Сто лет одного мифа

Выборы состоялись в тот же день, что и конфирмация детей Вагнер, – 13 марта 1932 года. Фриделинда писала: «…я, Виланд и прочие стояли перед алтарем, но мне вопросов не задавали». После конфирмации все взрослые направились на избирательные участки проголосовать за выдвинувшего свою кандидатуру на пост президента Гитлера. По словам Фриделинды, все события, связанные с конфирмацией, доставили ей столько огорчений, что она уже сама просила отправить ее учиться куда-нибудь подальше от Ванфрида. Что же касается выборов, то для того, чтобы набрать больше половины голосов, главному претенденту на пост президента Паулю фон Гинденбургу не хватило всего нескольких десятых процента, в связи с чем был назначен второй тур. Гитлер снова развил бешеную агитацию и с этой целью летал по всей стране на своем трехмоторном самолете, выступая по два-три раза в день на многолюдных митингах в разных городах. По данным пропагандистских источников, на велодроме в Дрездене его слушали 80 000 человек, на территории знаменитой лейпцигской ярмарки – 70 000, а на открытом стадионе в Хемнице – целых 100 000. Переживавшая из-за того, что ее с трудом переносивший полеты друг может не выдержать таких нагрузок, Винифред писала подруге: «Я боюсь, что Гитлер этого не вынесет. Господи, этот человек вконец изнуряет себя. А те, кому известно его отвращение к полетам, знают, каких усилий ему это стоит!!» Победителем стал Гинденбург, набравший 53 % голосов; Гитлер набрал 36 % – и это был неплохой результат для быстро приобретавшей популярность НСДАП. Третьим был коммунист Эрнст Тельман с 11 %.

Две недели спустя состоялись выборы в ландтаги, в том числе в Пруссии, Баварии и Померании, так что Гитлер продолжил свои агитационные полеты, приземляясь, то в Бреслау, то в Кёнигсберге. Одно из его выступлений (в Радольфцелле на Боденском озере) описано присутствовавшей на нем Фриделиндой: «Нас отвели на трибуну, где мы старались сохранить бодрый вид, в то время как сильно волновавшийся партийный функционер пытался заполнить паузу, возникшую из-за опоздания самолета фюрера на два с половиной часа. Наконец раздался шум моторов, и спустя еще минуту багроволицый Гитлер взбежал на подиум и начал свою речь. Он уже охрип от множества произнесенных речей, и его неблагозвучный раздраженный голос производил на слушателей впечатление шторма, который перехватывает дыхание, ошеломляет и оставляет людей в возбужденном состоянии. Только после того, как он выпил из графина последний глоток воды и направился обратно к самолету, толпа зашевелилась. Люди с трудом переводили дух, но не делали никаких замечаний по поводу сказанного Гитлером. С позиций четырнадцатилетней девочки мне показалось, что в этой речи не содержалось ничего достойного внимания». Свидетельница событий пыталась задним числом представить себя жертвой принуждения, хотя восторженное отношение к нацистам было в то время единственным, что роднило ее со всей остальной семьей. Да и прочая публика на подобных митингах, как известно, встречала фюрера с восторгом.

Результаты выборов в Пруссии были ошеломляющими: количество мест в ландтаге у НСДАП выросло с девяти до ста шестидесяти четырех. На выборах в ландтаг Баварии национал-социалисты собрали в Байройте более 50 % голосов. Гитлер был вполне удовлетворен полученными результатами, и у него появилась возможность передохнуть, в том числе встретиться с Винифред и ее детьми, которых он не видел почти год.

Перед тем как отправиться на отдых в Берхтесгаден, он попросил Геббельса организовать ему встречу с ними в расположенном в 13 километрах от Байройта Бад-Бернекке. Поскольку Винифред тогда находилась в Берлине у Титьена, Гитлер предложил доехать с ним до Бад-Бернекка, где их должны были встретить Лизелотте с детьми. Секретарша с восторгом писала родителям, как «в половине десятого с шумом подъехали два автомобиля, в которых сидело изысканное общество: фюрер, Геббельс с женой, госпожа Винни, Шрек, Шауб, Ганфштенгль и еще два безымянных нациста». Они вместе пообедали, и Лизелотте нашла, что, несмотря на переутомление, Гитлер выглядел прекрасно: «Его глаза светились покоем и глубокой убежденностью, и он был исполнен надежд на ближайшее будущее». При этом фюрер узнал, что на следующем фестивале будут давать Мейстерзингеров. По этому поводу Геббельс отметил в дневнике: «Надо надеяться, что к тому времени власть уже будет в наших руках. Тогда мы сможем организовать фестиваль по своему вкусу и внутреннему убеждению».

Винифред также пожаловалась на свои проблемы с Фуртвенглером, с которым ей было трудно договориться по многим вопросам, но тут она вряд ли могла найти понимание: Гитлер высоко ценил Фуртвенглера и после прихода к власти делал все возможное, чтобы добиться его участия в фестивалях.

Переночевав в Бад-Бернекке, Гитлер со свитой продолжил путь, посетив по дороге Байройт. Геббельс записал: «В Байройте улицы черны от вышедших на них людей. Весть о его приезде распространилась мгновенно. Мы проезжаем мимо дома Вагнера. За ним в парке находится могила Мастера. Молчаливое приветствие и выражение благодарственных чувств». Подводя итог этому визиту, Лизелотте очень точно выразила царившие в Ванфриде чувства: «Можно зареветь от досады, когда подумаешь, что нам, немцам, ниспослан этот человек, а мы до сих пор единодушно не вручили в его руки народные судьбы. Но скоро это произойдет!!!»

Поскольку Винифред твердо решила избавиться от диктатуры Фуртвенглера, ей пришлось сделать ставку на Тосканини, и в мае она снова отправилась к нему на Лаго-Маджоре. К тому времени маэстро уже немного остыл и даже извинился за возникшее на последнем фестивале недоразумение. Он был готов выступить в 1933 году и дал предварительное согласие продирижировать пятью представлениями Парсифаля и восемью – Мейстерзингеров. Винифред могла быть вполне довольна своим новым дипломатическим достижением. А Лизелотте сообщила родителям: «Милая госпожа вернулась вчера домой с этим известием без ума от счастья». Проблемы возникли только с такими вагнерианцами старой закалки, как принц Август Вильгельм и генерал Франц фон Эпп, возмущенными тем, что итальянцу Тосканини отдали предпочтение перед немцем Фуртвенглером именно в Байройте.

Теперь отношения с итальянским маэстро улучшались на глазах. Титьену удалось быстро уладить все разногласия по поводу исполнителей, и во время очередного посещения Берлина Винифред можно было видеть сидящей вместе с Тоской (как за глаза называли великого итальянца) в варьете «Скала». Тот любил тамошние эстрадные представления и при случае ехидно замечал, что капельмейстеры «Скалы» управляют оркестром лучше Фуртвенглера.

* * *

В 1932 году в проведении фестивалей был сделан перерыв, и семья провела лето в новом доме на Боденском озере. Перед самым отъездом из Берлина приехал Титьен, которому нужно было решить некоторые вопросы следующего фестиваля; заодно Винифред обсудила с ним проблему дальнейшего обучения Фриделинды. Та впоследствии вспоминала: «Вечером они вызвали меня в гостиную и прочли мне лекцию с перечислением моих провинностей. Хотя я сама просила мать послать меня учиться в иногороднюю школу, они заявили, что полны решимости меня наказать, направив в самое строгое учебное заведение Германии. Из этого я поняла, насколько зол был на меня Титьен. Сказав обоим „спокойной ночи“, я взяла свою гармошку и, наигрывая первую пришедшую мне в голову веселую мелодию, стала подниматься наверх». Решением этого вопроса мать занялась только к середине лета, и Фриделинда провела дома еще несколько безмятежных недель. Однажды Винифред все же отправилась с Книттелем в один из самых глухих уголков Бранденбурга, где новый финансовый директор отыскал пансион, учрежденный для дочерей благородных семейств Пруссии, Померании, Мекленбурга и Бранденбурга и известный своей суровой монастырской дисциплиной. К тому времени основанный в XIII веке женский католический монастырь Хайлингенграбе стал лютеранским заведением, и в него принимали девиц буржуазного сословия, которых воспитывали в типично прусской манере, требовавшей прежде всего усвоения обязанностей, главной из которых считалось подчинение личных интересов групповым. Кое-какие сведения об этом заведении Фриделинда узнала еще до отъезда из проспекта, который Виланд стащил с письменного стола матери: «Воспитанницы должны были носить черные чулки и синие нижние рубашки – ни в коем случае не шелковое белье. Им также полагались темно-синие платья, шерстяные жилетки, а зимой – синие шерстяные штаны! Даже если и так, сказала я себе, я не буду там так же несчастна, как дома. И продолжала по мере возможности наслаждаться каникулами». В соответствии с указаниями, полученными во время предварительного посещения пансиона, Винифред с помощью Эмми Бэр к концу августа собрала своей дочери одежду и школьные принадлежности. В монастыре всем воспитанницам присваивали номера; распаковав чемодан по прибытии на место, Фриделинда обнаружила, что она «больше уже не Фриделинда Вагнер, а № 27».

Проделав долгий путь, мать с дочерью оказались в необычайно унылой местности «с небольшими озерцами и жалкими соснами». Девушке, привыкшей к видам поросших елями живописных холмов Верхней Франконии и альпийских пейзажей Южной Баварии, этот вид должен был показаться совсем безотрадным. Не менее безрадостным оказался и монастырь из красного кирпича, на пороге которого ее встретила директриса Элизабет фон Зальдерн, почему-то носившая католический титул аббатисы; в свое время она была воспитательницей принцессы Августы Виктории Прусской. Фриделинда сразу ощутила царивший в этом заведении прусский дух. Во главу угла здесь ставились такие добродетели, как скромность и простота, беспрекословное исполнение возложенных на воспитанниц обязанностей, аскетичность и строгость, но прежде всего – дисциплина. По словам настоятельницы, именно этими добродетелями прежде всего гордится отечество. Оказавшись в этом учебном заведении вторично, на этот раз с дочерью, Винифред, скорее всего, вспомнила собственное детство, проведенное в подобных пансионах Англии и Германии, и ей стало немного не по себе. О том, как она себя чувствовала в кабинете аббатисы, оставляя ей свою дочь, можно судить по воспоминаниям Фриделинды: «Мать выглянула в окно, выходившее на окруженный галереей внутренний двор, и пробормотала, что это, должно быть, очень романтично: жить в настоящем монастыре тринадцатого века. Она посмотрела также на сидевших за длинным зеленым столом неуклюжих с виду учениц и спросила: „Разве они не очаровательны?“ Я была в отчаянии, но старалась не подавать вида».

Разумеется, девочку, привыкшую к свободе, приличной домашней еде, которую она могла при желании дополнить, покупая жареные сосиски и прочие лакомства, а также к элегантной одежде, не могла не угнетать суровая пища, состоявшая преимущественно из картофельных пудингов. Мясо доставалось им только в тех случаях, когда лесничему удавалось подстрелить на охоте косулю; тогда воспитанницы получали в воскресенье по небольшому кусочку. Чтобы дочь не заболела авитаминозом, Винифред оставила в одной берлинской лавке распоряжение посылать ей еженедельно по два с половиной килограммов фруктов – это давало Фриделинде возможность не только существенно улучшить свой рацион, но и нанимать подружек для уборки комнаты и выполнения других мелких услуг. Что для нее было в самом деле невыносимо, так это отвратительная мешковатая одежда, которую никак нельзя было исправить: любая попытка приукрасить себя строго каралась. Важным предметом туалета была монастырская брошь; за ее отсутствие можно было получить взыскание. Кошмаром, неизменно вызывавшим у Фриделинды чувство омерзения, были книксены, которым обучали при каждом удобном случае по нескольку раз в день («прежде чем идти в столовую, мы меняли утреннее чувство омерзения на предобеденное»). Аналогичная процедура соблюдалась и во время послеобеденной раздачи писем: «После обеда воспитанницы выстраивались по возрасту в длинную очередь и одна за другой делали перед аббатисой придворный книксен, стараясь как можно шире развести в стороны юбки и как можно ниже опустить колени, после чего отходили назад, чтобы освободить место. После того как это делала самая младшая, начинали раздавать письма. Госпожа аббатиса объявляла фамилии получательниц, они подходили к ней и в тот момент, когда их пальцы касались письма, снова делали придворный книксен». Внучке Вагнера, однако же, повезло в том, что она могла проводить ночи не в общей спальне с девицами аристократического происхождения, а в маленькой комнатке, которую она делила с еще одной девушкой из мещанского сословия, такой же пламенной поклонницей национал-социалистов, как и она сама.

Воодушевленная успехами, достигнутыми на последних выборах, НСДАП активизировала свою деятельность на местах, в том числе в таком захолустье, как Хайлигенграбе. Штурмовики, прибывшие в монастырь в количестве нескольких сот человек, устроили во дворе праздник урожая в народном духе, заключавшийся в посиделках вокруг костра, на котором варили суп. Участники пели патриотические песни и предавались воспоминаниям об исторических победах немецкого оружия. На таких мероприятиях Фриделинда была востребована в качестве представительницы одной из самых преданных идеям национал-социализма семей. Однако, как видно из ее мемуаров, повседневность вызывала у нее только раздражение.

Столь мрачные воспоминания об этом учебном заведении сохранили не все из числа его воспитанниц, получивших впоследствии известность. Например, художница Тиза фон дер Шуленбург и писательница Эрика фон Хорнштайн отмечали высокий уровень преподавания литературы: там изучали творчество не только Гёте и Шиллера, но также Толстого и Достоевского. Кого-то увлекали занятия по физике. Пансион давал достаточно разностороннее образование: помимо литературы и физики там преподавали иностранные языки, математику, рисование, танцы, физкультуру и рукоделие. Разумеется, в силу ее полноты физкультура и танцы интересовали Фриделинду еще меньше других предметов. Чем она могла выгодно отличиться среди своих подруг, так это участием в школьных спектаклях. Девочке из театральной семьи доверяли постановки, устраиваемые, например, перед рождественскими каникулами: у нее были кое-какие режиссерские навыки и она могла заказывать у Титьена костюмы, грим и прочие театральные аксессуары. «Хотя полнота меня нисколько не красила, благодаря хорошей дикции и звучному голосу я получала ведущие роли в школьных театральных постановках. Мне, разумеется, поручали также режиссуру и сценографию, и ничто не доставляло мне такого удовольствия, как заказ костюмов в Берлинской государственной опере и в Байройте, а также снабжение моих товарок по сцене огромными наборами настоящего театрального грима».

На Рождество воспитанниц отпустили домой на каникулы. Возвратившаяся в Ванфрид Фриделинда поразила всех своим скверным видом: она не только не похудела (питание картофельными пудингами этому не способствовало), но у нее к тому же посеклись волосы и испортились зубы, так что ей пришлось потратить много времени на посещение зубного врача. Дома же она не нашла никаких изменений: «Та же рождественская елка, те же венки, те же подарки. Виланд играл на рояле по отцовской партитуре, мы пели песни, мать читала вслух Евангелие – все шло по давно заведенному порядку и все же стало почти невыносимым, поскольку с нами не было отца».

В начале января она съездила с матерью в Берлин, где они посетили представление Летучего Голландца, которого в Байройте не ставили с довоенного времени. Там же их застало послание Вольфа, который в эти горячие для партии дни нашел время написать своей подруге. В гостинице «Эдем», где они поселились, им передали написанное неразборчивым почерком (частично готическим шрифтом) письмо на шести страницах, в котором Гитлер благодарил за подарки на Рождество и жаловался на свое отчаянное положение. Прежде всего он, как и годом раньше, напомнил о своей скорби в связи с утратой любимой племянницы: «Последние два года Рождество для меня – всего лишь траурное событие. И я уже не в силах быть таким же, как раньше». Далее шло важное признание: «Я верю, что наступит время, когда я смогу доказать тебе свою благодарную приверженность не только на словах, но и на деле. К сожалению, передо мной встают новые горы, которые необходимо преодолеть. Сегодня я понимаю, почему в юности именно Вагнер и его судьба говорили мне больше, чем многие другие великие немцы. Это, безусловно, та же вечная потребность борьбы с ненавистью, завистью и непониманием. Это все те же заботы». Но самое главное – он до самого последнего момента не верил в благополучный для партии исход тогдашнего правительственного кризиса: «Мне удалось спасти и восстановить все даже после 1923 года, но теперь у меня не осталось никакой надежды. Мои противники оказались слишком могущественными. Поскольку я совершенно уверен в том, что все пропало, Вы знаете, что я должен сделать. Я всегда был готов к этому. Я не вынесу этого поражения. Я сдержу слово и одной пулей сведу счеты с жизнью. На этот раз это вполне серьезно, поскольку у меня нет другого выхода». До его назначения канцлером Германии оставались считаные дни.

* * *

Накануне скорого прихода к власти национал-социалисты активизировали свою деятельность в области идеологии и кадровой политики. Еще в январе 1932 года Винифред получила официальный запрос своего партийного руководства – некий функционер, отвечавший за работу с берлинскими театрами, интересовался, «сможет ли господин Титьен сохранить свое положение, используя которое он будет и в Третьем рейхе действовать с подозрительной изворотливостью». Трудно сказать, писал ли автор это письмо по собственной инициативе или по поручению Гитлера, Геббельса или Розенберга, которые интересовались официальной точкой зрения руководительницы фестивалей и ждали от нее формального ответа. Сочиняя ответ, Винифред пустила в ход все свое дипломатическое мастерство и умение обходить острые углы. Она умолчала о вещах, и без нее прекрасно известных партийным идеологам, – например, о том, что мать Титьена англичанка и что он поддержал создание Кроль-оперы в том виде, в котором та просуществовала до своего закрытия. Зато она сделала особый упор на его службе в армии во время Первой мировой, на его успешной работе в Померании, «когда Бреслау считался оплотом немецкой культуры на Востоке, и более подходящего человека, чем Титьен, трудно было найти», и на последующей службе в качестве интенданта театра в Саарбрюккене, где он «сумел защитить немецкие интересы от постоянных нападок французов, когда земля Саар находилась во французском управлении». Но самая главная его заслуга – и этот аргумент она использовала в качестве основного козыря – заключалась в том, что он создал благоприятные условия для работы очутившихся после войны в сложной экономической ситуации берлинских театров, когда его пригласили на должность их управляющего. Что же касается «изворотливости», которую ставили Титьену в вину нацисты, то она представила ее как вынужденную необходимость: «С тех пор как культурную жизнь Германии стали разрушать чрезвычайными предписаниями, именно Титьен, пытаясь предотвратить самое худшее, остался на своем посту, чтобы сохранить то, что еще можно было спасти». Рассчитывая на то, что ее самая заветная места сбудется и любимый навсегда останется при ней в Байройте, она выразила надежду, что «в Третьем рейхе ему удастся с почетом отделаться от своего пожизненного договора, дабы иметь возможность отдать все свои силы для служения Байройту». Но тут она явно перестаралась: получив столь похвальный отклик, авторы запроса должны были понять, что такими ценными кадрами разбрасываться нельзя, и отдавать берлинского интенданта в полное распоряжение Байройтского фестиваля не следует. Да и у самого Титьена не было никакого желания оставить пост генерального интенданта прусских театров, чтобы оказаться навсегда привязанным к Винифред и Байройту.

Между тем ко времени получения этого запроса Винифред успела познакомить друг с другом двух своих лучших друзей, так что Гитлер мог и сам составить представление о новом художественном руководителе и дать ему кое-какие указания. После прихода к власти национал-социалистов Титьен умело использовал эту встречу для укрепления своего положения, поскольку поставленный надзирателем за деятелями культуры Альфред Розенберг ему упорно не доверял. В связи с третьей годовщиной прихода национал-социалистов к власти интендант Берлинской государственной оперы вспоминал в опубликованном 30 января 1936 года обращении об этой встрече, которая, по его словам, произошла «во время грозы бурной летней ночью», когда Винифред Вагнер вызвала его в Байройт. Тогда будто бы нависла реальная угроза существованию фестивалей, поскольку веймарское правительство не любило Вагнера. Титьен утверждал, будто «Гитлер вынужден был разъезжать по ночам в тумане, поскольку его могли арестовать в любом месте, где он появится», и таким образом намекал на свое собственное участие в борьбе, которую вела НСДАП. По его словам, той бурной ночью фюрер дал ему короткую и четкую установку: «Выдержать!» Когда через одиннадцать лет Титьену пришлось отвечать перед комиссией по денацификации, он представил эту встречу как совершенно незначительное случайное событие: «Госпожа Вагнер представила нас друг другу: господин Гитлер – господин Титьен. Потом он задал какой-то небольшой вопрос. Теперь я уже не помню, как все это происходило. Дело было решено за полминуты. Вопрос был щекотливым для обеих сторон, это было какое-то смущенное бормотание. Снаружи бушевала буря и лило как из ведра, и он исчез точно так же, как и появился». Слов нет, Титьену не откажешь в изворотливости, которую приписывали ему нацисты. Известно, что, почувствовав усиление влияния правых сил, он еще в 1931 году устроил на какую-то незначительную должность обратившегося к нему молодого нациста, который сразу же организовал в Берлинской государственной опере ячейку НСДАП, после чего интендант стал пользоваться особым доверием приславшего к нему своего представителя Германа Геринга.

Поскольку в 1932 году в проведении фестивалей был сделан обычный перерыв, у Титьена появилась возможность реализовать в Байройте свои преимущества интенданта прусских театров. На следующем фестивале предполагалось осуществить новую постановку Мейстерзингеров и обновить сценографию и режиссуру байройтского Кольца, использовав наиболее удачные находки берлинских постановок. Этим Титьен занялся вместе со своим постоянным сценографом Эмилем Преториусом. Тот привез в Байройт студентов своего отделения сценографии в Берлинской академии изобразительного искусства, и первым делом они занялись изучением имеющихся декораций, отбирая все, что могло пригодиться на сцене Дома торжественных представлений, и безжалостно освобождаясь от всего лишнего. В своем интервью для радио сценограф отметил: «В пустом театре, где все еще стояли старые декорации, я в первую очередь сказал Титьену и госпоже Винифред, что необходимо освободить сцену, дабы создать воздушное пространство. То есть нужно было убрать со сцены все лишнее». Кроме того, продолжая традицию Зигфрида и ориентируясь на отвергнутую в свое время Козимой эстетику Адольфа Аппиа, он придавал особое значение сценическому освещению: «Вагнер – это свет». В этом он также получил поддержку интенданта, предоставившего в распоряжение Байройта своего лучшего осветителя Пауля Эберхарда, который проработал на фестивалях много лет и после войны участвовал в революционных постановках Виланда Вагнера. Отмечая заслуги Преториуса, Титьен писал, что ему удалось создать «пространство, сформированное декорациями». Сам же он в качестве режиссера сосредоточился на создании психологически достоверных и индивидуально проработанных массовых сцен. Для участия в следующем фестивале он пригласил лучших солистов Берлинской государственной оперы – Фриду Ляйдер, Марию Мюллер, Макса Лоренца, Александра Кипниса, Рудольфа Бокельмана, Яро Прохазку и Герберта Янсена. В партии Гурнеманца должен был выступить знаменитый венский бас Эмануэль Лист. Захваченная открывшимися перед Байройтом перспективами, Винифред согласилась на участие в фестивале ненавидимой ею Фриды Ляйдер и двух евреев – Кипниса и Листа. Участие большого числа берлинских исполнителей значительно упростило подготовку к фестивалю, но вызвало насмешливую реакцию журналистов, писавших теперь, что Байройт превратился в филиал Берлинской оперы.

Поскольку Титьен освободил Винифред от множества организационных забот, а Книттель успешно решал финансовые проблемы, у нее оставалось достаточно времени для модернизации своего жилища и реконструкции холостяцкого дома Зигфрида. Прежде всего она решила освободить от хлама Ванфрид, продав, подарив или передав различным фондам ненужную мебель и малоценные громоздкие вещи, и сделать там ремонт. Кое-что досталось музею Вагнера в Люцерне. Чтобы этот дар не выглядел как избавление от лишних вещей, туда передали также имевший большую историческую ценность рояль фирмы Эрар, подаренный в свое время композитору вдовой владельца фирмы; Вагнер очень любил этот инструмент и повсюду возил за собой. Некоторые предметы мебели попали в квартиру Даниэлы. Многое было передано в мемориал Рихарда Вагнера, организованный поклонницей композитора Хеленой Валлем в Новом замке Байройта; эта коллекция стала впоследствии основой его музея. В Ванфриде был сделан основательный ремонт, заново обтянуты шелковой материей стены и обита мягкая мебель, в результате чего салоны и комнаты приобрели необычайно привлекательный вид, который, однако, привел в негодование привыкших к прежнему облику виллы тетушек и посещавших дом еще в прежние времена старых вагнерианцев.