Сто лет одного мифа

* * *

Чтобы поближе познакомиться с Домом торжественных представлений и его сотрудниками, Фуртвенглер, вновь в сопровождении Берты Гайсмар посетил Байройт на Пасху. В преддверии его визита Титьен посоветовал Винифред сразу же определить свое отношение к нему и в дальнейшем его не менять. Кроме того, он убедил ее не придавать значения постоянному вмешательству секретарши дирижера. Гостей поместили в доме Зигфрида, который им необычайно понравился; впоследствии Гайсмар писала об этом в своих воспоминаниях. Мнение, сложившееся о Фуртвенглере в Ванфриде, изложила в письме родителям Лизелотте: «Он совсем простой и естественный, вовсе не позер и лишен какого бы то ни было самомнения… О евреях он говорит открыто и при этом в достаточно презрительном тоне – впрочем, она тоже, а ее постоянные напоминания о том, что Фуртвенглер является немецким мастером, и резкое неприятие Бруно Вальтера и прочих представителей ее племени представляются грубой лестью». Очевидно, подобно многим немецким евреям того времени, Берта Гайсмар старалась подчеркнуть свою принадлежность к национально-патриотическому лагерю и дистанцироваться от тех евреев, которых презирали в Байройте, – тем более что в данном случае она и ее шеф имели дело с адептами байройтской религии. Впрочем, она все равно не смогла улучшить мнения о себе ни Винифред, ни согласной с ней во всем Лизелотте. Фриделинда поняла значение Гайсмар для Фуртвенглера лучше всех остальных: «В любом случае Берта Гайсмар была для него дороже всего на свете, и в Европе не было ни одного дирижера, который не хотел бы иметь такую секретаршу».

Основной вклад Фуртвенглера как музыкального руководителя заключался в реорганизации оркестра. Если годом раньше Тосканини устраивал скандалы по поводу неудовлетворительного исполнения своих партий отдельными музыкантами, то теперь руководитель Берлинского филармонического требовал замены значительной части фестивального оркестра на своих оркестрантов. В свою очередь, Тосканини категорически возражал против выступления под его руководством примадонны Байройта Эммы Крюгер. Винифред писала, что «он поставил под угрозу само существование доброй немецкой певицы и настаивал на совершенно невозможной», на ее взгляд, замене. У самой же Винифред были проблемы с Фридой Ляйдер, приглашение которой Зигфридом на фестиваль вызвало ее раздражение еще в прошлом году: «Эта бестия Ляйдер снова мне отказала, хотя я предложила ей в конце концов первую Брюнгильду, – я теперь не знаю, что мне делать с Кундри, потому что Тосканини хочет пригласить совершенно невозможных баб!!!!!» Проницательная Фриделинда довольно точно распознала тактику Титьена, умевшего ловко использовать противоречия между Фуртвенглером и Тосканини, а также их слабые стороны. «Фуртвенглер был для него легкой добычей, поскольку был нерешителен и податлив. Он прислушивался ко всем, кто давал ему советы, но в то же время никому не доверял, в том числе и самому себе. В результате он становился жертвой любой интриги. Его характер смущал мать, которая была человеком прямым и не понимала людей с двойственной натурой. Как-то раз она сказала, что он как угорь: если его пытаются схватить, он начинает извиваться во все стороны». Не меньше проблем было у Титьена с Тосканини – тем более что, в отличие от своего соперника, тот не пытался соблюдать даже внешние приличия. Фриделинда писала: «Аналогичным образом Титьен пытался усилить взаимную антипатию Тосканини и Фуртвенглера, однако не добился у итальянского маэстро большого успеха, поскольку тот его не переносил. Со временем Титьен всегда добивался желаемого результата, но взаимоотношения между троими мужчинами постоянно ухудшались».

Оркестровые репетиции к фестивалю не заладились с самого начала из-за опоздания Фуртвенглера, который в целях экономии времени вылетел из Берлина на частном самолете, но ввиду аварии во время промежуточной посадки был вынужден добираться до Байройта на автомобиле. В своих воспоминаниях Берта Гайсмар писала: «Начало репетиций в Байройте всегда было торжественным событием. Оркестранты застыли в ожидании за своими пультами, музыкальные ассистенты, коррепетиторы и добровольные помощники сидели с партитурами наготове. Исполненные достоинства, присущего продолжателям дела Мастера, появились члены семьи Вагнер. И тут произошло то, чего еще ни разу не было в истории Байройта. На месте не оказалось главной фигуры этого события – музыкального руководителя фестиваля. Это было преступление, в сравнении с которым то, что он чуть не лишился жизни во время полета, не имело никакого значения».

У Винифред было немало проблем, связанных с обустройством Фуртвенглера в Байройте и с организацией его встреч с журналистами. Дирижера поселили в особняке на отшибе, чтобы он поменьше встречался с Тосканини, и почти все свободное от репетиций, выступлений и встреч с журналистами время он посвящал модной верховой езде по окрестностям. По поводу проблем, возникавших в связи с этим у ее матери, Фриделинда вспоминала: «В соответствии с контрактом ему нужно было предоставить скаковую лошадь с грумом и автомобиль с шофером. Кроме того… она не представляла себе, как могут отнестись остальные исполнители к знаменитой секретарше Фуртвенглера фройляйн д-р Гайсмар, отвечавшей, в частности, за освещение его выступлений в средствах массовой информации. В качестве лучшего музыканта Германии он устраивал приемы для представителей прессы, стремясь с помощью секретарши добиться как можно большей популярности».

Проблем с Тосканини было на сей раз значительно меньше. Он приехал без жены и поселился в доме Зигфрида рядом с Ванфридом. Проводившая с ним тогда много времени Фриделинда вспоминала: «Каждое утро он завтракал на застекленной веранде, которая так разогревалась от солнца, что Виланд окрестил ее „турецкой баней Тосканини“. Однако маэстро любил солнце. Он был одним из самых приятных гостей, когда-либо находивших у нас пристанище. Служанки его обожали, поскольку он с удовольствием съедал все, что ему готовили, и не доставлял им хлопот. У него был собственный автомобиль с шофером, и он не отягощал никого из прислуги особыми требованиями». Уже в то время между Фриделиндой и дирижером сложились доверительные отношения: «Тосканини веселили мои откровенные замечания. Улыбаясь мне, он часто говорил: „Ты такая забавная.“ В те дни, когда не было ни репетиций, ни представлений, мы иногда выезжали в горы, пили там чай или заглядывали в живописные франконские городишки, а иногда просто отправлялись прекрасным летним днем на природу».

Маэстро в самом деле отдыхал душой – он получал огромное удовольствие не только от исполнения боготворимой им музыки в вагнеровском святилище, но также от возможности отдохнуть после волнений, перенесенных незадолго до того в Болонье, где встретившие у входа в Театро Комунале его и жену молодчики из партии Муссолини потребовали, чтобы он исполнил перед началом спектакля фашистский гимн Giovinezza («Молодость»), а получив отказ, стали осыпать их оскорблениями и даже ударили маэстро несколько раз по лицу.

Первое огорчение ждало Тосканини в день открытия фестиваля, когда исполнение Тристана под управлением Фуртвенглера вызвало необычайный энтузиазм публики, а 18 августа Тристана транслировали из Байройта по всему миру двести радиостанций. В то же время, взяв на себя исполнение Парсифаля, Тосканини должен был решить сложную задачу, поскольку фестивальная публика привыкла к предложенной Карлом Муком и устоявшейся на протяжении тридцати лет трактовке, которая считалась уже канонической. Выбрав более медленные темпы, итальянский маэстро затянул исполнение на 23 минуты, и старые вагнерианцы не могли ему этого простить. Разумеется, их мнение не особенно интересовало всемирно признанного гения, у которого было свое видение мистерии. Вместе с тем то обстоятельство, что на последнее представление Парсифаля остались нераспроданные билеты, не могло не задеть его самолюбия. Впрочем, до поры до времени он ничем не обнаруживал своего раздражения и находил утешение в общении с понравившейся ему Фриделиндой. Причина его невозмутимости выяснилась значительно позднее, когда он признался ей, что был в то время «до безумия влюблен» в Винифред.

Помимо обычной фестивальной программы в тот год было решено дать два концерта памяти Зигфрида Вагнера. На первом, дневном, устроенном в городском концертном зале, Джильберто Гравина исполнил с одним из коррепетиторов фестиваля Карлом Киттелем Концертино Зигфрида, а Фриделинда сыграла с ним же четырехручное переложение Зигфрид-идиллии. Второй, симфонический концерт состоялся в Доме торжественных представлений в день перерыва между фестивальными постановками. Фуртвенглер хотел выступить на нем в качестве единственного дирижера и посвятить его исключительно произведениям Бетховена, а Винифред настаивала на том, чтобы те же три дирижера, что и в прошлом году, – то есть, помимо Фуртвенглера, также Тосканини и Эльмендорф – исполнили «семейную программу». О своем выступлении на первом концерте Фриделинда писала достаточно лапидарно: «Зал был полон, и концерт прошел вполне успешно. Джильберто выступал первым, однако он стоял так близко к роялю, что, когда я за него села, чтобы сыграть в четыре руки с Киттелем, верхние клавиши были закапаны слюной. Поскольку в тринадцать лет я еще чувствовала себя беспомощной, я тогда не решилась вытереть клавиатуру носовым платком, и мои пальцы бегали по клейким клавишам». Тем не менее она была вполне удовлетворена своим выступлением. После этого она вернулась в Ванфрид, где сразу поняла, что опять случилась неприятность.

Нежные чувства маэстро к ее матери не смогли возобладать над его амбициями, и скандал на фестивале все же разразился. Началось с того, что вопреки запрету Тосканини пускать кого-либо на его генеральную репетицию перед концертом руководительница фестиваля, соблазнившись легким заработком, продала на нее билеты, и зал был набит битком. Кроме того, итальянцу, измученному невралгическими болями в правой руке (из-за чего он был вынужден дирижировать левой), не хватило времени на репетицию, в чем, по мнению Винифред, он был виноват сам («Тосканини не мог уложиться в отведенное ему время, он самовольно продлевал в последний момент уже регламентированные репетиции, а потом удивлялся тому, что ничего не получается»), и, когда ему отказались предоставить дополнительные полчаса, он в ярости сломал дирижерскую палочку и покинул зал, причем за ним последовали некоторые оркестранты. Вернувшаяся в Ванфрид Фриделинда застала в кабинете матери только развязку этой драмы: «Маэстро сидел, уставившись в стену и не произносил ни слова. Мать и Титьен его о чем-то умоляли, но он не шевелился. Тогда я догадалась, что вопреки его запрету на репетицию была допущена публика, и Тосканини покинул пульт, отказавшись дирижировать дальше. Густые брови маэстро были сдвинуты, глаза горели. Титьен увивался вокруг него, говорил самым что ни на есть мягким голосом, вглядывался в него через толстые стекла своих очков, но все его усилия приводили маэстро в еще бо́льшую ярость. Наконец, утомившись, мать с Титьеном ушли, оставив Тосканини глядеть в одиночестве в стену». В итоге Фуртвенглер добился своего и дирижировал концертом один, причем, к досаде Тосканини опять имел оглушительный успех. Фриделинда вспоминала: «Фуртвенглер превзошел самого себя, а многие пришедшие в экстаз дамы были готовы упасть в обморок. Его искусство привело в восторг даже Даниэлу, которая пробилась к подиуму, чтобы его поздравить. Позже, во время ужина, когда он, поворачивая в разные стороны свою голову на лебединой шее, спустился по лестнице, ведущей с галереи в гостиную, его воздыхательницы, оттесняя одна другую, устремились к Фуртвенглеру как пчелы на соты с медом». Тосканини все же продирижировал последним представлением Парсифаля, но после этого в Байройте больше не появлялся, объясняя это тем, что, сбежав из Италии от фашистов и отказавшись встать на колени перед Муссолини, он искал убежища у Вагнера, а в результате столкнулся с пламенной нацисткой в лице его невестки.

Итальянскому маэстро еще повезло: увлеченный работой на фестивале и прогулками по живописным окрестностям Байройта, он не обращал внимания на устроенную в городе политическую возню прибывших в большом количестве нацистов. Лизелотте с восторгом писала родителям о посетившем Ванфрид Гансе Франке, с которым она провела много времени, и который ей о многом рассказывал». Тогда же в городе выступил Ганс Шемм, подчеркнувший в своей речи значение творчества Вагнера для национал-социализма. Сторонники уже утратившего в значительной мере популярность генерала Людендорфа также развернули свою агитацию, однако он уже оказался на обочине истории, и его газета Ludendorffs Volkswarte («Народная стража Людендорфа») не пользовалась успехом. Поскольку он порвал все связи с Гитлером, им перестала интересоваться и Винифред.

В период подготовки к фестивалю и во время его проведения дети стали замечать, как у матери поднимается настроение при появлении Титьена и в какое она приходит беспокойство, когда он уезжает. Ее волнение можно было легко понять, поскольку человек, с которым она сошлась, был женат; вдобавок у него была давняя подруга по имени Нена, с которой он будто бы не мог расстаться, поскольку она страдала психическим заболеванием. Вскоре подозрения детей подтвердились. В тот день, когда случился скандал с Тосканини, мать объявила им, что собирается в случае своей смерти сделать их опекуном Титьена. Возмущение Фриделинды не поддавалось описанию: «Мы безмолвно на нее смотрели и не знали, что сказать. Я была ошарашена и возмущена. С какой стати он должен стать нашим опекуном? Он же не имел к нам никакого отношения. Потом ко мне вернулась способность говорить, и я попыталась возразить, однако мнение не желавших огорчать мать братьев и сестры оказалось весомее приведенных мною доводов. Я снова подняла спорный вопрос и снова показала себя строптивым ребенком». Скорее всего, это был «пробный камень»: не выдавая своих планов в отношении берлинского интенданта, Винифред просто хотела проверить реакцию детей на его возможное вхождение в их семейный круг. Резкое возражение последовало только со стороны Фриделинды, и это, по-видимому, определило ее судьбу на ближайшие годы: мать инстинктивно стала искать возможность удалить строптивую дочь из Ванфрида. Виланд отнесся к сообщению матери достаточно спокойно. Как вспоминала на старости лет Гертруда, он ей тогда сказал: «Теперь у нас опекун, Хайнц Титьен. Он руководитель театра в Берлине. Он умеет все, даже водить машину».

Винифред беседует с Фуртвенглером и Тосканини. Стоит Титьен

Глава 14. Монастырь Хайлигенграбе

После фестиваля 1931 года Фриделинда поступила в новый лицей, и, по ее словам, в последующие несколько месяцев «не случилось ничего примечательного». На самом деле над ее головой сразу начали сгущаться тучи, поскольку у нее, как и прежде, не складывались отношения с учителями, и от директора лицея Густава Паули мать получала самые скверные отзывы о поведении дочери. Директор писал «ее благородию госпоже Винифред Вагнер», что ему «очень горько выступать таким образом против отпрыска столь почитаемого им дома Ванфрид», но он вынужден пойти на это, поскольку поведение Фриделинды губительно влияет «на дисциплину соучениц, и ее вредное воздействие усугубляется тем, что она старше по возрасту, а ее семья занимает особое положение». Винифред полностью соглашалась с директором и, в свою очередь, писала ему: «Я прекрасно знаю, насколько недисциплинирован ребенок, и думаю, что с этим своеволием могли бы справиться только иезуиты!!! Я хорошо Вас понимаю, когда Вам приходится время от времени применять чувствительные наказания, поэтому объявляю, что целиком и полностью Вас в этом поддерживаю». При таком отношении матери Фриделинде было неоткуда ждать сочувствия, тем более что в Ванфриде против нее составилась целая коалиция. Прежде всего, ее продолжала допекать своими претензиями Лизелотте, в чьи обязанности входила помощь детям в выполнении домашних заданий. Своим родителям она писала: «Я хочу полчаса позаниматься с Мауси, это крайне необходимо из-за предстоящей контрольной работы, к которой она совершенно не подготовлена. Однако после основательной беседы мне удалось настоять на своем (хотя и не без сильного ее противодействия), и ей придется основательно „зубрить“ в течение трех четвертей часа». В предыдущих главах уже говорилось о том, какую власть гувернантка приобрела над детьми, однако если братьев и младшую сестру все же удалось привести к повиновению, то сделать из Фриделинды послушную и прилежную ученицу никак не получалось. Ее положение усугублялось тем, что педагогический подход матери находил полную поддержку ставшего для нее высшим авторитетом Титьена и приобретавшего в Байройте все больший авторитет Альберта Книттеля.

По словам Фриделинды, «Титьен сразу же взял власть над матерью и подмял фестивали под себя». Проницательный интендант уже тогда заподозрил строптивую девчонку в противоестественных сексуальных наклонностях и незамедлительно поделился этим опасением со своей возлюбленной, в связи с чем та озабоченно писала берлинской подруге: «Я надеюсь, что Титьен не прав в своих подозрениях, будто у ребенка, Мауси, необычная сексуальная предрасположенность! – Это было бы ужасно, но она… действительно ведет себя странно». Еще одного своего врага из окружения матери, Альберта Книттеля, Фриделинда описала в своих воспоминаниях так: «Когда отец четыре года тому назад привел в Дом торжественных представлений этого полного розоволицего мужчину, рассыпа́вшего слащавые любезности, тот с самого начала вызвал у меня недоверие. Он был очень богат, владел газетой Karlsruher Tageblatt и большой художественной типографией в столице Бадена, однако всегда находил время, чтобы приезжать к нам с продолжительными визитами. Он также собирал для нас большие компании в своем летнем доме на Боденском озере. Поскольку Книттель был членом комитета, управлявшего средствами, собранными на постановку Тангейзера (этот фонд был учрежден матерью и несколькими друзьями семьи для постановки Тангейзера в качестве подарка отцу к его шестидесятилетию), с приближением юбилея он стал бывать в Ванфриде значительно чаще. В последующие годы Книттель управлял этим фондом один и отказывался отчитываться о расходах перед еще двумя членами комитета. Он сказал матери, что пустил в оборот собранные первоначально 170 000 марок и что теперь на счету фонда 700 000 марок. Его финансовые способности произвели на мать такое впечатление, что после смерти отца она назначила Книттеля финансовым директором. Всех очень трогало, что он отказывается от вознаграждения, поскольку, по его словам, получалось, будто для него нет большей чести, чем служба на благо Байройта». Фриделинда жаловалась и на то, что после смерти отца Книттель стал относится к ней враждебно. И Титьен, и Книттель не только поддержали Винифред в ее стремлении отдать старшую дочь в закрытое учебное заведение с максимально суровой дисциплиной, но начали на этом настаивать как на единственном средстве ее исправления.

Единственными, кто в семье еще благоволил Фриделинде, были тетушки – Ева Чемберлен, по-прежнему жившая по соседству с Ванфридом в особняке с многочисленными картинами, антиквариатом и богатейшей библиотекой покойного мужа (там к ее услугам были также горничная и кухарка), и оставшаяся почти без средств к существованию, вынужденная снимать двухкомнатную квартиру без ванны и полноценной кухни Даниэла, чье богатство заключалось в рояле, на котором громоздились книги, ноты и рукописи. После смерти мужа Винифред перестала выплачивать тетушкам пособия, которые они прежде получали от Зигфрида, и им оставалось рассчитывать только на добровольные пожертвования друзей семьи Вагнер.

Фриделинде доставляло огромное удовольствие общение с высокообразованной и необычайно начитанной тетушкой Даниэлой. При этом усвоенные с детства представления о христианских добродетелях носили у Даниэлы вполне абстрактный характер, и уже в 1937 году она писала племяннице: «Давай не будем спрашивать, почему случается то или иное в нашей судьбе и в судьбах других! Это глубоко связано с нашей сутью. Мы не можем от нее уйти; мы можем только помогать любовью и состраданием!» Как и Ева, Даниэла была преданной сторонницей национал-социалистов и активным членом розенберговского Союза борьбы за немецкую культуру, однако сохраняла дружеские отношения с профессором Гейдельбергского университета Максом фон Вальдбергом и его женой Виолеттой, которых считала «благородными» евреями. Влияние сестер Зигфрида на его вдову было все же ничтожно: вечно выступавшей в семье на стороне больных и умирающих Даниэле (вспомним о ее помощи сестре Изольде) не удалось добиться от невестки участия в судьбе племянника Гвидо Гравины, скончавшегося в декабре 1931 года в возрасте тридцати пяти лет. Винифред отказалась ему помочь, обосновав это тем, что если бы ее покойный муж счел необходимым это сделать, он упомянул бы Гвидо в своем завещании. Так что тетушки могли только сочувствовать оказавшейся в тяжелом положении Фриделинде, которую они очень любили, – тем более что с течением времени в ее натуре все больше проявлялись вагнеровские черты.

Между тем, прежде чем отдавать дочь в какое-либо воспитательное учреждение, Винифред сочла необходимым, чтобы та вместе со старшим братом прошла конфирмацию. Дело это было совсем не простое, поскольку пренебрегавшая занятиями в школе Фриделинда тем более не имела никакого желания учить катехизис. По поводу прохождения конфирмации она писала в своих воспоминаниях: «Эта церковная догма мне ни о чем не говорила, а я придавала религии слишком большое значение, чтобы пройти эту казавшуюся мне пустой и ханжеской церемонию исключительно из любви к матери. Однако она оставалась непреклонной и потребовала, чтобы я посещала занятия по религии вместе с Виландом. Когда я собиралась выехать в Партенкирхен, наш священник дал мне с собой письмо к тамошнему пастору, у которого я посетила только одно или два занятия. Моя подготовка заключалась только в том, что я сделала рисунок платья для конфирмации…» Байройтский пастор отказал не изучавшей катехизис девице в конфирмации, и Винифред стоило огромного труда уговорить его провести эту процедуру с ее старшими детьми хотя бы формально. Известному своим социал-демократическими убеждениями настоятелю церкви было неприятно иметь дело с откровенно пренебрегавшей религиозными обрядами Фриделиндой еще и потому, что она явилась к нему, демонстративно надев цепочку со свастикой.

На Рождество 1931 года в Ванфриде получили от Гитлера поздравительную открытку с черной каймой: фюрер пребывал в трауре в связи с трагической гибелью племянницы (дочери его единокровной сестры), двадцатитрехлетней Ангелики (Гели) Раубаль, которую 18 сентября нашли с простреленной головой в мюнхенской квартире, где она жила вместе с опекавшим ее дядей. В своих мемуарах Фриделинда писала: «Гитлер рассказал матери, что гадалка предсказала Гели смерть от пули, поэтому она испытывала непреодолимый страх перед ружьями и револьверами. Тем не менее, когда дома никого не было, она постоянно держала под рукой пистолет. В день ее смерти Гитлер ездил в Эрланген, а потом представил это дело как несчастный случай: будто бы при попытке снять оружие с предохранителя оно выстрелило само и смертельно ее ранило. Истину, разумеется, так никто и не узнал, однако мы, дети, кое о чем были осведомлены благодаря слухам и рассказам посвященных. Газеты писали даже о том, что Гитлер убил ее в припадке ревности». До сих пор так и не выяснили, был ли это несчастный случай или самоубийство. Во всяком случае, судебно-медицинскую экспертизу проводить не стали, а Министерство юстиции Баварии дало разрешение на отправку трупа для захоронения в Вену. В Ванфриде Гели хорошо знали: в 1930 году она посетила фестиваль вместе со своей покровительницей Хеленой Бехштейн, вдобавок Винифред не раз приходилось выслушивать жалобы Вольфа на вздорный характер не желавшей подчиняться ему племянницы. Приведенное в книге Фриделинды описание ее внешности вполне соответствует известным фотографиям: «…низкий лоб, широкие скулы, толстый вздернутый нос и слишком большой рот». Там же можно найти подтверждение тому, что Гели во многом копировала повадки дяди: «не ела мяса, не выпивала и не курила». Все же наибольшее распространение получила версия, согласно которой девушка застрелилась из-за несчастной любви: якобы Гитлер не разрешил ей выйти замуж за своего бывшего шофера Эмиля Мориса, которого она страстно любила. В посланной им открытке Вольф жаловался на свое «великое одиночество» и между прочим сообщил о том, что недавно проезжал через Байройт, но все же не решился навестить Винифред: «Разве я мог доставить радость, если сам пребывал в печали?». На самом деле он активно готовился со своими соратниками к президентским выборам, и на общение с обитателями Ванфрида у него просто не было времени.