Сто лет одного мифа

В 1965 году еще не имевший собственного заработка двадцатиоднолетний сын Виланда стал героем скандала, который подхватила немецкая пресса. Разбив машину друга, он оказался в крайне затруднительном материальном положении и стал лихорадочно изыскивать средства, чтобы избежать неприятного объяснения с отцом. Он уже давно приметил в чулане Ванфрида маленький рисунок в рамке, о котором, как он полагал, все уже давно забыли. Это был карандашный портрет молодого Листа, выполненный Домиником Энгром в 1839 году. Разумеется, этот раритет с удовольствием приняли и выставили на продажу на одном мюнхенском аукционе. Но если молодой человек думал, что пропажи никто не заметит, а когда ее обнаружат, будет слишком поздно и он сможет сделать вид, что ничего о ней не знает, то он сильно ошибался. В поисках пропавшего после войны имущества Винифред регулярно и тщательно просматривала каталоги аукционов художественной продукции и антиквариата и, разумеется, сразу же наткнулась на этот лот со стартовой ценой в 25 000 марок. Ей без труда удалось найти продавца, и она пригрозила дать делу ход, если ей не вернут ее собственность. Виланд постарался избежать скандала, да и Вольфганг предпочел сохранить дело в тайне, поскольку, как писала Винифред подруге, он посчитал, что лишний шум «…может означать конец фестивалей – ведь при таком положении вещей ни одно государственное учреждение и никто из друзей Байройта не станет выдавать субсидии». Поскольку снять рисунок с торгов было уже невозможно, Винифред пришлось довольствоваться выручкой от продажи, которая за вычетом комиссионных расходов составила 64 000 марок. А решать финансовые проблемы сына Виланду пришлось самому. Комментируя этот эпизод, Нике Вагнер писала: «История семьи свидетельствует, что хроническая нехватка денег постоянно приводила к небольшим набегам, и кража Вумми была лишь самым незначительным признаком аморальности, берущей начало еще со времен родоначальника, который, несмотря на свою критику капитала, довольно свободно и при этом бесцеремонно обращался с финансовыми ссудами, путая их с подарками». Газетного скандала избежать, разумеется, не удалось.

Несколько раньше Винифред обнаружила в каталоге выставки, устроенной в Барселоне по случаю постановки там Тристана в режиссуре Виланда, рукописную партитуру этой драмы, которую Виланд и Бодо Лафференц хотели взять с собой во время их неудачной попытки бегства в Швейцарию в апреле 1945 года. Это явно было делом рук ее старшего сына, однако сам он в этом не признавался, а кто из его доверенных лиц мог передать бесценную рукопись за рубеж (несомненно, с целью продажи!), так и не удалось выяснить. С тех пор Винифред стала не на шутку беспокоиться о сохранности семейного имущества, за которое она, по ее мнению, несла персональную ответственность. Ее беспокойство можно понять, если учесть, что еще за пять лет до того она писала своей подруге Хелене: «…дети… смогут спасти себя от голода, только продав рукописи». Совершенно очевидно, что эта мысль не давала ей покоя, – и она добилась возвращения злосчастной партитуры в Байройт. После этого ее уже не покидала мысль, что для сохранения семейных реликвий необходимо возродить высказанную ее мужем еще до Первой мировой войны идею о передаче наследия Вагнера «в собственность немецкому народу» путем создания соответствующего фонда и тем самым уберечь его от разбазаривания потомками. Через восемь лет после этих событий она призналась Герде Троост, что «мысль о создании фонда впервые возникла в результате истории с Тристаном!». Сделавшись вскоре единоличным главой байройтского предприятия, этой идеей проникся Вольфганг, и дело пошло на лад.

* * *

В тот мучительный период, когда Готфрид был вынужден снова пойти в ненавистную гимназию, он встретил свою первую любовь – Марию Крёль, жившую в Кройсене близ Байройта. Ее отец, гимназический преподаватель немецкого языка, истории и географии, был, по словам Готфрида, «чрезвычайно одаренным и эрудированным человеком… и пользовался любовью учеников за свои необычайно приятные манеры и оригинальную методику» изложения материала. Но самое главное – он был по своим убеждениям социалистом и либералом, и поклонник его дочери нашел в нем единомышленника и наставника во многих жизненно важных вопросах. Готфрид был благодарен общению с Марией и ее семьей также за то, что они дали импульс его духовному развитию: «Крёли много читали по самой разнообразной тематике… Иоахим Крёль пробудил мой интерес к творчеству Генриха Бёлля, Гюнтера Грасса и других политически ангажированных писателей. Я был в восторге от прочитанных книг». Как раз в 1963 году появился роман Бёлля Глазами клоуна, и в главном герое Готфрид должен был узнать родственную ему душу – тот также отвергал консервативные взгляды своего отца-миллионера, что было типично для тогдашней молодежи и привело в 1968 году к бунту против старшего поколения. Кроме того, от Крёля юноша впервые получил внятную информацию о взаимоотношениях немцев и евреев. Обнаружив, что сын стал убежденным либералом и уверенно отстаивает свои взгляды, Вольфганг понял, откуда дует ветер, и, по словам Готфрида, «обозвал Иоахима Крёля „поганым соци“», оказывающим на него «плохое воздействие». Впоследствии он узнал от Марии об ожесточенном споре между их отцами (дабы положить конец связи сына с пагубно влияющим на него семейством, Вольфганг не поленился съездить в Кройсен), после чего Готфрид пригрозил отцу, что сбежит, если тот еще хоть раз попытается вмешаться в подобной форме в его жизнь. Тот принял угрозу к сведению и почел за лучшее вернуть сына в интернат, откуда забрал его год тому назад, – тем более что Вумми уже завершил свое среднее образование и встреча с кузеном его сыну уже не грозила. На этот раз среди отпрысков почтенных консервативных семейств там нашлись ребята, близкие по своим убеждениям правнуку Вагнера; они помогли ему разобраться в сути противоречий между ним и его отцом, в частности разъяснив, как писал Готфрид в своей книге, типичные «формы откровенного и скрытого антисемитизма». И далее: «Это был очень важный период моей жизни. Я начал читать труды Эрнста Блоха, Зигмунда Фрейда, Теодора Адорно, Ханны Арендт, Макса Хоркхаймера и Бруно Беттельгейма».

Летом 1965 года Готфрид присутствовал на репетициях Кольца в постановке дяди. Повзрослевший и набравшийся новых знаний юноша теперь смотрел на все происходившее на сцене фестивального театра другими глазами. Помимо прочего, ему бросилось в глаза противоречие между более «левой», чем прежде, режиссурой и сценографией его дяди, для поддержки и пропаганды которой тот привлекал таких интеллектуалов, как Майер и Блох, и убеждениями консерваторов из Общества друзей Байройта, которыми те не желали поступаться. По словам племянника, «он дрейфовал влево, поскольку ощущал тенденцию к изменению соотношения сил в области культуры». При этом ему было ясно, что «между спонсорами, то есть „Друзьями Байройта“, и такими гостями фестиваля, как Эрнст Блох или видный литературовед Ганс Майер, есть существенное различие». Поскольку Виланд явно «лавировал между Круппом и Сименсом с одной стороны и Блохом и Майером – с другой», в глазах максималиста Готфрида он становился соглашателем.

Конфликт с отцом никак не удавалось погасить, тем более что сын стал все больше углубляться в еврейский вопрос: «В то время я интересовался главным образом ранними трудами Карла Маркса, прежде всего его работой К еврейскому вопросу. Когда в разговоре с отцом я как-то упомянул о прочитанном, он, как обычно, разразился длинным монологом. Он начал с расовых законов 1935 года, вину за которые возложил на самих евреев, потому что они, мол, всегда были „самыми скверными в истории расистами“. Я пытался возразить, что нюрнбергские законы нельзя смешивать с иудейскими религиозными традициями, однако отец в раздражении заявил, что евреи сами дали существенный повод для принятия расовых законов. „Ведь Маркс сам был антисемитом и хотел освободить общество от влияния евреев“. На это я ответил: „Но вряд ли речь шла о так называемом окончательном решении“. На этом разговор закончился». Тогда же Готфрид обратил внимание на круг друзей бабушки, которые стали собираться в доме Зигфрида.

* * *

С апреля 1966 года Виланд работал во Франкфурте над постановкой оперы Берга Воццек с Сильей в главной женской партии. Дирижировал французский композитор Пьер Булез, чье искусство сразу покорило байройтского режиссера; Виланд нашел, что Булез мог бы стать идеальным интерпретатором составлявших основу фестивального репертуара Кольца и Парсифаля, поскольку его трактовки вполне соответствовали идеям, легшим в основу архетипической режиссуры и сценографии. В том же году Булез дирижировал Парсифалем в постановке, которая сохранялась неизменной с 1951 года. Ею же он дирижировал в 1969 и 1970 годах, а в 1976-м по приглашению Вольфганга появился за пультом Дома торжественных представлений в качестве музыкального руководителя «Кольца столетия». По мнению автора монографии Клан Вагнеров Джонатана Карра, Булез «строго придерживался своего холодного и строго аналитического подхода даже к самым сложным партитурам и, несмотря на необычайно скверные личностные и деловые оценки его деятельности в Байройте, слыл исполнителем, наделенным ловкостью регулировщика на оживленном перекрестке». По-видимому, Виланд считал, что именно такая холодная и расчетливая манера наилучшим образом подходит для его последних работ. В тот год он продолжал дорабатывать старый вариант Парсифаля с учетом особенностей интерпретации Булеза, который, в отличие от Кнаппертсбуша, не требовал возвращения в храм голубя.

Во время работы над Воццеком Виланд простудился и заболел гриппом; болезнь протекала необычайно тяжело, и после возвращения из Франкфурта он чувствовал себя совершенно разбитым. При этом он провел Пасху с Аньей в Мюнхене, затем поехал с ней в Рим, где ставил Саломею с Аньей в главной партии, и до начала репетиций в Байройте еще успел посетить семью на Зильте – его пребывание там нельзя было назвать отдыхом, поскольку оно прошло в шумных спорах и объяснениях с Гертрудой. Хотя премьер в том году не было, обновление Парсифаля отнимало много сил: Виланду нужно было внести немало изменений, что вполне соответствовало традициям байройтского предприятия. По этому поводу Вольфганг писал: «В отличие от многих других театров, в Байройте при возобновлении постановок не только возможна, но и вполне обычна практика использования опыта прошлых лет. Она не только предусматривает последовательное совершенствование, но и допускает существенные изменения исполнительского состава и сценографии. После премьеры интерпретация произведения не становится окончательно зафиксированной. Она подвергается постоянным метаморфозам и критическому пересмотру. Здесь каждая постановка – „работа в процессе развития“ в лучшем и самом широком смысле этого слова».

Из-за начавшихся приступов тошноты Виланду пришлось почти сразу прервать репетиции, поручив их проведение своему ассистенту Петеру Леману, который уже давно с ним сотрудничал и был хорошо осведомлен обо всех замыслах шефа. После этого режиссер слег в больницу в Кульмбахе, где провел две недели, после чего переехал в Мюнхен, поселившись на квартире у Сильи. Он проходил курс физиотерапии в соответствии с поставленным ему предварительным диагнозом «болезнь Бека» и продолжал следить за ходом репетиций, курсируя между Мюнхеном и Байройтом и отдавая распоряжения Леману. К тому же через швейцарского агента он вел переговоры о гастролях в Японии. При этом, по словам Вольфганга, он проявлял «живой интерес ко всему, что происходило на фестивале, и развивал максимально возможную в его состоянии активность». Поэтому Вольфгангу удалось обсудить и согласовать с ним все планы на следующий сезон: «Мы смогли с ним подготовить или даже довести до согласования все договоры на 1967 год. Мы также полностью определили исполнительский состав будущего фестиваля».

Однако амбулаторное лечение не дало никаких результатов, и после того, как Виланд в последний раз съездил со своей молодой возлюбленной отдохнуть на Балтийское море, он окончательно слег в мюнхенскую больницу. Перед этим в квартире Сильи его навестили мать, Вольфганг, дети и супруги Лафференц. Врачи сообщили им неутешительный окончательный диагноз: рак легких. Незадолго до смерти Виланда у его постели появилась вернувшаяся с отдыха в Греции Гертруда. Силья тогда находилась в Вене, где пела в Сказках Гофмана. Постановкой дирижировал Андре Клюитанс, незадолго до этого сделавший ей предложение. Разумеется, это поразило молодую певицу, поскольку почтенный маэстро был женат и превосходил ее по возрасту на целых тридцать пять лет – ему было уже за шестьдесят. Впрочем, это уже не имело никакого значения, поскольку меньше чем через год он тоже умер от рака. Когда Силья 17 октября примчалась на такси из Вены в Мюнхен, Виланд уже скончался.

Получив согласие семьи покойного, Вольфганг взял на себя хлопоты по организации похорон: «Был составлен скрупулезный план, включавший как время переноса тела 18 октября, так и порядок проведения спустя два дня церемонии прощания с покойным в Доме торжественных представлений. В ней должны были принять участие его друзья и знакомые, а также жители Байройта. Был разработан и план предшествующего погребению торжественного прощания…» Церемонию прощания в Доме торжественных представлений Готфрид назвал чудовищным лицемерием: «Бабушка Винифред оплакивала своего бедного Вольфганга, бедного Вольфа, который должен был теперь в одиночку нести всю ответственность за Байройтские фестивали. Изысканное общество неожиданно обнаружило любовь к Виланду. Единственным проблеском света стало выступление Блоха». Сам Вольфганг описал панихиду более подробно: «Перед опущенным железным занавесом, посреди моря цветов и венков, стоял скромный гроб. Слева на специально сооруженной трибуне заняли места оркестранты и хористы, справа – гости. Сначала под управлением Пьера Булеза прозвучало вступление к Парсифалю. С Виландом Вагнером он, помимо Парсифаля, собирался обновить и другие постановки, но встретился с ним <в Байройте>, только когда тот уже лежал в гробу. Затем последовали краткие речи обербургомистра Байройта Ганса Вальтера Вильда, президента Общества друзей Байройта д-ра Франца Хильгера, потом выступил генеральный интендант Штутгартского оперного театра профессор д-р Вальтер Эрих Шефер. Вслед за ними на трибуну поднялся Эрнст Блох. С речами выступили Карл Орф и Вольфганг Виндгассен. В качестве представителя правительства страны прибыл министр Герман Хёхерль. Последним в ряду ораторов был министр-президент Баварии Альфонс Гоппель. Церемония завершилась исполнением заключительного хора из Страстей по Матфею Баха „Wir setzen uns mit Tränen nieder“ („Мы склоняемся со слезами“) под управлением хормейстера Вильгельма Питца. Виланд был первым из семьи Вагнеров, кому посвятили такую траурную церемонию в Доме торжественных представлений». Его похоронили 21 октября на кладбище Байройта рядом с могилой отца.

Анья Силья чувствовала себя неуютно, поскольку вдова и дети покойного ее демонстративно игнорировали, а прочая публика если и обращала на нее внимание, то лишь для того, чтобы пошептаться по поводу ее появления. Единственным человеком, оказавшим ей внимание и выразившим свое сочувствие, была Фриделинда. Об этом Силья написала в своих воспоминаниях: «Я не могла проводить его на кладбище. Лишь позже я отправилась туда в сопровождении Фриделинды, покинувшей официальную семейную церемонию, чтобы пойти со мной к могиле. Там было еще несколько жителей Байройта и фотограф, который меня подстерег». Сестра ее возлюбленного не оставляла певицу своим вниманием и в дальнейшем – Рождество 1966 года Фриделинда и Анья встретили с семьей Лафференцев в Нусдорфе.

Часть IV. Конец мифа

Глава 29. Борьба за наследство

Подписав с матерью в 1950 году договор аренды, братья также договорились между собой о сохранении преемственности руководства в будущем. В течение последующих двенадцати лет они размышляли о наиболее подходящей форме передачи наследства в случае смерти одного из них, привлекая для консультаций лучших юристов, и в конце концов утвердили в апреле 1962 года соглашение, зафиксировав в нем положение, согласно которому «соруководители обладают равными правами и несут равную ответственность (§ 5)». Еще один очень важный параграф гласил, что в случае смерти одного из соруководителей его доля переходит к оставшемуся в живых, и «в этом случае (при передаче доли) ситуация обсуждению с наследниками не подлежит» (§ 8). В договоре было также зафиксировано положение «об обеспечении пенсией родственников умершего». Это соглашение было известно Винифред, и она его безоговорочно признала. Но знали ли о нем наследники Виланда? Во всяком случае, после смерти мужа Гертруда в качестве его наследницы стала претендовать на совместное с Вольфгангом руководство фестивалями. Такие же претензии предъявил ее сын, двадцатитрехлетний недавний гимназист Вольф Зигфрид, однако Вольфганг уверенно встал у руля правления семейным предприятием и больше никого к нему не допускал. Последующее развитие событий показало, что заключенный братьями договор фактически прервал многолетнюю династическую традицию, о чем сразу после смерти Виланда семья не догадалась. Впоследствии его дочь Нике писала: «Со смертью Виланда внезапно наступил конец и ритуалу передачи наследства от отца к сыну – как будто перекинули, но не захотели поймать пресловутую нить Норн. Отец и дядя позаботились о том, чтобы нить традиций осталась невостребованной: в результате нарушение хода истории династии так по-настоящему и не было осознано миром Вагнеров до тех пор, пока Вольфганг сам не встал во главе предприятия в качестве гаранта сохранения его традиций и не отбросил какую-либо мысль о непрерывности путем омоложения руководства». Нике всегда умела найти аналогии между семейными ситуациями и драматическими коллизиями в творчестве ее прадеда. Этому, собственно говоря, и посвящена ее книга Театр Вагнеров.

Не допустить Вумми к руководству фестивалями после смерти его отца не составляло для Вольфганга большого труда. Во-первых, были еще свежи воспоминания о его афере с портретом Листа работы Энгра (так что против его полноценного участия в руководстве байройтским предприятием восстала сама Винифред); во-вторых, молодой человек и сам не проявил большого рвения к учебе. Обнаружив в финансовом отделе Байройтских фестивалей копию написанного Виландом незадолго до смерти письма с требованием к Вольфу-Зигфриду «…наконец приступить к основательному и систематическому образованию по какой-либо театральной специальности, поскольку он пока лишь пробовал себя в различных неопределенных начинаниях», Вольфганг получил все основания удалить племянника из Байройта, мотивируя это необходимостью отправить его учиться дальше. С этой целью Вольфганг проконсультировался с адвокатом, который «предложил взять Вольфа Зигфрида в оперный театр Штутгарта, чтобы дать ему шанс ознакомиться с театром во всей его широте и во всем его многообразии „с самых низших ступеней“, одновременно показав ему лишенную внешнего блеска повседневность, дабы он смог постепенно получить представление о профессии. Однако Вольф Зигфрид полагал, что сможет созреть для Байройта в одиночку, не тратя много сил на учебу или какое-либо систематическое образование, а просто поработав ассистентом у какого-нибудь режиссера. Поэтому он отклонил предложение знакомого, желавшего ему добра».

Отделаться от вдовы брата было значительно труднее. Легкомысленно отказавшись от участия в переговорах, которые Виланд вел по поводу гастролей в Японии, поскольку к запланированным для показа там постановкам Тристана и Валькирии он не имел никакого отношения, Вольфганг в течение полугода после смерти брата был втянут в переговоры с директором фестиваля в Осаке г-жой Мураяма и швейцарским агентом Мартином Таубманом. Теперь творчество Виланда на фестивале в Осаке собиралась представить его вдова, что было ей необходимо для самоутверждения в качестве полноправного соавтора покойного мужа. Она полагала, что таким образом получит право претендовать на руководство фестивалями наравне со своим деверем. Это была наивная надежда, поскольку японская сторона явно не стала бы рассматривать Гертруду в качестве серьезного партнера, и для поддержания престижа байройтского предприятия Вольфгангу пришлось ехать на переговоры в Цюрих самому. Гертруде на переговорах делать было нечего, и ее интересы представлял адвокат. В своих мемуарах Вольфганг писал: «Поскольку подготовка шла уже полным ходом и дело зашло достаточно далеко, об отмене гастролей нечего было и думать. Таким образом, нам – с одной стороны, Байройтскому фестивалю, с другой стороны, фестивалю в Осаке и, с третьей стороны, Мартину Таубману – следовало прийти к практически осуществимому соглашению и найти правовые возможности для его однозначного и непременного оформления». Вольфганг принял единственно верное решение, поручив реализацию идей брата на японской сцене Петеру Леману, поскольку тот «великолепно справился с этой задачей на только что прошедшем фестивале». Что касается Гертруды Вагнер, то «от ее участия в гастролях сразу же отказались, поскольку она не ассистировала мужу на репетициях Тристана и Валькирии». В ответ на переданную вдовой Виланда через адвоката претензию «госпожа Мураяма любезно предложила ей выплатить в качестве щедрой компенсации „почетное вознаграждение“ в размере 75 процентов гонорара», полагавшегося Виланду. «Таким образом, у участников совещания были развязаны руки для детального обсуждения деловых и технических вопросов гастролей в Осаке в нужном русле».

Последним обязательством Виланда, которое он не успел выполнить, была постановка в марте 1967 года в Вене Голландца, разумеется, с Сильей в роли Сенты. Дирекция Венской оперы поручила Гертруде представить своего покойного мужа при условии, что она не допустит никакой отсебятины. Гертруда справилась с этой задачей, однако, как писал Вольфганг, «успех в Вене оказался не столь шумным, как этого можно было бы ожидать от байройтской постановки». Последней попыткой вдовы Виланда заявить о своих правах на участие в семейном предприятии стало интервью, которое она дала 8 декабря 1966 года корреспонденту Северогерманского радио Берндту В. Веслингу. В нем она позиционировала себя в качестве единственного духовного наследника Виланда, способного поддерживать его байройтские работы и продолжать его дело на сцене Дома торжественных представлений. Через пять дней у нее состоялся серьезный разговор с деверем; тот потребовал в дальнейшем отказаться от «сомнительных публичных выступлений и вернуться к реальности»: «Я договорился с Гертрудой, что она незамедлительно опровергнет сделанные ею в этом интервью заявления, ибо помимо того, что они являются дискредитацией личности, они могут серьезно навредить фестивалям… Судя по высказываниям моей невестки, это интервью было необходимо ей главным образом для того, чтобы преуменьшить достижения моего брата и расписать яркими красками не только изумленному, но и не поверившему своим ушам миру собственные заслуги в новом Байройте». Больше Гертруду до байройтских постановок не допускали. Во всем согласная в то время с сыном Винифред писала подруге: «Гертруда будет всячески стараться взять на себя роль великолепной представительницы семьи – но для этого у нее нет никаких оснований!»

Однако Вольфгангу было мало отстранить Гертруду и ее детей от участия в семейном предприятии. Пока семья Виланда занимала Ванфрид (подросшие дети жили там в значительной мере номинально, поскольку учились в других городах, и их духовное развитие продолжалось в результате общения с друзьями-однокурсниками и товарищами по общежитиям), она оставалась бельмом на глазу ставшего единоличным правителем Вольфганга. В книге участницы этих драматических событий Нике Вагнер можно прочесть: «Экспатриация детей Вольфгангом продолжалась… на протяжении нескольких лет. „Если умирает лесник, дети лесника также должны съехать“, – услышала в 1966 году „молодежь Ванфрида“ того поколения из уст бывшей сироты Винифред, и так оно и случилось. В последующие десять лет „дети лесника“, как и их мать, почти не появлялись на Зеленом холме». Вольфганг и Винифред рассматривали Ванфрид как служебное жилье, и Гертруде пришлось переселиться в построенный Виландом дом на острове Зильт. Этот дом был обременен огромными долгами, и для их покрытия ей приходилось продавать его по частям – пенсии на это не хватало. После выплаты всех долгов ей осталась небольшая часть дома, где она провела несколько десятилетий, принимая приезжавших к ней летом детей. По словам ее дочери, «…она была лишена своего жизненного эликсира – вагнеровских фестивалей, – а другие театры ее не привлекали или она сама была им не нужна».

* * *

Организованные Фриделиндой мастер-классы вскоре прекратили свое существование. Их, разумеется, можно было бы спасти, поскольку американские спонсоры не отказывались от дальнейшей поддержки; требовалась только добрая воля Вольфганга, однако тот не стал поддерживать едва державшиеся на плаву курсы сестры, сославшись на их запутанное финансовое положение: «К 1967 году накопилось так много долгов (при том, что к этому времени я уже дал многочисленные финансовые поручительства), что ввиду надвигавшейся финансовой катастрофы это предприятие тихо закрылось». В какой-то мере отказ брата от дальнейшей поддержки был Фриделинде на руку – она получила возможность взвалить на него всю вину за провал этого мероприятия, а самой удалиться с видом оскорбленной невинности. Пытаясь оправдаться за свой провал, она объявила, что мастер-классы так или иначе нет смысла проводить, поскольку после смерти Виланда в Байройте больше не будет сто́ящих постановок. И этого мстительный брат ей не простил.