Сто лет одного мифа

С учетом сорокалетнего отсутствия Штрауса в Байройте читать о его «приверженности» довольно забавно – совершенно очевидно, что в данном случае речь шла о том, чтобы не портить отношения с властями, поскольку у него были все основания волноваться за судьбу горячо любимой им невестки, еврейки Алисы. Фриделинда писала: «Мы все переживали за Буби, который, несмотря на свой почти двухметровый рост, страдал детской нерешительностью. Однако после прихода к власти Гитлера этот изначально избалованный единственный сын обнаружил твердый характер и отказался разводиться с женой. Паулина, которая поначалу восхищалась партией, которую сделал ее Франц, поскольку невестка была из очень богатой семьи, теперь не позволяла Алисе появляться в обществе. И так продолжалось до тех пор, пока нацисты в конце концов не сняли с плеч Рихарда и Паулины эту заботу, объявив их внуков и жену Буби своего рода почетными арийцами». По этой же причине Штраус дал согласие стать президентом Имперской палаты по делам музыки – в эту должность он должен был вступить уже в сентябре – и таким образом поддержал своим авторитетом это порождение Министерства пропаганды Геббельса.

Фриделинда останавливается на таких неприятных для нее качествах Штрауса, как прожорливость и страсть к азартным играм (гениальному композитору, вообще говоря, их можно было бы и простить): «Он мог играть днями и ночами, и я редко встречала людей, которым удавалось хоть раз его обыграть. Еще до начала генеральной репетиции разразился кризис. Дело в том, что Штраус делал такие высокие ставки, что лишь немногие из садившихся с ним за карты певцов и оркестрантов были в состоянии играть с ним на равных. Когда же у него не оказалось больше ни одного партнера, положение стало довольно опасным, поскольку без ската нечего было и думать о том, чтобы он смог дирижировать. Мать решила эту проблему довольно необычным способом. Она попросила нескольких музыкантов играть каждый вечер со Штраусом как обычно, а на следующее утро поручала кассирам Дома торжественных представлений возмещать игрокам их проигрыши. Еще одной проблемой для матери было питание Штраусов. Рихард предпочитал плотную, солидную баварскую пищу. Поскольку мы уже давно не питались по-баварски, специально для него пришлось пригласить кухарку. Однако вскоре обнаружилось, что перед тем, как присоединиться к нашему столу, Штраус подкреплялся основательным вторым завтраком в расположенной за Домом торжественных представлений закусочной». По-видимому, эти воспоминания во многом достоверны и дают представление о поведении Штрауса в частной жизни. Однако к описаниям жизни его невестки в Третьем рейхе следует относиться с осторожностью: на самом деле у спасенной в качестве «почетной арийки» Алисы, как и у всех остававшихся в Третьем рейхе евреев, жизнь превратилась в сущий ад. Она потеряла несколько десятков своих родственников, в том числе бабушку, которую нацисты отправили в концлагерь Терезиенштадт, над ее детьми в Гармише издевались, она сама была однажды арестована, и ее продержали две недели под стражей. После аншлюса Австрии ей выдали немецкий паспорт с литерой «J», и в дальнейшем она уже остерегалась выходить из дома.

У Вольфганга Вагнера, много общавшегося со Штраусом и выполнявшего при нем обязанности гида по Байройту и его окрестностям, сложилось о композиторе более благоприятное впечатление. В своих мемуарах он писал: «В Доме торжественных представлений Рихард Штраус продемонстрировал свою общительность и человечность, что, по-моему, сильно отличало его от зверски серьезной тетушки Даниэлы, которая также принимала участие в постановке Парсифаля… Однажды Штраус поправил исполнителя партии Гурнеманца в том месте, где тот поет: „Хе! Хо! Хранители леса – при этом любители в нем поспать, – проснитесь хотя бы поутру“ – словами: „Господин фон Мановарда, будьте так добры спеть это не так патетично. Ведь Гурнеманц ведет себя как старший лесничий, укоряющий двух шалунов“». Об этом эпизоде Штраус вспоминал и пятнадцать лет спустя, когда праздновал в Гармише свое восьмидесятипятилетие. Тогда он заметил в разговоре с баварским министром по делам культов: «Да, господин министр, ведь это вопрос традиции. Все говорили, что я тогда в Байройте исполнял Парсифаля слишком быстро. А когда я спросил, были ли они в Байройте на премьере, они, естественно, ответили, что нет. Но я при этом присутствовал, потому что меня взял с собой отец, игравший в Мюнхенском придворном оркестре, который король Людвиг предоставил в распоряжение Рихарда Вагнера. По поводу этого места Вагнер сказал Леви: „Да не тяните вы так“. Видите ли, господин министр, Парсифаля нужно исполнять в том же темпе, в каком его исполняли тогда».

Если не считать функции общения с гостями фестиваля, которую Фриделинда выполняла наряду с другими детьми, наибольшее удовольствие ей доставила повторная встреча с Фридой Ляйдер, исполнявшей партии Брюнгильды и Кундри: «Темноволосая, элегантная, всегда прекрасно одетая Фрида бывала неизменно серьезна, а своими партиями владела настолько уверенно, что при недоразумениях ей не было необходимости заглядывать в партитуру. Появляясь в каком-нибудь театре впервые, она прежде всего отыскивала суфлера и говорила ему: „Ради бога, никогда мне не подсказывайте“. Это была выдающаяся женщина – начитанная, разбиравшаяся в деловых вопросах, интересовавшаяся всем, что происходит вокруг, и настолько искусная в дипломатии, что умела всем понравиться. Она жила с мужем, профессором Деманом, бывшим капельмейстером Берлинской государственной оперы, в Донндорфе… Здесь, в очаровательном саду на склоне холма, они владели всегда открытым для их друзей домом». Путь к богатству и славе у Фриды Ляйдер был нелегким, поэтому она предупреждала Фриделинду насчет того, что ей также будет трудно пробиваться в жизни: «У Вас есть все необходимое, чтобы сделать карьеру, но это у Вас вряд ли получится. Я прошла свой путь, ибо никогда не знала в молодости, что буду есть на следующий день». И в этом она оказалась абсолютно права.

На фестивале 1933 года безмятежное общение с певицей омрачилось неприятным инцидентом, который Фриделинда описала в своей книге: «Когда Фрида Ляйдер и я ужинали с несколькими друзьями в ресторане, к нам бросилась Лизелотте и взволнованно прошептала мне, что поблизости сидят Рём и Шемм, а поскольку остальные члены семьи отсутствуют, мне следует пересесть к ним. Я оглянулась и увидела шестерых мужчин в мундирах, сидевших за столом, уставленным множеством пивных кружек». Высокопоставленные штурмовики показали девушке список из дюжины фамилий исполнителей и спросили, кто из них евреи. Соратники были бдительнее самого фюрера. «С большим трудом мне удалось подавить вскипавший во мне гнев. „Здесь, в Байройте, – ответила я, – мы не проявляем ни малейшего интереса к бабушкам наших исполнителей; однако, если Вам угодно, в этом списке только два еврея, но они американцы, и Вам не следует о них беспокоиться“».

В то лето легкомысленная Фриделинда также увлеклась Максом Лоренцем – солидным тридцатидвухлетним мужчиной, давно женатым и счастливым в браке, к тому же имевшим явные гомосексуальные наклонности. Объясняя бесперспективность ее увлечения, мать и опекавший пятнадцатилетнюю девушку Титьен приводили все эти доводы, однако та не хотела их слушать. С другой стороны, мать и опекун не слишком беспокоились, рассчитывая, что с возрастом это пройдет. К тому же влюбленность Фриделинды свидетельствовала, по их мнению, об отсутствии у нее лесбийских наклонностей, чего они опасались с учетом ее восторженного поклонения Фриде Ляйдер и странного поведения в отношении некоторых подруг.

Новая постановка Мейстерзингеров оказалась необычайно удачной, и Титьен с Преториусом могли по праву гордиться своим первым триумфом в Байройте в качестве постановщика и сценографа. Разумеется, свою роль сыграл и подобранный в Берлине первоклассный состав певцов. В партии Сакса выступил ставший после этого фестиваля любимцем фюрера Рудольф Бокельман, в партии Евы – Мария Мюллер. Однако наибольшие восторги публики вызвал исполнитель роли Вальтера Макс Лоренц. С необычайным размахом и с использованием новых сценических эффектов была поставлена заключительная сцена, в которой приняло участие около восьмисот певцов и статистов. Гитлер остался также очень доволен постановкой Кольца с обновленной сценографией Преториуса. Макс Лоренц выступил в партии Зигфрида, а Фрида Ляйдер – в партии Брюнгильды. С тех пор они стали в Байройте звездами первой величины.

Совсем иначе отнесся к постановке Геббельс, назвавший ее в своем дневнике «довольно пошлой». Ему не понравился даже Лоренц, по поводу которого он заметил: «Лоренц в качестве Зигфрида просто невозможен. В Берлине всё значительно лучше. Никакого понимания героики». Зато министр пропаганды позаботился о том, чтобы создать у публики самое благоприятное впечатление об обновленном фестивале и представить достижения на Зеленом холме в качестве заслуги новых властей и лично Гитлера. Газета Völkischer Beobachter с восторгом писала: «Если бы нам не был ниспослан этот человек с присущим ему одному почитанием божественного в людях, сегодня уже не было бы Байройта; без него был бы хаос. Над этим должны задуматься все, в том числе и те, кто говорит с чужого голоса. Возможно, что Дом торжественных представлений, этот величественный символ немецкого духа, был бы снесен, возможно, он стал бы местом для коммунистической парламентской болтовни, а то и для чего-то худшего».

Гитлер вел себя на фестивале как просвещенный меценат, вникающий во все подробности художественной и организационной деятельности; он много беседовал с Винифред и ее детьми, нашел время, чтобы встретиться с семьей Бёнер и извиниться за причиненные ей неудобства, посетил вдову Чемберлена Еву, чем доставил массу забот своей охране, поскольку ей мешали сопровождавшие его дети Винифред. Он также нашел время для визита к своей старой покровительнице Хелене Бехштейн, хотя эта встреча не доставила им обоим никакого удовольствия, а ему пришлось к тому же выслушивать нравоучения этой, по словам Фриделинды, «мощной валькирии»: после прихода фюрера к власти она его резко критиковала и не желала поддерживать его авторитет и менять собственные взгляды. Во время фестиваля состоялась также беседа Гитлера с автором книги Закат Европы Освальдом Шпенглером. Встречу с философом, предсказавшим, что Третий рейх не просуществует и десяти лет, можно было бы назвать исторической, однако она закончилась ничем, поскольку собеседники не нашли общего языка. Экономический советник и доверенное лицо Гитлера Отто Вагенер зафиксировал в своем дневнике такое высказывание фюрера: «Я не сторонник Освальда Шпенглера! Я не верю в закат Запада. Напротив, я верю, что посланное мне Провидением жизненное предназначение заключается в том, чтобы способствовать его предотвращению». Твердо верившему в свое предназначение фюреру не о чем было говорить со Шпенглером. Обитатели Ванфрида также относились к этому мыслителю с недоверием и недолюбливали его за критические замечания в адрес Вагнера.

Вечером того дня, когда давали самое короткое представление – Золото Рейна, – Гитлер решил экспромтом устроить прием для участников фестиваля. На него пригласили всех солистов с супругами, однако хозяйка дома надеялась, что евреи и состоящие с евреями в браке исполнители на него не придут. Так оно и вышло, однако на прием не явились и те, у кого не было никакого желания общаться с фюрером и выслушивать его наставления. В их числе был известный баритон Герберт Янсен, чье отсутствие не осталось незамеченным: отныне он постоянно находился под подозрением и в конце концов был вынужден покинуть Германию. К девяти часам вечера Винифред накрыла два стола а-ля фуршет в саду Ванфрида, гости их окружили, дети и прислуга расположились в сторонке, и завязалась беседа, которая вскоре переросла в двухчасовой монолог Гитлера. Фриделинда вспоминала: «Он начал говорить достаточно тихо, но постепенно включал все новые и новые регистры, и его тембр стал необычайно пронзительным. К концу речи состояние некоторых слушателей приближалось к истерике. Многие из них с раскрасневшимися лицами бежали к нашей группе; казалось, они находятся под воздействием наркотиков. Отчаянно жестикулируя, они кричали: „Божественно! Это откровение!“ Их вопли были бессодержательны, они выражали свои чувства лишь интонационно. Это и входило в намерения Гитлера. По завершении сеанса гипноза было интересно наблюдать, насколько легко к нему вернулся его естественный низкий и звучный голос».

Самое удивительное, что новые фестивальные постановки не удовлетворили не столько нацистских бонз, сколько старых вагнерианцев, взывавших к фюреру в надежде, что он прекратит издевательство над наследием Мастера. Самыми ретивыми были тетушки Даниэла и Ева, однако нашлись и другие уважаемые люди, выражавшие свое мнение, которое при других условиях можно было бы и принять во внимание, но новые власти остались к ним совершенно глухи. Знаменитая вагнеровская примадонна Анна Бар-Мильденбург, начавшая свою карьеру в Гамбургской опере при Густаве Малере, а потом продолжившая выступать под его руководством в Венской придворной опере, жаловалась Гитлеру и Геббельсу: «Я вынуждена бессильно наблюдать, как чуждые поэзии, не имеющие внутренней потребности в музыке люди сплошь и рядом совершают насилие над драмами Рихарда Вагнера». Новая постановка Мейстерзингеров вызвала возмущение председателя Венского вагнеровского общества Макса фон Милленковича, который и до того был заклятым врагом Винифред. По его мнению, танцы девушек на праздничном лугу «можно отнести к не имеющей никакого отношения к Вагнеру и Байройту сомнительной категории типа современного ревю. Это не немецкие девушки, а гёрлс».

Все эти нападки Гитлер оставил без ответа – он полностью доверял Винифред и приглашенной ею команде. Парадоксальным образом модернизация Байройта имела успех исключительно благодаря поддержке фюрера и тому, что Байройт стал, по выражению Томаса Манна, «придворным театром Гитлера». Титьен прекрасно сознавал, что он сохраняет свое влиятельное положение только благодаря дружбе Гитлера с Винифред. Впоследствии Преториус также писал, что реформаторы «в какой-то мере были обязаны Гитлеру». Однако обновленный Байройт не доставил радости и традиционной фестивальной публике, значительную часть которой составляли все же люди демократических и либеральных убеждений, впоследствии вынужденные в большинстве своем покинуть страну или уйти во внутреннюю эмиграцию, сведя к минимуму контакты с правящей элитой.

Посетившему летом 1933 года Байройт Уолтеру Леггу (Legge), будущему знаменитому менеджеру английской звукозаписывающей фирмы EMI, бросились в глаза поразительные изменения, происшедшие в городе за последние два года: «Во время прежних фестивалей каждый байройтский магазин, вне зависимости от его профиля, старался при любых условиях выставить хотя бы один портрет Вагнера, а в витрине магазина фарфоровых изделий выстраивались в ряд бесконечные вереницы бюстов композитора. Книжные магазины выставляли автобиографию Вагнера. А в этом году магазины фарфора были забиты значками с изображением Гитлера. Мою жизнь вытеснила Моя борьба. Флаги со свастиками развевались почти на всех флагштоках и были вывешены почти в каждом окне. Коричневые рубашки стали почти обязательным атрибутом, а из окон кафе Тангейзер или отеля Золото Рейна доносился только Хорст Вессель».

Несмотря на существенные дотации, полученные Винифред от властей, фестиваль 1933 года оказался убыточным; впоследствии потребовалась еще более сильная государственная поддержка, и байройтское предприятие ее добилось. Гитлер не жалел средств, поскольку рассчитывал сделать рожденную в недрах Ванфрида религию частью новой государственной идеологии.

* * *

Успех новой постановки Мейстерзингеров и обновленного Кольца на фестивале 1933 года уверил Винифред в том, что в своих последующих начинаниях она встретит полное понимание фюрера и, значит, и всей партийной верхушки. К тому же ей удалось избежать регистрации в Имперской палате по делам культуры (точнее, в ее подразделении – Имперской палате по делам театра), где должны были состоять на учете все артисты, литераторы, художники и музыканты, претендующие на легальную деятельность в Третьем рейхе. Разумеется, туда не принимали евреев и политически неблагонадежных лиц, но Винифред не хотела иметь дела с этой организацией прежде всего потому, что ей было важно избежать опеки чиновников Министерства пропаганды: палата создавалась как его подразделение и подчинялась напрямую Геббельсу. В составленном в 1947 году меморандуме для комиссии по денацификации она отметила, что стремилась «находить себе квалифицированных сотрудников, пользуясь абсолютной свободой и не принимая во внимание мнение палаты». И ей удалось этого добиться только благодаря личному покровительству Гитлера. Однако, отказываясь подчиниться идеологическому ведомству и решая все проблемы через голову его руководителя напрямую с фюрером, она вызвала сильное недовольство Геббельса.

Воодушевленная первым успехом, она решилась взяться за решение куда более сложной задачи, а именно за новую постановку Парсифаля: старая сохранялась со времени премьеры 1882 года, и Зигфриду удалось подвергнуть частичному обновлению лишь сценографию второго действия. Разумеется, это стремление нового руководства натолкнулось на яростное сопротивление старой гвардии вагнерианцев и в первую очередь тетушек Даниэлы и Евы; в своем Заявлении по поводу Парсифаля они призывали исполнять сценическую мистерию в Байройте исключительно в том виде, в каком она была там поставлена впервые, и тем самым «воздвигнуть достойный памятник байройтскому Мастеру». Этот документ они разослали всем вагнеровским обществам, наиболее влиятельным лицам и заинтересованным организациям Германии, призывая поддержать их инициативу своими подписями. До конца января 1934 года Заявление подписало свыше шестисот человек. Среди них был любимец Зигфрида флейтист Джильберто Гравина. К воззванию присоединился и Тосканини, однако его мнение в Берлине уже никого не интересовало. Винифред смогла пережить всеобщее возмущение и оставила демарш консерваторов без внимания. Но она сочла необходимым дать объяснения старому другу семьи и инициатору создания музея Вагнера в Люцерне, базельскому ювелиру Адольфу Цинстагу: «Если Вы хотите оставаться последовательным, то почему бы Вам не потребовать, чтобы тогдашние декорации освещались теми же газовыми светильниками? Каждое поколение по-новому осмысливает творчество старых мастеров, чтобы не дать ему умереть».

Той осенью Винифред сняла в Берлине квартиру, чтобы встречаться там с Титьеном. Теперь она полагалась на него не только как на художественного руководителя фестиваля, но во многом и как на будущего ментора ее сыновей, прежде всего Виланда, которого она готовила себе в преемники. Эти намерения она совершенно определенно изложила в своем письме еще в августе: «Своей художественной деятельностью на протяжении нескольких десятилетий Вы, мой дорогой господин Титьен, подтвердили свою пригодность к такой работе. Первый же опыт общения с Вами принес мне радостное сознание того, что Вы обладаете не только прекрасными художественными качествами, но и человеческим величием, необходимым, чтобы полностью отдать себя творческой деятельности. Все происшедшее на фестивале в этом году стало подтверждением того, что Вы – достойный представитель своей профессии. Окажите мне содействие в постепенной подготовке моего сына Виланда к выполнению его жизненного предназначения: стать достойным преемником в деле служения Байройту». Титьен тут же откликнулся на ее просьбу, и уже к концу сентября постоянный коррепетитор фестиваля Карл Киттель составил для всех детей семьи Вагнер учебный план, которым, однако, воспользовался один Вольфганг. У Виланда, для которого этот план предназначался в первую очередь, не было никакого желания работать и учиться несколько лет под управлением Титьена.

Подолгу живя в столице, Винифред имела возможность общаться по мере надобности и с Гитлером. В октябре он пригласил ее на ужин, она ознакомила его с Заявлением своих тетушек, и он, по ее словам, «пришел в бешенство». Своей подруге Хелене она писала: «Возможно, в случае необходимости Гитлер захочет сам высказаться по этому поводу. – В любом случае он меня надежно прикрывает!» Уже на старости лет она сообщила в телеинтервью: «…он хотел, чтобы новая постановка Парсифаля непременно состоялась в 1934 году, но как же мы, несчастные, должны были это сделать!!!!» Она поведала и о том, что в качестве сценографа Гитлер порекомендовал ей давно руководившего Венской промышленно-художественной школой легендарного венского иллюстратора, театрального декоратора и дизайнера Альфреда Роллера. Гитлер был настолько тактичен, что высказал свою рекомендацию в форме предположения: «Не могли бы Вы доверить постановку Парсифаля Альфреду Роллеру?»

Это была в самом деле необычайно плодотворная идея, поскольку, будучи уже известным художником (какое-то время он даже возглавлял Венский сецессион), Роллер сделал карьеру сценографа в Венской опере, куда Густав Малер пригласил его для реализации своей оперной реформы. В то время юный Гитлер, собиравшийся поступать в Венскую академию искусств, имел возможность познакомиться с его сценическим оформлением Валькирии, Дон Жуана, Свадьбы Фигаро и Фиделио; кроме того, собираясь в Вену, он привез Роллеру рекомендательное письмо, которое, однако, так и не решился ему показать. Уже после смерти Малера Роллер прославился своими декорациями к премьерной постановке Кавалера розы Рихарда Штрауса в Дрездене. Эта сценография стал классической и даже типовой, была перенесена в Вену, и там Гитлер также имел возможность с ней познакомиться.

Понятно, что идея фюрера воодушевила и Титьена. Винифред рассказывала: «Титьен, разумеется, пришел в восхищение и также высказался в пользу Роллера. Единственное, что я о нем знала, – это очаровавшие меня декорации к Кавалеру розы». Поэтому она не стала терять времени и написала Роллеру, что сможет взять на себя ответственность «только в том случае, если эта новая постановка будет осуществлена в духе нашего времени, с применением самых современных технических и визуальных возможностей и в строжайшем соответствии с пожеланиями Мастера». Иными словами, оформление должно было быть традиционным, но выглядеть современно. Судя по всему, согласие Роллера было получено довольно быстро, потому что вскоре с ним списался Титьен, пригласивший его в Байройт для ознакомления со сценическими возможностями Дома торжественных представлений, а также в Берлин, где его хотел принять фюрер.

Однако их встречу пришлось отложить, поскольку в конце года Гитлер был сильно занят. В это наполненное ожиданиями время Винифред удалось забрать Фриделинду в Берлин. Той осенью в окрестностях Хайлигенграбе было зафиксировано несколько случаев полиомиелита, и из-за объявленного карантина воспитанниц не отпустили на каникулы. Поэтому Винифред сама приехала в монастырь и уговорила настоятельницу, чья судьба теперь во многом зависела от подруги фюрера, отпустить девушку в столицу, где та смогла бы встретиться с братьями и сестрой и походить по театрам. В числе прочего Фриделинда слушала в Берлинской государственной опере Кармен Бизе, Сицилийскую вечерню Верди, Палестрину Пфицнера, Кавалера розы Штрауса и, разумеется, скандального Тангейзера. Дирижировавший премьерой Клемперер уже уехал, но постановщика Юргена Фелинга Титьену удалось вывести из-под удара, и он продолжил свою деятельность. Она побывала с братьями и сестрой также на балетных постановках, в варьете и в драматических театрах – на Стакане воды Скриба и Пигмалионе Бернарда Шоу, посещала музеи. Фриделинда была по-прежнему увлечена Максом Лоренцем и, несмотря на настоятельные предупреждения матери и Титьена, продолжала надеяться, что ради нее он бросит жену, которую она вообще не желала принимать во внимание, полагая, что эта еврейка ему не пара. Ее не мог переубедить даже Титьен, уверявший, что Лоренц скорее уедет из страны, чем бросит свою жену, выполнявшую при нем, в частности, обязанности театрального агента. Потом Фриделинда вернулась в пансион, а на Рождество ее уже отпустили на каникулы домой.

В конце года, когда Винифред как никогда требовалась поддержка Гитлера, он снова оказался для нее недоступен. Лизелотте писала родителям: «Для нас все еще загадка, кто в этом году придет в театр; за границей не чувствуется никакого движения, получены устные и письменные подтверждения на покупку 2500 билетов (каждый спектакль = 1600 билетов), просто жалкое число. Ничего не слышно также об освобождении от налогов и о других приятных вещах. Мы даже рассматриваем возможность прикрыть на это лето лавочку». Не было ничего слышно и о выделении необходимых субсидий на новую постановку Парсифаля. Положение стало выправляться только после Нового года. Во второй половине января 1934 года Винифред удалось встретиться с Гитлером, и тот снова пообещал помочь ей с распространением билетов и субсидировать новую постановку. Лизелотте радостно сообщила родителям: «Ну да, теперь все происходит так, как она и хотела: в самый отчаянный момент (а бедная госпожа действительно уже едва сохраняла самообладание) снова пришла поддержка». Больше всего Винифред радовалась тому, что выделение субсидий не было увязано с ее вступлением в Имперскую палату по делам театра: «Наконец Парсифаль обновится и мы получим деньги. Но самое лучшее в данном случае то, что фюрер продолжает сохранять нам верность, и нам не придется терпеть вмешательство Третьего рейха».