себя грибом. Шел по лесу, шел, а тут гриб!

Я сделала пару глотков воды, в горле пересохло от волнения.

Гюстав говорил очень уверенно, не было видно волнения, может, он и не волновался. Он шутил, смеялся, журналисты были от него в восторге. Следующий вопрос адресовался мне, я напряглась.

–Меня зовут Сэмюель Паркер, журнал «Fashion and Beauty». У меня вопрос к вам, Джейн. Почему вы отказались подписать контракт с журналом «Playboy»?

Я замялась. Какой еще контракт с «Playboy»? я о нем даже не знаю! Потом я вспомнила, что говорил мне Гюстав насчет моих контрактов. Что их было много, а я их даже не просматривала. Наверняка, там был и этот контракт. О, Боже.

–Я думаю, я его даже не рассматривала, – спокойно ответила я.

–Моральные устои? – продолжил Паркер.

–Скорее, самоуважение.

–По-вашему, получается, что модели, которые снимаются для подобных журналов, не уважают себя?

Он начинал меня раздражать.

–Я говорю лично о себе. Для меня это неприемлемо.

–Почему?

Я начала нервничать. Гюстав тоже.

–Сэмюель, вы ведь Сэмюель, я не путаю? Я понимаю, что многие мужчины хотели бы увидеть меня на обложке этого журнала, но я, как истинная женщина, предпочитаю не демонстрировать свое тело всем подряд. Это только мое тело. И я решаю, как мне им распоряжаться. Не помню, кто сказал эту фразу, но мне нравится: ценно лишь то, что спрятано. Я предпочитаю придерживаться этого принципа.

Он замолчал, улыбнулся мне и сел на свое место. Я расслабилась. Неужели он оставит меня в покое!

–Джейн, меня зовут Ванесса Лефевр, я из газеты «Parisienne». Мы все были свидетелями вашего бурного романа с Дэвидом Плэйном, владельцем крупнейшего рекламного агентства Нью-Йорка. Что послужило причиной столь резкого расставания?

–Если честно, я затрудняюсь ответить на этот вопрос.

–Но все же? – настаивала она.

В зале повисла тишина, я задумалась.

–Мне стыдно сказать, что на наши с ним отношения очень сильно повлиял социум. Чрезмерное внимание всегда мешает, а уж тем более сплетни. Я не была готова к этому.

–То есть, инициатива расстаться была с вашей стороны?

–А какое это имеет значение?

–Если вспомнить те дни, пресса пестрила заголовками о том, как жестоко Дэвид Плэйн поступил с вами, решив расстаться. Были опубликованы ваши фотографии, где вы якобы заливаете горе алкоголем. Так получается, все было совсем наоборот?

–Я не хочу об этом говорить, это не имеет никакого значения, кто был инициатором расставания, мы пришли к этому оба, сознательно, а не в порыве гнева. Люди расстаются! С этим ничего не поделаешь. А фотографии… друзья мои, мы не первый день знаем о существовании фотошопа. Можно «нафотографировать» что угодно. Даже Пизанскую башню на крыше Эмпайер-Стейт-билдинг.

Кто-то негромко рассмеялся, Фредерик и Гюстав улыбнулись, я постаралась скрыть недовольство столь пристальным вниманием к этому вопросу. Мне не хотелось обсуждать наши с Дэвидом отношения. Это было слишком важно для меня сейчас.

На остальные вопросы я старалась отвечать поверхностно, да и никто больше не старался меня задеть или вывести «на чистую воду». Наконец, наступил момент последнего вопроса.

–Добрый вечер, меня зовут Пьер Маро, и у меня вопрос от всех от нас к вам, Джейн.

Очень философский, глубокий. Вы когда-нибудь страдали от неразделенной любви?

Все взгляды обратились на меня, я нахмурила брови, мне стало грустно, я вспомнила Эрика.

–Люди страдают не от неразделенной любви, а из-за свойства памяти запечатлять все самое важное. Что, если бы памяти не было? Мы бы просыпались с утра, не понимая, за что любили кого-то. Не было бы страданий, нескончаемой боли и мыслей, которые пожирали бы голову. Все было бы проще, если б люди могли забывать самое важное. Какая ирония… помнить, какая именно птица испачкала твое пальто, но не помнить, какого вкуса его губы. Я бы не отказалась. Кто бы отказался?

Все молча смотрели на меня, я быстро стерла тыльной стороной ладони внезапно скатившуюся по щеке слезу. Пыталась улыбнуться, тишина начала меня пугать. Вдруг все они встали и захлопали. Все они, которых я ненавидела еще до того, как вошла в этот зал, улыбались мне, и я не видела ненависти в их глазах! Гюстав понимал, о чем я говорю, я поняла это по его взгляду. Он знал, что я не имею в виду Дэвида или еще кого-то. Он понимал, что я говорю об Эрике. И мне было жаль, что при мысли о неразделенной любви, ко мне в голову забралась смерть.

Сразу после окончания конференции я попросила Гюстава отвезти меня домой. У меня не было сил снова улыбаться, я больше не смогла бы. Ко мне подошел этот самый Паркер, извинился за свой некорректный вопрос, и Ванесса. Она тоже извинилась за чрезмерное давление. Видимо, они все-таки заметили эту слезу на моей щеке, она на них очень сильно повлияла.

Всю дорогу до дома я сглатывала свою боль, которая снова начала давить на мое горло, мешая дышать. Как будто все то, что я пережила, случилось лишь неделю назад, как будто это самое начало моего кошмара. Я не помню, когда в последний раз я чувствовала это. Мне было больно всегда, но я научилась с ней справляться, а сейчас… я надеялась лишь на то, что, вернувшись в свою комнату, я обнаружу в шкафчике бутылку виски и напьюсь до бессознательного состояния. Я надеялась, что мне этого хватит. Я безумно захотела курить, я давно не курила. Я вообще никогда не курила. Только тогда, когда было больно. А сейчас мне снова стало больно, мне хотелось кричать так, чтобы меня услышали даже в другой галактике. Мои руки увлажнились и стали ледяными. Мне очень хотелось плакать, но я не могла показать этого. Скорее бы дом на горизонте. Скорее бы увидеть его в окно.

Гюстав ни о чем не спрашивал. Он должен был возвращаться на вечеринку. Фредерик и Миранда остались там, я была рада, что останусь в доме одна. У домработницы сегодня выходной.

Он тревожно смотрел на меня.

–Ты уверена, что хочешь остаться дома? – спросил он.

–Уверена. Езжай.

Я захлопнула дверь, убедилась, что Гюстав уехал, достала из бара бутылку виски. Я плакала и не могла остановиться. Мне не хватало сил дышать, идти, как в тот день, когда я впервые закурила. Когда я впервые потушила окурок на своей ладони. Когда я впервые поняла, что физическая боль не сильнее душевной. Она лишь немного ее притупляет. Я снова закрылась в ванной. Сделала большой глоток виски прямо из бутылки. Потом еще один, и еще. Я сжимала руками колени и раскачивалась. Вперед, назад. Вперед, назад. Мне казалось, это успокаивало меня. Я не могла понять, почему это снова начало происходить со мной? Почему я снова начала чувствовать это? Я сделала еще один глоток, в горле жгло, и приятное тепло разлилось по телу. От растекшейся туши начало щипать глаза, я терла их, от чего они болели еще сильнее. Я до крови кусала свои губы, пытаясь перестать кричать и плакать. Неприятный привкус соли и ржавчины во рту заставил меня сделать еще один глоток виски. Моя голова начала кружиться, но боль в груди только усиливалась. Я зажала голову между колен. Я вспомнила, как проснулась в больнице, как болела моя голова, какими тяжелыми были веки. Мне хотелось сжать свою голову медвежьим капканом. Папа сидел возле меня, белый и с синяками под глазами. Я боялась заговорить, он молча посмотрел на меня, когда я открыла глаза. Встал и вышел из палаты, через минуту вошла медсестра. Она спрашивала меня о чем-то, а я будто не слышала ее. В моей голове был только один вопрос: как они? Плевать, что я могла умереть, я боялась за них. Я боялась, что случилось что-то, чего я не смогу изменить, что-то, что не подвластно мне. Возможно, я боялась чувства вины.

Я подняла голову, подошла к раковине, сделала воду холоднее и сунула ее под струю. Сразу же задрожала. Потом снова села на пол, сделала еще несколько глотков. Мне казалось, что мое тело весит килограмм сто, не меньше. Но тяжелее всего моя голова. Мне было жутко холодно. Я снова заплакала, вспомнив, как отец привез меня домой из больницы. Дома было так пусто, так тихо, так темно. Нас никто не встретил, некому было встречать нас на пороге. Мне захотелось обратно в больницу, там было больше людей, там было больше жизни, чем здесь, хоть умирали там намного чаще. Я вошла на кухню и увидела в мусорном ведре три бутылки водки и бутылок десять пива. На холодильнике так и висела записка от мамы «Обед в холодильнике. Разогрей в микроволновке. Мама.» Я помню, как села возле окна на стул и заплакала, потом вошел отец и сказал: «Если хочешь есть – приготовь что-нибудь сама. Мамы больше нет». Он сорвал с холодильника эту записку, порвал ее и выкинул в ведро. В тот день я впервые взяла в руки лезвие и впервые не смогла убить себя.

От боли и слез я начала заикаться, мне было холодно, мне хотелось, чтобы мне помогли. Мне нужен был кто-то, кто вытащит меня из этого дерьма. Мне послышался стук в дверь, но я не отреагировала. Никто не должен был прийти. Потом еще и еще. Я не хотела открывать, Гюстав не должен был видеть меня в таком виде. Нужно было сказать что-нибудь, но потом он бы понял, что со мной что-то не так.

–Джейн? ты здесь?

Я вдалась в слух. На секунду мне показалось, что это был голос Дэвида.

–Джейн, – обеспокоенно повторил он и снова постучал в дверь.

Я резко встала и повернула замок. Дверь открылась.

Я была не в себе. Я была так счастлива, что это именно он произносил мое имя. Я вцепилась в него, как ненормальная. Он крепко обнял меня, гладил по спине, что-то говорил, а я ничего не слышала. Я только плакала и обнимала его. Он был моим спасением, моим домом, моим всем, и это я сейчас могла сказать совершенно уверенно. Я уткнулась в его плечо и не смогла сдержать эмоций.

–Я так люблю тебя, Дэвид. Господи, кто бы знал, как сильно я тебя люблю.

Я сказала ему это впервые, и я не жалела об этом, потому что я была в этом уверена. Уверена, как никогда. Он замер, я тоже.

–Что ты сказала? – тихо произнес Дэвид.

Я смотрела в его удивленные глаза и молчала. Слезы так и продолжали течь из моих глаз.

–Я тебя люблю, – чуть тише повторила я.

Он улыбнулся и снова обнял меня. Он крепко сжимал меня в своих объятиях и прошептал:

–Прости. Я никогда больше не оставлю тебя.

Глава шестнадцатая

Я сидела на веранде и читала книгу. На душе скребли кошки. Я не любила ссоры и молчание. Мне было жаль, что все так вышло. Мне было жаль, что они оба были обижены на меня, и я знала, что не без повода. Я очень обрадовалась, увидев ее с двумя чашками чая в руках. Она шла мириться. Она всегда первая шла на примирение. Я была слишком своенравна, всегда и во всем, как отец. Я улыбнулась. Не смогла сдержать улыбки.

–Хочешь чаю? – спросила она.

–Прости меня, мам.

Я вздрогнула и открыла глаза. На лбу проступил холодный пот, от чего по телу пробежала неприятная дрожь. Я села на край кровати и заплакала.

–Джейн, милая, что случилось?

Я забыла, что Дэвид сегодня был со мной. Я совсем про это забыла.

–Я расскажу тебе потом. Если захочу вспоминать.

Он сел рядом, я положила голову ему на колени. Он гладил меня по волосам и напевал что-то себе под нос. Мама всегда пела что-нибудь, всегда. И всегда гладила мои волосы.

–Тебе снится мама? – спросила я.

Он замолчал.

–Я похоронил ее вчера. В Малаге. Моя бабушка родилась в Малаге, мама захотела быть рядом с ней. Знаешь, я в последнее время часто представлял себе ее похороны, часто об этом думал, но, когда это случилось, оказалось, я совсем не был к этому готов. Я видел ее, лежащую в гробу, я смотрел на ее закрытые глаза. В детстве, когда мне снились кошмары, я прибегал ночью к ней и пытался открыть ей глаза своими детскими пальчиками. Она пугалась и ругала меня за это, но я так и продолжал открывать ей глаза. Я всегда боялся закрытых глаз. И вчера мне так хотелось, чтобы она открыла глаза и отругала меня, как тогда, в детстве. И я плакал, как пятилетний ребенок. Я не думал, что могу так плакать. Мы хоронили ее вдвоем. Я и священник. Не считая людей, которые засыпали гроб. Отец не приехал, у него медовый месяц, он где-то отдыхает. Он, наверное, даже не знает, что она умерла. Я звонил ему, но он не взял трубку. И не перезвонил. Как думаешь, почему умерла она, а не он? Я думаю, я бы не плакал на его похоронах.

Из моих глаз текли молчаливые слезы. Мне кажется, они были намного солонее, чем раньше. Я целовала его руки и плакала. И он плакал. Я знала, что он плачет. Я поняла это по его дыханию. Я поняла это, когда его слеза упала на мое плечо.

–Прости меня, пожалуйста, прости, Дэвид, прости, что я такая, прости, что не была там с тобой, прости, – повторяла я.

Я села к нему на колени и обняла. Так сильно, как только могла. Он уткнулся головой в мою грудь и заплакал. Теперь я была в этом точно уверена.

–Мне так не хватает ее, Джейн, почему…

–Тсс, успокойся… она, наконец, обрела покой, которого ей не хватало здесь.

–Почему отцу плевать? Почему ему так бесконечно плевать?!

Я не знала, что ему ответить.

–Ты познакомишь меня с ней? – помолчав, спросила я.

–С кем? – удивился он.

–С мамой. Я хочу с ней познакомиться и принести цветов. Какие цветы она любила?

–Она… она очень любила белые ромашки. Крупные белые ромашки. И всегда на завтрак она делала яичницу, отрезала лишний белок и она получалась, как крупная белая ромашка. Я терпеть не мог яичницу, но она всегда делала ее, а я всегда съедал.

–Значит, мы купим большой букет белых ромашек, и пойдем знакомиться, да?

–Да, я познакомлю вас. Ты ей понравишься, я уверен. А потом мы поедем к твоей маме, и ты нас познакомишь, да? Какие она любит цветы?

Я расплакалась. Но улыбнулась.

–Она обожала бордовые розы, такие бархатные и сочные. Но у нее была аллергия на цветочную пыльцу, поэтому у нас в доме цветы не стояли. Зато… зато теперь… я могу дарить ей столько роз, сколько только смогу унести в руках. И я всегда хожу к ней с букетом бордовых роз.

–Значит, мы скупим все бордовые розы в Сиэтле.

Я положила голову ему на плечо. Мне стало бесконечно тоскливо. Не помню, когда в последний раз я так по кому-то тосковала. И вообще не помню ни одного раза, когда бы я тосковала по человеку, который сидит рядом со мной. При мысли о нем все мое тело начинало болеть от какого-то непонятного спазма где-то внутри. И это не бабочки! Это какой-то невероятной силы страх потерять что-то очень важное. Что-то, что потерять было бы непростительно.

Этой ночью мы так и не заснули. Он рассказывал мне о своей матери, я ему о своей. Он рассказывал о том, как она писала.

–Знаешь, мне всегда казалось, что она куда-то улетает, когда пишет. Она могла резко заплакать, могла рассмеяться, могла резко выкинуть тетрадь с ручкой, бубня себе что-то под нос. Она хмурилась, злилась, задавала мне нелепые вопросы типа «У твоей девушки большая грудь? Тебе нравится большая грудь? У тебя вообще есть девушка?». Я никогда не отвечал ей, а она, казалось, никогда и не ждала ответа. Она как будто задавала эти вопросы тем, о ком писала, и сама же на эти вопросы отвечала. Я как-то спросил ее, о чем она пишет, когда плачет, она помолчала и ответила: «Надеюсь, твоя жена никогда не будет плакать». И я понял, что дело в отце. Знаешь, она никогда не ругала его. Никогда не кричала на него. Никогда. Она просто садилась на подоконник, закуривала сигарету и плакала. Но только после того, как он уйдет. Наверное, она боялась, что, увидев ее в слезах, он уйдет и больше не вернется. Мне кажется, она всегда этого боялась. Каждый день. Я однажды вернулся из колледжа раньше обычного, у нас отменили тренировку по баскетболу, у нашего тренера, мистера Коллинза, в тот день родилась дочь. Я вошел в дом и не мог понять, что происходит. Я прислушался и услышал приглушенный крик. Испугавшись, я побежал в спальню к родителям. Она сидела на полу около окна, прижимая подушку к лицу, и кричала. Плакала и кричала. Я подбежал к ней и стал ее целовать. Я всегда целовал ее, когда она плакала, а плакала она почти всегда. И всегда извинялась передо мной за то, что плачет. Тогда я и решил, что любовь – это излишки. Что любовь способна лишь причинять боль и сводить человека с ума, превращая его в бесформенную массу. Я смотрел на маму каждый день, и с каждым днем во мне росло отвращение к любви. Но она всегда закрывала мне рот рукой, когда я говорил, что не верю в любовь. Закрывала мне рот и говорила: «Все изменится, когда ты встретишь Ее». Я закатывал глаза и смеялся, думая «Ну, конечно-конечно». А, оказалось, она была права. Она всегда была права.

–А я всегда думала, что у нас классическая американская семья. Все друг друга любят, у всех все хорошо. Все так и было, только вот я и представить не могла, что мой отец, именно мой, а не чей-то еще, может быть таким жестоким и холодным. Что он не захочет меня спасать, что он будет топить меня своим отвращением, своей ненавистью. Я иногда думаю, что не смогу простить его. Я и сейчас не простила. «Если хочешь есть – приготовь что-нибудь сама. Мамы больше нет».

–Это он сказал тебе?

–Да, когда я вернулась из больницы. Я сидела на кухне и плакала, прочитав старую записку на холодильнике от нее. «Обед в холодильнике. Разогрей в микроволновке. Мама». Потом вошел он. Я же говорила тебе, что он не терпел моих слез? Тогда я этого еще не знала. Вот тогда он и сказал это, порвал записку и выкинул ее. Когда он вышел из кухни, я на четвереньках доползла до мусорного ведра, достала все кусочки, засунула в карман кофты и закрылась в комнате. Я всю ночь склеивала ее. Знаешь, почему всю ночь? Полночи я собирала ее, как пазл. А еще полночи плакала в ванной, перечитывая ее снова и снова. Обед в холодильнике. Разогрей в микроволновке. Мама. Мама. Мама. Какое красивое слово, правда? Мама.

Он крепко обнял меня, и мы замолчали. Я вдыхала в себя запах его шеи, его ладоней, его волос. Я так любила его ладони! Его пальцы. Я так любила их целовать. Я так любила, когда он убирал прядь выбившихся волос мне за ухо. Мне казалось, он все делал кончиками пальцев. Выводил какие-то узоры на моей спине, касался моих губ, моей шеи. Он лег мне на живот и временами целовал его, от чего я вся съеживалась. Только он целовал меня так, никто так не смог бы, никому больше я бы этого не позволила. Я никогда не думала, что нежность будет сводить с ума. Не страсть, а именно нежность. Мне казалось иногда, что я просто умру от предвкушения. Он целовал мое лицо, мою шею, мои плечи, целовал краешки моих губ, но самих губ не касался. И именно в такие моменты я умирала от предвкушения. Я сходила с ума, но точно знала, что дождусь. Я должна была дождаться.

–Я сейчас пойду в душ, смывать эмоции. Ты так делаешь? Смываешь эмоции под душем? – отодвинувшись, спросила я.

–Откуда ты знаешь, что я не просто так принимаю душ?

Я улыбнулась и встала, взяла его за руку и повела за собой. Смывать эмоции, под душем, вдвоем. Просто смывать эмоции.

Я проснулась в десять часов утра. Дэвид еще спал, и ко мне в голову пробралась бредовая идея. Но, я решила ее реализовать, я всегда реализовываю именно бредовые идеи. Я быстро умылась и почистила зубы. Спустилась на кухню.

Через полчаса на кухню спустился Дэвид. Он посмотрел на стол, потом на меня, потом развернулся и вышел. Я терпеливо ждала, когда он вернется. Я знала, что он вернется. И знала, почему он ушел.

–После прошлой ночи ты мог бы и не стесняться слез, – сказала я, обнимая его.

–У тебя получились точно такие же ромашки, как и у мамы. Честно.

«Она влюбила в себя всех вокруг». Это стало заголовком почти каждой газеты Парижа на следующий день после встречи с журналистами. Я не хотела читать статьи о себе. Я точно знала, что журналисты всё приукрасили, что они обязательно что-нибудь написали не так, как я это хотела бы сказать.

–Пизанскую башню на крыше Эмпайер-Стейт-билдинг! – разливаясь смехом, повторял Фредерик.

Сразу после завтрака Дэвид уехал на какую-то очень важную встречу. А меня ожидал поход в модельное агентство Миранды. А потом тренажерный зал. А потом час на отдых и в аэропорт. Встречать Эву. Я напросилась поехать вместе с Гюставом. Мне очень хотелось встретить ее именно в аэропорту. Хотелось увидеть их встречу с Гюставом своими глазами. Я очень хотела услышать, как она поет, увидеть, как она танцует. Вспомнила письмо Дэвида. Именно то письмо, в котором он рассказал мне о Паолине, Антуане и Эве. Она все время улыбается, танцует и поет итальянские песни.

–Джейн! добрый день! – всплеснув руками, завопила Миранда, как только я появилась на пороге агентства.

–Салют, – неуверенно проговорила я.

–Девочки! Все ко мне! познакомьтесь – это Джейн Франс. Она поучится у нас дефилировать. Не смейте ее обижать, хотя, ни у кого еще не получилось обидеть ее так, чтобы она обиделась.

Я смущенно улыбнулась. Вообще-то, у многих получилось обидеть меня так, чтобы я обиделась.

Все девушки были на голову, а то и на две выше меня. Улыбались во весь рот, подходили знакомиться. «Мария, Шанель, Анэт, Люси, Магдалена». Магдалена. Я сразу же узнала ее по огненно-рыжим волосам. Она улыбалась искреннее остальных. Меня это успокоило.

Миранда предложила «девочкам» устроить для меня небольшой мастер-класс. Они ходили туда-сюда по так называемому подиуму. Я смотрела на них, не понимая абсолютно, зачем столько времени тратить на то, чтобы ходить туда-сюда по подиуму! Потом Миранда взялась за меня. «Расправь плечи, не выпячивай зад, втяни живот, не задирай нос, не делай слишком широких шагов, не маши руками, шея, шея у нас длинная, как у лебедя! Как у лебедя!» Я выдохнула, сгорбилась, скинула с ног туфли и села на край подиума, свесив ноги вниз. Я никогда не хотела заниматься чем-то, что будет казаться мне совершенно глупым и антиразумным.