Сто лет одного мифа

С другой стороны, Вагнеры сознавали, что успех их поездки во многом зависит от того, какое мнение о них сложится у либеральной общественности Нью-Йорка, среди которой тон во многом задавали евреи, осведомленные о близости Вагнеров к националистическим кругам Германии. Поэтому, когда Зигфрид, забыв об осторожности, начинал излагать свою точку зрения на политические события последних лет, обнаруживая свое истинное отношение к незыблемым для большинства американцев демократическим ценностям, Вагнеры нередко попадали в неловкое положение, и между ними и представителями местной элиты возникало явное отчуждение. По словам присутствовавшего на одном из таких приемов нью-йоркского корреспондента либеральной газеты Berliner Tageblatt Джозефа Шейпиро Зигфрид не уставал поносить тогдашнее республиканское правительство Германии и ее президента Фридриха Эберта. При этом он делал в высшей степени пренебрежительные замечания и по поводу считавшегося в США живым классиком немецкой литературы Герхарта Гауптмана, поскольку вставший на сторону веймарского правительства драматург, по словам Зигфрида, перестал его интересовать. В другой раз гость высказался по поводу присутствовавшего с ним на одном приеме Бруно Вальтера, который в то время также выступал в Америке. После того как знаменитый дирижер покинул общество, Зигфрид поинтересовался у сидевшего рядом с ним за столом Шейпиро, «является ли Вальтер по-прежнему горячим поклонником Курта Эйснера». Желая побудить к ответу явно уклонявшегося от него соседа, он добавил, что в Мюнхене быстро покончили с «еврейско-коммунистическими сбродом». Но, услышав от не считавшего себя коммунистом еврея-газетчика, что, по его мнению, в Мюнхене «на смену одному сброду приходит другой», и сообразив, что под «другим сбродом» тот подразумевает Гитлера и его партию, Зигфрид переменился в лице и запальчиво спросил: «Вы называете сбродом организацию, к которой принадлежит генерал Людендорф?» Удивительно, что он все еще не понимал, как в Америке относятся к партии, которой он и Винифред сочувствовали в связи с провалом путча.

Разумеется, во всех неудачах, сопровождавших его во время гастролей, он винил еврейскую прессу, распространявшую выдумки об актах насилия и нападениях на евреев в Мюнхене и Нюрнберге. Поэтому вполне естественно, что после того, как высказывания Зигфрида стали известны нью-йоркскому истеблишменту, его концерты перестали пользоваться популярностью и, как писал корреспондент Berliner Tageblatt, турне потерпело фиаско «в той стране, где больше всего любят музыку, прославляют Вагнера и ставят ему памятники!». Он также писал, что любой американец охотно способствовал бы сохранению Байройтских фестивалей, но не в результате агитации «господина Зигфрида Вагнера с его свастиками и носителями свастик». По мнению Шейпиро, Зигфрид Вагнер «для этого непригоден. Здесь нужен по-настоящему независимый художник типа Бруно Вальтера, Вильгельма Фуртвенглера или Рихарда Штрауса». Журналист также полагал, что «немецкому искусству и славе немецкой культуры такое поведение их представителя нанесло огромный урон». Винифред писала из Нью-Йорка: «В целом к нам лично здесь проявляют радушие и дружеские чувства. Однако мы с ужасом видим, как вражеская пропаганда вновь и вновь разжигает такие антинемецкие настроения, которые невозможны в Германии».

Более успешными оказались выступления в городах со значительным немецким населением – Балтиморе, Чикаго, Питтсбурге и Кливленде; а в Сент-Луисе, где жили сотни тысяч немцев, Зигфрид с необычайным успехом дирижировал отрывками из Риенци, Летучего Голландца, Тангейзера и Мейстерзингеров в «огромном зале, вмещавшим десять тысяч слушателей». В этом концерте принял также участие хор местного Немецкого хорового общества из тысячи человек. Затем состоялся еще один концерт в Нью-Йорке, где помимо отрывков из опер Зигфрида Вагнера певица Эрнестина Шуман-Хайнк (контральто) исполнила также его Сказку о большом жирном колобке. Однако сомнительно, чтобы тамошние слушатели поняли сокровенный смысл этой вещи. У оркестрантов также было немало проблем с исполнением его партитур, им совершенно незнакомых (в отличие от творений Листа и Рихарда Вагнера). В целом гастроли не оправдали возложенных на них надежд. Вместо двух десятков концертов удалось дать только десять, а вместо предполагаемой выручки в 20 000 долларов на банковский счет поступило всего 9552 доллара. Некоторое утешение принесли полученные Вагнерами подарки для их детей. При подведении итогов этой поездки Зигфрид все же сохранял присущий ему оптимизм: «Нам оказывали все мыслимые почести, а американские немцы и итальянцы состязались в том, кто лучше организует наше пребывание в их стране. То же самое я могу сказать об американцах, чья простота и открытость произвели на меня приятное впечатление. Основные черты американцев, которые бросились мне в глаза, – это именно простота, щедрость, сердечность и естественность, здоровье и юношеская свежесть. Поэтому, хотя финансовый результат поездки оказался не столь значительным, как художественный, я ни на мгновение не пожалел о предпринятом путешествии. Я вернулся домой, получив огромные, незабываемые впечатления». В Европу супруги отплыли из Нью-Йорка 28 марта.

* * *

На обратном пути Зигфрид хотел познакомить свою жену с Италией; он и сам был не прочь посетить страну, которую полюбил с детства и языком которой неплохо владел. Впоследствии Винифред вспоминала, что он любил также итальянскую музыку, особенно оперы Верди: «Когда он шел из Дома торжественных представлений после Парсифаля или Кольца в ресторан, то по пути всегда насвистывал мелодии Верди. Все, разумеется, этому удивлялись». В Риме у Вагнеров было много встреч со старыми друзьями Зигфрида, а также с любимым племянником, сыном Бландины Манфредо Гравиной, быстро продвигавшимся по дипломатической карьерной лестнице. Но кульминацией их пребывания в итальянской столице стала встреча в Палаццо Венеция с премьер-министром Бенито Муссолини, которую им организовал Курт Людеке в благодарность за услугу, оказанную ему в Детройте. Сравнивая дуче с вождями немецких национал-патриотов, Зигфрид писал: «Он весь – воля, сила, брутальность. Фанатичные глаза, но в нем нет никакой силы любви, как у Гитлера и Людендорфа. Римлянин и германцы! Мы говорили главным образом о старом Риме. У него есть что-то общее с Наполеоном. Великолепная, истинная раса!» Штассен также вспоминал, что Муссолини производил на Зигфрида сильное впечатление, однако «голубые глаза Гитлера нравились ему больше».

Сразу по возвращении домой на Зигфрида навалилось множество забот, связанных с подготовкой фестиваля. Приходилось экономить на чем только можно и иметь дело со скаредными немцами, не желавшими входить в трудное положение организаторов мероприятия, столь значимого для культурной жизни послевоенной Германии. В мае Зигфрид писал своему венскому другу Людвигу Карпату: «В Америке мне необычайно понравилось, и я теперь с трудом привыкаю к характерной для Германии безрадостной атмосфере мелочности, злопыхательства, зависти! Полное отсутствие щедрости!.. По ту сторону океана манеры у людей лучше, и там уважают достижения культуры. Германия мне уже осточертела! Если бы у меня не было Ванфрида и Дома торжественных представлений, меня бы здесь никто не удержал. – Но нужно все вынести и сделать все возможное, чтобы спасти немецкий дух от окончательной гибели». Выполняя свой патриотический долг, он с тоской вспоминал о щедрости американских друзей и продолжал получать из-за океана значительную помощь в виде детской одежды и продуктов питания (кофе, шоколада, консервов), не говоря уже о полюбившихся ему и Винифред американских сигаретах.

Во время своего пребывания в США Вагнеры продолжали следить за проходившим в Германии судебным процессом над организаторами мюнхенского путча; уже находясь в Риме, они узнали о приговоре, который оказался на удивление мягким. Гитлера приговорили к пяти годам тюремного заключения, но уже к концу 1924 года он был условно-досрочно освобожден. Вдобавок его не выслали в Австрию (чего он страшно опасался), поскольку бывшая родина отказалась его принять. К тому времени, когда в Доме торжественных представлений начались репетиции к предстоящему фестивалю, Народный союз активизировал свою деятельность, и в Байройте стали проходить многочисленные политические демонстрации, которые теперь маскировались под патриотические сходки. На них выдвинулся новый лидер местных праворадикальных сил Ганс Шемм. Еще в 1919 году этот эффектно выглядевший высокий блондин и к тому же блестящий оратор участвовал в «освобождении Мюнхена» в составе фрайкора Эппа. Затем он разъезжал по Верхней Франконии, агитируя за Гитлера и его партию, а во время работы в комиссии, занимавшейся разработкой регламента проведения в Байройте Дня Германии, познакомился с фюрером; уже будучи в тюрьме, Гитлер выслал Шемму разрешение для его активистов носить коричневые рубашки. Защищая в своих выступлениях перед крестьянами Франконии чистоту арийской расы от вредного влияния других рас, в первую очередь семитской, Шемм любил приводить пример с пчелами, немецкая популяция которых была сильно испорчена вредным влиянием чужеродных пчел. По его словам, восстановить прежние высокие качества популяции можно только в результате тщательного расового отбора. Шемма можно было часто видеть во время репетиций в Доме торжественных представлений, где он в перерывах агитировал музыкантов, певцов и работников сцены вступить в Народный союз. Вполне естественно, что новый энергичный функционер довольно быстро вытеснил прежнего руководителя союза Кристиана Эберсбергера.

Во время проходившей в то время кампании по выборам в рейхстаг огромной популярностью пользовался оправданный судом герой войны и любимец обитателей Ванфрида генерал Людендорф, которого активно рекламировал и продвигал Народный союз. По примеру Гитлера Людендорф посетил Байройт, где представился своим главным почитателям – Козиме Вагнер и Чемберлену. По поводу его визита Винифред с восторгом писала бывшему в то время в отъезде Зигфриду: «Сегодня мы как никогда возбуждены и взволнованы. Это поистине человек королевской крови (он ведь из рода шведского короля Эрика XIV!) – высокий, простой, добросердечный, внешне совершенный – и тем не менее неприступный». Из этого послания, сохранившегося в архиве Ванфрида в отрывках, следует также, что перед тем, как героя проводили в покои Козимы, семилетний Виланд вручил ему букет цветов. Во время этого визита гость, как писала мужу Винифред, высказался «о еврейском вопросе, по которому занимал непримиримую позицию». Визит Людендорфа произвел на Чемберлена не менее сильное впечатление, чем прошлогодний визит Гитлера, которому он написал на следующий день: «У меня он <Людендорф> пробыл всего полчаса! С каким человеком мне пришлось встретиться!» В этом послании он называл Гитлера Парсифалем и льстил своему адресату, характеризуя его как «Зигфрида по своей природе». Если учесть, что вожди Народного союза пользовались в то время не меньшей популярностью и среди широких масс, нет ничего удивительного, что заменившее на время НСДАП политическое объединение одержало на выборах убедительную победу. В Байройте за его кандидатов было отдано 7045 голосов, в то время как кандидаты от СПД собрали только 6141. Когда стали известны результаты выборов, Гитлер прислал Зигфриду благодарственное письмо. По его словам этот успех следовало «приписать в первую очередь Вам и вашей супруге». Он писал также об охватившем его чувстве гордости, когда он узнал, что «народ победил именно в том городе, где прежде всего Мастером, а потом Чемберленом был выкован духовный меч, которым мы сегодня сражаемся». Благодарность байройтскому семейству он сохранил надолго. Уже зимой 1942 года, во время пребывания в своей ставке «Волчье логово» в Восточной Пруссии, он рассказывал окружавшим его офицерам: «В то время, когда дела у меня шли хуже некуда, помимо прочих за меня вступился и Зигфрид. Во время заключения пришло письмо от Чемберлена! Я был с ними на „ты“, я люблю этих людей и Ванфрид!»

И все же, поскольку о близости Вагнеров вождям Народного союза было хорошо известно, Зигфрида не на шутку встревожило усиление националистических настроений, которое могло привести к «еврейскому бойкоту» фестиваля. Он почел за лучшее наладить отношения с еврейской общественностью и в июле 1924 года, когда репетиции уже были в разгаре, направил по этому поводу письмо раввину Байройта Фальку Заломону. В нем он довольно неловко пытался оправдаться за царившие в Байройте антисемитские настроения и побудить раввина настроить еврейское население в пользу фестивалей: «Мы противимся марксистскому духу, потому что видим в нем причину всех наших бедствий. Мы не имеем ничего против добрых, национально мыслящих евреев». Он уповал на то, что духовный лидер евреев – такой же сторонник чистоты расы, как и Чемберлен: «Я считаю, что самым большим несчастьем немецкого народа является смешение еврейской и германской рас. Полученный на сегодняшний день результат свидетельствует о том, что бо́льшая часть рожденных таким образом существ – ни рыба ни мясо. В любом случае я предпочитаю иметь дело с чистокровными евреями, чем с полукровками». Почтенный раввин не стал объяснять, что иудейская религиозная самозащита не имеет ничего общего с расизмом и иудеем может стать любой человек, будь то представитель какой-либо расы в чистом виде или мулат, и в своем ответном письме отверг предложенную ему позицию, указав только на то, что евреи в Германии живут испокон веков и за много сотен лет не нанесли ей никакого вреда. Если после этого люди в немецких землях хотят от них отделиться, то евреи не имеют ничего против. Однако он категорически возражал против расового антисемитизма: «Но в последнее время получила распространение тенденция оценивать людей не по их внутреннему содержанию, духовным или нравственным устремлениям, а по „крови“, по „расе“ или как это там называется». Ведь будучи евреем и духовным лицом, он прекрасно знает, «что Бог создал всякого человека по своему образу». Особенно же его возмущало то, что политики используют преследование евреев в качестве «средства для привлечения людей на свою сторону». Вдобавок он заявил Зигфриду: «Именно в вашем доме нашли свое пристанище многие представители националистического движения. Господин Чемберлен – типичный выразитель антисемитской расовой теории. Члены вашей семьи носят свастику… Стоит ли удивляться, что порядочные мужчины и женщины иудейской веры внутри страны и за рубежом сдержанно относятся к тому, что делают Вагнеры, и не желают предоставлять в их распоряжение средства из опасения, что эти деньги косвенными путями попадут к националистам?» Он также с сожалением констатировал, насколько слабое понимание еврейства и немецких евреев обнаружил сам Зигфрид: «Неужели Вы не верите, что люди, которые на протяжении бесчисленных поколений укоренились на своей немецкой родине, чьи сыны погибали за немецкое отечество, должны считать невыносимым разделение на немцев и евреев, которое Вы постоянно подчеркиваете? Евреи живут в Германии уже две тысячи лет и могут претендовать на свою неоспоримую долю в немецкой культуре». Раввин отверг обвинение евреев в особом пристрастии к марксизму («в соответствии с моим опытом и добросовестным убеждением наши старожилы-евреи являются консервативным элементом») и в заключение отметил: «Мы, немецкие евреи, уважаем произведения Вагнера и болезненно воспринимаем то, что этому уважению может наступить конец». Вежливая отповедь раввина несколько обескуражила Зигфрида, но она вряд ли могла изменить отношение евреев к фестивалю – ведь ортодоксальные иудеи, которые прислушивались к раввину, творчеством Вагнера не интересовались, а для евреев-вагнерианцев его мнение не имело никакого значения. Попытки Зигфрида умиротворить националистов тоже не имели успеха, поскольку издаваемые Вольцогеном Байройтские листки уже тогда поместили в качестве девиза высказывание, придавшее фестивалю вполне очевидный политический оттенок: «Борьбе с внешним врагом должна предшествовать внутренняя борьба. У нашей борьбы святая цель. Адольф Гитлер».

Фестиваль 1924 года стал событием огромной важности не только для немецкой музыкальной общественности и политиков всех мастей, но и для уже подросших детей Зигфрида и Винифред. В своих воспоминаниях Фриделинда писала: «Нам, детям, возобновление фестивалей в 1924 году казалось воплощением какой-то сказки. Мы больше не хотели становиться врачами, паровозными машинистами и кондукторами. Мы были так захвачены произведениями Вагнера и всем, что происходило в театре, что утратили всякие сомнения относительно наших будущих профессий. Каждый день мы рассказывали отцу, как мы будем руководить фестивалями вместе с ним». Ее очень беспокоило, что все вокруг говорят исключительно о драмах Рихарда Вагнера и никто не вспоминает об операх ее любимого отца. Поэтому она воспользовалась тем, что ей разрешали бродить за кулисами, и во время генеральной репетиции Зигфрида решила заинтриговать публику предстоящей премьерой. Проскользнув каким-то образом за занавес, она вышла на авансцену и, когда уже погас свет, но еще не успел вступить оркестр, громко объявила: «Следующая опера моего отца будет называться Коровий хвост». Публика встретила ее заявление взрывом смеха. Эта выходка была прямым следствием воспитания в семье, где детям предоставляли полную свободу действий и наряжали в костюмы вагнеровских персонажей, изготовленные в костюмерной мастерской под руководством Даниэлы Тоде. Фриделинда вспоминала: «Когда мы были вне Дома торжественных представлений, то изображали в саду Вотана, Фрику, Фро, Фрейю или Зигфрида с Брюнгильдой, резвились, размахивали копьем, выкрикивали кошмарные боевые призывы. Мы устраивали представления Кольца нибелунга и брали с бродивших по саду посетителей музея по двадцать пфеннигов, если они останавливались на нас посмотреть. Впоследствии мать стала закрывать выходившие в дворцовый парк задние ворота виллы, чтобы оставить лужайку позади здания только для семьи, но в то время туристы еще могли гулять по всему саду».

Фестиваль открылся 22 июля 1924 года Мейстерзингерами под управлением Фрица Буша. Это была довоенная постановка в декорациях 1911 года. Ее музыкальный руководитель был очень уважаемым в музыкальных кругах того времени дирижером, и его участие наверняка способствовало привлечению в Байройт многих почитателей Вагнера, однако Зигфрид относился к нему с некоторым предубеждением, поскольку на посту музыкального руководителя Дрезденской оперы Буш прославился главным образом своими трактовками опер Рихарда Штрауса. Вдобавок он был известен как убежденный сторонник социал-демократов. Принято считать, что своим приглашением маэстро был обязан рекомендации Гитлера, которую поддержала вставшая на его сторону Винифред. Фюрер в самом деле очень благоволил этому высокому белокурому вестфальцу с типично арийской внешностью и, как свидетельствуют записи его застольных разговоров в Ставке на фронте в 1942 году, полагал, что «Буш мог бы стать лучшим дирижером Германии после Фуртвенглера и Крауса». Остальными постановками дирижировали капельмейстеры, уже зарекомендовавшие себя на довоенных фестивалях: в Парсифале выступил признанный интерпретатор этой музыкальной драмы Карл Мук (его подменял уже забытый в наше время Виллибальд Келер), а Кольцо поручили Михаэлю Баллингу. Между старожилом Байройта Муком и выступившим на фестивале впервые Фрицем Бушем с самого начала обнаружились глубокие расхождения в подходах к Вагнеру. Мук явно смотрел на своего молодого соперника свысока и считал его неспособным постичь «дух Байройта». Он не соглашался с тем, что многие стареющие певцы уже не справляются со своими партиями и их необходимо заменить на более молодых, и отвергал все попытки Буша изменить ситуацию. Для Мука было важнее всего, «чтобы менталитет привлеченных для работы в Байройте соответствовал духу Байройта, чтобы теоретические труды Мастера стали для них таким же духовным достоянием, как и его партитуры, и чтобы они привнесли в свою работу в Доме торжественных представлений скромное смирение и святой фанатизм верующих». О своих соображениях он сообщил Бушу в письме еще за год до начала фестиваля и в этом получил полную поддержку руководителя фестиваля. Зигфрид также считал, что байройтская публика предъявляет к исполнителям совсем иные требования, нежели публика больших городов (например, Дрездена), перед которой привык выступать Буш. Тот, по его словам, не понимал специфики Байройта, где постановщикам приходится «также думать о драматической стороне дела, о достоверности образов». Руководитель фестиваля отверг предложение Буша пригласить на партию Евы в Мейстерзингерах любимицу дрезденской публики Элизабет Ретберг: «Нет никакого сомнения, что у госпожи Ретберг прекраснейший голос, но можно ли высидеть в театре четыре часа, слушая скучную, лишенную темперамента Еву?» Буша также неприятно поразило украшение Дома торжественных представлений имперским черно-бело-красным флагом – дань уважения прибывшему на фестиваль генералу Людендорфу и большинству именитых гостей. Такая же цветовая гамма была использована в оформлении фестивального ресторана. Дрезденский генералмузикдиректор понял, что попал в чуждую компанию, и, получив приглашение посетить Ванфрид, отказался от него, несмотря на обещание встретить там «великих немцев» – очевидно, их-то как раз ему совсем не хотелось видеть.

Исполнявший партии Зигмунда и Парсифаля Мельхиор снова прибыл в Байройт вместе с Хью Уолполом, чем доставил Винифред огромную радость. Она так много общалась с полюбившимся ей писателем, что это стало бросаться всем в глаза; по ее собственному признанию, они стали предметом сплетен среди исполнителей и гостей фестиваля. И все же бо́льшую часть времени она выполняла обязанности ассистента своего мужа: «…ему все время хотелось иметь меня при себе. Во время репетиций я не смела сказать ни слова и, разумеется, ни во что не вмешивалась… Тогда я думала, что он все делает идеально». Кроме того, обладавший довольно слабым голосом и не любивший его повышать, Зигфрид использовал свою громогласную жену в качестве «сопранового органного регистра»: «…он постоянно просил меня передать свои распоряжения из зрительного зала на сцену». В качестве ассистентов Зигфрид пригласил Петера Дюма́, Вольфрама Хумпердинка и Александра Шпринга, а также зятя Штассена Ганса Шюлера, который оставил подробные записи о тогдашних событиях в Доме торжественных представлений; в частности, он законспектировал речь Зигфрида, обращенную к исполнителям в связи с возобновлением фестивалей, где тот, как обычно, не обошел молчанием козни дьявола: «Он всех сердечно поприветствовал и поблагодарил за то, что они, не требуя никакой компенсации, исключительно в интересах дела, взялись за эту работу. Хотя сейчас не самое подходящее время для фестиваля, он рассматривает его как „фестиваль укрепления немецкого духа“. Ему известен только один грех – „грех перед духовностью“. Но мы должны помочь ему очиститься. В настоящее время сделать это довольно трудно. Он верит в одного Бога и в сто тысяч чертей. Но в немецких сказках Гансу всегда удается перехитрить черта. Теперь должно произойти то же самое. Однако для этого нам всем необходимо соблюдать единство. Мы хотим стать примером для народа Германии, в первую очередь для рейхстага». Помимо ассистентов большую поддержку Зигфриду оказал приглашенный в числе прочих коррепетиторов его внебрачный сын двадцатитрехлетний Вальтер Айгн.

В качестве выдающихся исполнителей этого фестиваля называют, как правило, только Лаурица Мельхиора и Эмми Крюгер, забывая о том, что партия Ганса Сакса была поручена исполнявшему ее в Байройте еще до войны знаменитому штутгартскому баритону Герману Вайлю (в 1911 и 1912 годах он выступал на фестивалях также в партиях Гунтера и Амфортаса). Вайль родился в 1876 году в Карлсруэ, изучал там искусство дирижирования у Феликса Мотля и работал у него коррепетитором, а затем, получив вокальное образование, поступил в труппу Штутгартской оперы, где проработал с перерывами несколько десятилетий. Перерывы были связаны с его ангажементами в Метрополитен-опере, где он также прославился в вагнеровских партиях. Поскольку Вайль был наполовину евреем, приглашение его на фестиваль, да еще для выступления в партии национального героя в самой патриотичной драме, вызвало глухое недовольство «всегерманских» патриотов, однако до выражения открытого возмущения дело в тот раз не дошло, и Зигфрид пригласил его на эту партию и в 1925 году. В Штутгарте, по словам интенданта Альберта Кема, Вайль был «одним из самых выдающихся и наиболее востребованных членов ансамбля», но с приходом к власти нацистов его уволили. Сначала он жил на пенсию, а после начала Второй мировой войны эмигрировал в США, преподавал в Нью-Йорке вокал и умер там в июле 1949 года.

Возобновление фестивалей было настолько важным событием, что во время первого представления в семейной ложе появилась восьмидесятисемилетняя Козима Вагнер, не посещавшая Дом торжественных представлений с 1906 года, то есть с тех пор, как передала руководство фестивалями сыну. Это было последнее появление Козимы в театре ее покойного мужа. Имперский стяг не зря украшал флагшток Дома торжественных представлений: на фестиваль прибыли многие представители утратившего свои привилегии высшего дворянства, в том числе постоянный довоенный гость, бывший болгарский царь Фердинанд, кронпринцесса Цецилия и принц Август Вильгельм Прусские, герцогская супружеская пара фон Саксен-Кобург, великая герцогиня Ольденбургская и великогерцогская семья из Мекленбурга. Кроме того, присутствовали оказавшие финансовую поддержку фестивалю промышленники Сименс, Тиссен, Закс, Клённе и Бальзен, а также многие высшие армейские чины. Публика во фраках и украшенных орденами военных мундирах выглядела необычайно импозантно, и ее вид мог вполне удовлетворить любого патриота. Франц Штассен, украсивший обложку путеводителя по фестивалю знаменитым рисунком, где зажатый в кулак и устремленный в небо меч изображен на фоне Дома торжественных представлений, откровенно восхищался роскошной публикой: «Изобилие железных крестов. Злые духи отступили, поскольку в этом окружении они чувствуют себя неуютно». Содержание путеводителя не оставляло сомнений в политической ориентации фестиваля. По этому поводу журналист либеральной газеты Frankfurter Zeitung Карл Холль писал, что эта книга «провозглашает политизацию Байройта. Здесь в прекрасном единодушии соединяются художественный и гражданский византинизм, национализм и антисемитизм». Обратив внимание читателя также на «снижение наплыва иностранцев и, соответственно, усиление немецкого элемента», а также на то, «что из храма Вагнера практически исчез дух немецкого свободолюбия», газета констатировала: «Вот что получилось из наследия гения, привлекшего к себе земли и сердца! Эту мировоззренческую перестройку Байройт проводит с 1914 года. Стоит ли после этого независимым личностям совершать паломничество к Зеленому холму?» Еще резче высказался музыкант и врач Курт Зингер (в Третьем рейхе он возглавит печально известную Ассоциацию культуры немецких евреев): «В партере празднично, нарядно, фраки, роскошные туалеты, национальные и консервативные – вплоть до крестов и свастик, – некритическое ликование (даже после провала Золота Рейна)». Он также отметил, что «публика, которой нужен Вагнер, отсутствует», и сделал вывод: «Невидимый режиссер позаботился о том, чтобы нимб фестиваля превратился из художественного в политический». Во время газетного опроса по поводу перспектив фестиваля вполне определенно выразился и Томас Манн: «Я никогда не перестану интересоваться Вагнером… Но Байройт в своем нынешнем виде меня совершенно не интересует и, смею надеяться, никогда не заинтересует и остальной мир».